Царская свадьба. В светлый майский день Марина въезжала в ликующую Москву.

В светлый майский день Марина въезжала в ликующую Москву.

Дюжина белых в черных яблоках лошадей, каждую из которых вел под уздцы дворянин хорошей фамилии, тянула ало-золотую карету августейшей невесты. Тысяча царских гусар и две тысячи пеших стрельцов составляли почетный эскорт.

Государь и его будущая супруга сошлись на мосту, где их могли видеть все. Дмитрий был в белом кафтане, на белом же коне. С седла не сошел. Зато полячка покинула карету, и, когда толпа увидела, как хороша невеста, по обоим берегам прокатился восхищенный вздох.

Ради торжественной церемонии Марина Мнишек нарядилась в московское платье, голову увенчала ажурным кокошником, еще и укрыла платком, чтобы, не дай бог, не торчало ни единой прядки. Легко согнув тонкий стан, поклонилась суженому до земли. Народ одобрительно загудел – уважает иноземка стародавние русские обычаи.

Лишь теперь государь ступил на землю. Никаких объятий или, сохрани господь, поцелуев – милостиво кивнул, позволяя невесте распрямиться, и на мгновение коснулся ее руки, да и то через кисейный платок.

Князь Солянский, сидевший на вороном коне с кремлевской стороны моста, махнул шапкой – подал знак, и спрятанный внутри полотняного балагана оркестр из ста музыкантов ударил туш.

Это Ластик хотел Юрке сюрприз сделать, два дня репетировал с гуслярами, дудочниками, литаврщиками и ложечниками. Оркестров на Руси испокон веку не бывало, музыканты долго не могли взять в толк, чего от них хотят, да и со слухом у шестиклассника Фандорина было не очень. «Паа-ра-па-ПАМ-П АРАМ-ПАМП AM! ПАРА – ПА – ПАМ – ПАРАМ-ПАМПАМ!» – надрывался князь, пытаясь изобразить туш. В конце концов охрип, но простая вроде бы мелодия никак не давалась.

Отсутствие партитуры оркестр компенсировал громкостью – со всех сил ударил в медные тарелки и барабаны, завизжали свирели, забренчали гусли. Над Кремлем взвились перепуганные птицы, а некоторые особенно впечатлительные горожанки даже попадали в обморок.

На этом торжественная встреча и закончилась. Государь вернулся во дворец, а невесту повезли в Вознесенский женский монастырь, где она, согласно обычаю, должна была провести пять дней в добровольном заточении, вдали от мужчин.

Монастырь был выбран неслучайно – там теперь жила Марья Нагая, в иночестве Марфа, мать царевича Дмитрия, еще прошлым летом доставленная в Москву из дальней ссылки.

Ластик очень боялся, что царица разоблачит самозванца, но Юрка был беспечен. «Узнает, как миленькая, – говорил он. – Думаешь, охота ей в глуши сидеть, на хлебе да воде? А так она государевой матерью будет. Представительницам эксплуататорского класса сладкая жизнь дороже всего».

И оказался прав. Встреча вдовицы с чудесно обретенным сыном прошла на виду у многочисленной толпы и была столь трогательна, что над площадью стоял сплошной всхлип да сморкание.

Государыню-матушку с комфортом устроили в кремлевской Вознесенской обители, царственный же сын остался жить-поживать во дворце, к полному взаимному удовлетворению.

Выборные горожане проводили августейшую невесту к будущей свекрови в Кремль и лично убедились, что карета скрылась за крепкими монастырскими воротами. Моментально разнесся слух, что полячка готовится принять православную веру, и это всей Москве очень понравилось.

А еще больше понравилось, что с этого дня в столице начались празднества и гулянья, с музыкой и бесплатным угощением. По царскому распоряжению, вина народу не давали, лишь квас да сбитень, но выпивкой православные разживались сами, так что пошло всеградно питие и веселие зело великое.

Сенат в эти дни не заседал, весь царский двор готовился к свадебному пиру. Одному князю Солянскому было не до праздников – он исполнял ответственную, но занудную службу: представлял особу государя при августейшей невесте.

Кроме него никто для этой церемониальной роли не годился, потому что взрослым мужчинам недуховного звания вход в женский монастырь был заказан, князь же Солянский, хоть и почитался за первого вельможу Московского царства, числился пока еще не в мужах, а в отроках.

По обычаю, невесту полагалось «оберегать», то есть следить, чтоб ее не похитили или, того хуже, не сглазили. Во избежание первого вкруг стен монастыря стояли караулом стрельцы и польские жолнеры (хотя предположить, что кому-то взбредет в голову красть цареву суженую из Кремля, было трудновато). Гарантию от «черного глаза» обеспечивал лично князь-ангел.

Работа у Ластика была такая: разряженный в пух и прах, во всей парчово-собольей сбруе, он сидел в покоях Марины и ровным счетом ничего не делал. Просто наблюдал, как Юркина избранница готовится к свадьбе и управляется со своей шумной свитой. Смотрел и восхищался.

Фрейлины, камер-фрау и служанки пани принцессы в отсутствие мужского пола весь день ходили неприбранные, нечесанные, а то и полуодетые. Ластика перестали стесняться очень быстро. Попялились немного на нарядного истуканчика, важно сидящего в высоком почетном кресле, похихикали – в диковину им «московитский ангел», но скоро привыкли и внимания на него уже не обращали.

От этой визгливой, истеричной команды любой нормальный человек в два счета сошел бы с ума, а Марина ничего, справлялась.

Вдруг среди полячек проносился слух, что московиты затеяли всех шляхтичей перебить, а шляхтенок насильно постричь в монашки. И сразу начинались вопли, слезы, причитания. Появится Марина, на одних прикрикнет, других успокоит – глядишь, снова тишь и гладь.

То фрейлины забунтуют против русской еды – мол, у них от солений, икры и кваса животы болят. Марина шлет записку жениху, и в тот же день русских кухарок сменяют польские. На время в монастыре опять воцаряется тишина.

Но ненадолго. Прорвались сквозь караул гневные польские ксендзы, потребовали немедленной встречи с ясновельможной пани. До них дошел слух о ее переходе в православие. Ладно, она дает им аудиенцию. Ластик тоже присутствует, по должности, и видит, как быстро Марина усмиряет иезуитов: немножко поворковала с ними, помолилась, тут же исповедовалась, и они ушли укрощенные.

В любой ситуации невеста сохраняла полное хладнокровие, хотя забот у нее хватало и без придворных дур с ксендзами. С рассвета до темноты вокруг Марины суетились портнихи – нужно было в считанные дни сшить две дюжины платьев, да украсить их десятью тысячами драгоценных каменьев, сотнями аршин золотой и серебряной канители, кружевами, затейливой вышивкой.

При этом у Марины находилось время и на то, чтоб поболтать с невестоблюстителем. С Ластиком она теперь держалась совсем не так, как при первой встрече, а ласково и открыто, называла трогательно: «братик».

После того, как избавилась от иезуитов, села рядом, положила Ластику руку на плечо и спросила:

– Скажи, братик, вот ты в раю побывал. Есть ли для Бога разница, в какой из христианских вер душа пребывала – в римской или в русской?

– Я про рай ничего не помню, – ответил он, как обычно.

Марина задумчиво смотрела на него. Помолчала немного и говорит:

– Мои дуры называют тебя врунишкой. Мол, не может москаль-еретик в Божьи ангелы попасть. А доктор Келли уверен, что ты истинно явился из Иного Мира. Я ему верю, он в таких вещах разбирается. Но про спасение души и про грех спрашивать его напрасно, ибо святости в англичанине ни на грош… Вот ты сердцем чист, потому и спрашиваю. Грех ли это перед Богом, если я веру поменяю? Ведь не признают русские люди царицей иноверку, так навечно и останусь для них чужой.

– Ты хочешь принять православие по расчету? – неодобрительно покачал головой Ластик.

Она улыбнулась:

– Глупенький ты еще, братик. – Хоть по-русски она изъяснялась на диво складно, твердое «л» ей никак не давалось, поэтому получилось «гвупенький». – Не по расчету, а по любви. Ведь не грех это? Притом не в магометанство какое-нибудь перейду или, упаси Боже, огнепоклонство, а в веру древнехристианскую, чтущую и Спасителя, и Деву Марию. – Она благочестиво перекрестилась, и не слева направо, по-католически, а по-православному – справа налево, двумя перстами. – Ведь и Христос любви учил, правда? Ластик немного поразмыслил.

– Наверно, не грех, – неуверенно сказал он. – Если из-за любви…

Подумал: надо будет у Соломки спросить, она наверняка знает. Только теперь ее нескоро увидишь – лишь, когда торжества закончатся.

Марина засмеялась, потрепала его по волосам.

– «Наверно». Ах, что ты можешь знать про любовь? Хоть и говорят, что разумом ты мудрец, все равно еще несмышленыш.

Так и не помог он Марине в этом трудном вопросе, а больше ей, бедной, посоветоваться было не с кем.

Вообще-то считалось, что эти пять дней невеста проживет под опекой царицы Марфы, которая будет по-матерински наставлять ее и просвещать, но государыня-мать по части советов и особенно просвещения была малополезна. За четырнадцать лет, проведенных в полузаточении, вдова Ивана Грозного так настрадалась от вечного страха, скуки и скудной пищи, что теперь не переставая ела всякие разносолы, слушала сказки мамок-приживалок да глядела через оконце на удальцов-песенников, услаждавших ее слух. За монастырские стены песенникам ходу не было, поэтому они заливались соловьями снаружи, а Марфа, толстая, распаренная, кушала курятину с утятиной, если постный день – красную и белую рыбу, заедала пирогами, запивала киселями, и ничего ей больше от жизни не требовалось, лишь бы не сослали назад в лесную глушь, горе мыкать.

И государь, и невеста поспешали со свадьбой и едва дождались, когда пройдут положенные пять дней.

И вот счастливый день, наконец, наступил.

Венчание состоялось в Успенском Соборе. Невеста опять нарядилась по-русски. Ее платье было так густо обшито самоцветами, что никто не смог бы понять, какого цвета ткань. Марина еле переставляла ноги в этом тяжеленном, негнущемся наряде – ее вели под руки две боярыни. Но уста полячки озаряла ясная улыбка, и глаза сияли.

Дмитрий шествовал столь же торжественно, в усыпанной алмазами и рубинами царской шапке, в длинной малиновой мантии. За ним пажи несли на бархатных подушках символы самодержавной власти – скипетр и золотое яблоко.

Молодые обменялись кольцами, произнесли слова супружеского обета.

Из католиков на венчание был допущен лишь отец невесты, прочие остались ждать снаружи. И всё равно бояре ворчали – всё им было не так.

Ластик стоял в толпе придворных и не мог не слышать, как сзади шепчутся:

– Свадьбу-то в четверток (четверг) наладили, грех это.

– Когда это венчали перед Миколиным днем? Ой, не к добру.

– Глядите, ишь прядку-то из-под венца выпустила, охальница. Тьфу!

Но брюзжали те, кто находился на отдалении от аналоя. Передние следили за выражением лица, громко славили новобрачных, а больше всех распинался Василий Иванович Шуйский, назначенный тысяцким (распорядителем) церемонии.

Когда Марина подошла целовать икону – все ахнули, потому что царица облобызала образу не руку, а уста, по польскому обычаю.

Услышав глухой гул, Ластик вжал голову в плечи. Про то, что жениться в канун Миколина дня – дурная примета, он не знал, но теперь и его охватило недоброе предчувствие.

А после венчания бояр ждало новое потрясение. Впервые в русской истории царскую избранницу короновали – будто полноправную государыню.

Ластик не знал, чья это идея – то ли често-любицы Марины, то ли самого Юрки, который ратовал за женское равноправие и даже собирался на следующий год ввести праздник 8 марта, но в любом случае придумано было некстати. Только еще больше гусей раздразнили.

Для Дмитрия Первого этот день, может, и был счастливым, но князю Солянскому давался тяжело. Он устал от долгого стояния на ногах, от боярского злошептания, глаза утомились от назойливого блеска золота, которого вокруг было слишком много – прямо взгляд отдыхал, если случайно примечал где-нибудь на кафтане у небогатого дворянина серебряное шитье.

И на свадебном пиру, устроенном в Грановитой палате, настроение князь-ангела не улучшилось. Обычно он сидел по правую руку от Дмитрия, а сегодня его место заняла Марина. Царица Марфа, воевода Мнишек, патриарх и даже тысяцкий Василий Иванович оказались к молодым ближе, чем государев названный брат.

Это бы ладно, чай, не боярин на ерунду обижаться. Ластика задело другое. Пять дней с Юркой не виделись, не разговаривали – хоть бы разок взглянул на товарища и современника. Нет, как уставился на Марину, так ни разу глаз от нее не отвел.

Вот молодая царица – та успевала одарить улыбкой каждого, а Ластику даже потихоньку подмигнула. Хорошую Юрка выбрал себе жену, с этим ясно. И твердая, и воспитанная, и умная, на лету всё схватывает. Что с иконой промахнулась – это ничего, научится. Привыкнут к ней бояре – полюбят, простят даже корону, что нестерпимым блеском сияла у нее на голове.

Но в самый разгар пира Марина совершила новую оплошность.

Князь Шуйский, умильно щуря правый глаз, разразился льстивой речью, в которой назвал полячку «наияснейшей великой государыней», тем самым как бы признав ее равновеликость самодержцу.

Марина, просияв, протянула боярину руку для поцелуя, что при польском дворе почиталось бы знаком особой милости. Василий Иванович остолбенел – московские вельможи женщинам, хоть бы даже и царицам, рук не целовали.

Гости сидели так: по правую сторону стола бояре, по левую шляхтичи.

При виде того, как князь Шуйский, потомок Рюрика, склонившись, лобызает руку полячки, левая сторона взорвалась криками «виват!».

Правая возмущенно загудела, но со своего места грозно приподнялся воевода Басманов, показал здоровенный кулачище, и все проглотили языки.

Ластик смотрел вокруг и думал: что за свиньи эти средневековые жители. За год, прожитый в семнадцатом веке, он так и не привык к их манерам.

Посуда золотая и серебряная, а моют ее один раз в год, так и накладывают яства в грязную. Едят руками, чавкают, хлюпают, рыгают, вытирают жирные руки о бороду, потому что жалко пачкать нарядную одежду.

Тошно стало князь-ангелу. Встал он потихоньку из-за стола, вышел на крыльцо, подышать свежим воздухом.

Жалко, Соломки нет – московских девиц на пиры не пускают. Уж как бы ей было интересно посмотреть на жениха с невестой, да во что польские дамы одеты, да музыку послушать. Надо всё хорошенько запомнить, особенно про платья – наверняка будет расспрашивать.

– Благоуодный пуынц! – вдруг раздалось за спиной. – О, наконец-то!

Доктор Келли. В черном бархатном камзоле, черных чулках, в берете с черным пером – на пиру его точно не было, иначе Ластик наверняка бы заметил черный параллелепипед среди сплошного золота.

– Я искал. Тебя. Все эти. Дни. Чтобы. Открыть великую. Тайну. – Англичанин задыхался – то ли от спешки, то ли от волнения. – Ждал и теперь. У входа. Надеялся, что. Мурифрай заставит. Тебя выйти. И ты откликнулся на зов. Это сама судьба.

Дата добавления: 2015-08-05