Так есть ли личность?

Но дело даже не в религиозно-философской догматике или рассуждениях. Все, о чем выше говорилось, касается ли дело времен римской империи, когда еще неизвестно было, как пойдет мир (я прекрасно отдаю себе отчет, что, затевая своеобразные пролегомены к средневековой философии, я отыскивала нити, ведущие к ней, но это не значит, что в конце I в., даже в III в. эти нити были основными; вне поля зрения остались нехристианская философия, гностицизм, что составляло интеллектуальный драматизм эпохи), речь уже шла о столкновении с тем новым, что несли с собой племена, именуемые варварами. Это столкновение с начала новой эры становилось все более и более определяющим – из завоеванных они превращались в завоевателей. В результате такого столкновения менялся весь мир: социально-экономическая жизнь, сознание, мышление. Ко времени Августина (известно, что он умер во время нашествия в Северную Африку вандалов) давление новых племен стало весьма сильным, настолько сильным, что стало меняться представление о праве и собственности. Их, завоевывающих и осваиваивающих новые территории интересовало не право, имеющее в основании моральную, философскую, религиозную и экономическую подоплеку, а власть. Потому варвар – не собственник завоеванной земли, на которой он осел, а владелец. Это прекрасно показано на историческом материале в книге А.Я.Гуревича «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» (М., 1970) и в философии Х.Ортеги-и-Гассета, для которого Средневековье было предметом углубленных размышлений. Править на таких землях, рассуждает этот философ, должен тот, кто может. «Приоритет остался за… признанием всей правомочности властной личности… Даже самые высокие права оказывались тем самым прямым следствием личной власти. Таким образом, древнеримское и нынешнее представление, что человек от роду наделен всеми правами, – полная противоположность германскому духу. Последний неизбежно нес на себе отпечаток выдающейся личности. Личности, а не какого-то «индивида». Сначала права требовалось завоевать, потом – отстоять». Забегая несколько далее по времени, Ортега продолжает: «Любой феодал с негодованием отвергнет и самую мысль, что можно обратиться в суд, чтобы кто-то отстоял его личное достоинство. Последнее защищается не с помощью суда, а в честном поединке с оружием в руках». Потому зарождающееся Средневековье постоянно утверждало право на риск, с чем сообразуется и столь важное для уяснения своеобразия средневековой истории понятие прецедента, и идея начинания как мгновенного точного «схватывания» всей полноты поступка, предприятия, мысли, когда, условно говоря, посланный мяч уже есть гол. «Как только привилегия утратила силу, «властитель», опять-таки желая избежать безличности судопроизводства, создал особую процедуру, именуемую в средневековых хрониках термином «говорить начистоту»[3]. «Существенно, – продолжает Ортега‑и‑Гассет, – что [государственное] сплочение оказалось основанным не на коллективном, безличном, административном начале, как в Древнем Риме, а на духовном, личностном. Германское государство явилось системой частных отношений между «властителями». Нынешний европеец не сомневается, что право, да и государство, на котором последнее зиждется, должно существовать до и сверх личности. По этой логике изгой, лишенный гражданства, неизбежно лишен и прав. Древние германцы рассуждали по-иному, считая, что право – неотъемлемо от качеств выдающейся личности (достаточно, кстати, заглянуть в «Салический закон». – С.Н.). Итак, не личность определяется правами, гарантированными государством. Наоборот она правомочна, поскольку является именно личностью, живым, неповторимым человеком. Иначе говоря, она зависит исключительно от себя, от своих внутренних качеств. Изгнанный из Кастилии Сид не был подданным какого-либо государства и, тем не менее, все свои права сохранил в неприкосновенности. Единственно, чего он лишился, – возможности беседовать с глазу на глаз с королем и других связанных с этим обстоятельством привилегий»[4].

Противник идеи личности в Средневековье может воскликнуть: вот-де, по Ортеге получается, что личность зависит исключительно от себя, а как же Бог, в Котором человек всецело заключен? Но не стоит упрощать ни Ортегу, ни Августина. Человек осознает, что он всецело в руке Божьей, если сам, исключительно сам, направит свою волю, душу, интеллект на самопознание, в результате которого он обнаруживает себя лицом к лицу с Богом и лишь в конце концов постигает, что он – в руке Божьей. Без этого самоначинания ни о каком истинном христианстве речи нет и не может быть, как не может быть средневекового человека без свободы воли, о чем уверенно пишет Августин.

Идея самообеспечения правами также тесно связана со средневековой идеей власти и силы, что применительно к Богу получило имя omnipotentia, всемогущества, всесилия. Бог есть Закон. Обладание Законом и создает всемогущество. Но и человек овладевает Законом, когда приводит свой разум в сознание, то есть когда становится личностью. Личность двуосмысливается: в сакральной полноте она есть Бог, в профанной недостаточности она есть человек, живущий в округе Бога, она есть то «существо, которому Бог тогда-то, так-то, для того-то сказал «ты»[5].

Разные авторы иногда предлагают вместо термина «личность» употреблять «лик» или «лицо». К этому библейскому «лицу» мы выбираемся «от современной личности»[6]. Иные из них полагают, что Отца, Сына и Святого Духа можно и нужно называть персонами, личностями же – нелепо[7]. Мне думается, что это не относится к сути дела, а именно она и выясняется. Мне же кажется, что если принять терминологически не «личность», а «лицо», то из содержания термина выпадет та «личинность», та масочность, которая сохранена в слове «персона» и важна для понимания самой персоны: она открыта для общения и сохраняет некую завесу (involucrum) для отстраняющегося от общения.

Но все равно встает вопрос, почему можно называть словом «персона» или «лицо» Отца, Сына и Святого Духа, а человека нельзя, хотя слово «persona» равно применяется и к тем, и к другому. Один из моих оппонентов-обличителей, Л.М.Баткин, пытаясь доказать, что я неверно перевожу слово persona как личность, хотя традиция такого перевода исчисляется не одним десятком лет (да что нам до традиции, если важно утвердить себя!), весьма иронически заметил, что это-де все равно что «переводить выражение «сервиз на двенадцать персон» как «сервиз на двенадцать личностей». Средневековые люди, придумавшие, правда, наряду с термином «persona», и термины «individuum», «individuitas», выглядят при таком подходе просто недоумками, которые вдруг, при объяснении сложнейших проблем, забыли ими самими же переосмысленные и найденные слова. Однако, кажется, что все наоборот: забыл, упустил из виду, а скорее всего не знал о двуосмысленности каждого средневекового словоупотребления не средневековый писатель, а современный, капризно в одном случае запрещающий латинскую персону переводить русским лицом, или личностью, а в другом – предписывающий переводить латинский субъект русским подлежащим.

Но и лицо разные авторы толкуют по-разному. В.В.Бибихин (и я в этом полностью с ним согласна) полагает, что «лицо – лицевая сторона человека или вещи, расположение, намерение»[8]. Л.М.Баткин же утверждает (почти окриком: «короче»), что персона «никакая не «личность», а «некто» (внимание! – С.Н.): внешнее (!), акцидентальное (!) «лицо», на‑ личие, самотождественность индивида»[9]. Самое внутреннее, самое себе присущее оказывается внешним, случайным, хотя и самотождественным. Набор бессмысленных слов выдается за глубокомыслие. Здесь уместно повторить слова Л.М.Баткина: «Что тут сказать!»

Мне кажется, что все дело в угле зрения: оба процитированных автора смотрят на средневековье с точки зрения новоевропейского понятия личности. Но если В.В.Бибихин вполне вправе считать себя «не принадлежащим к этой культуре из-за неразвитого чувства личности», равно как и из-за незнания той соборности, «где каждый член – самостоятельная развитая цельность, гармонически сочетающаяся с другими», поскольку остается на точке зрения Писания, где этого слова действительно нет[10], то Л.М.Баткин, считающий себя принадлежащим к современной культуре, не вправе игнорировать факты существования понятия, проблем, принципов личности задолго до собственного, как это ни обидно, рождения: для этого достаточно не идеологически отнестись к источникам, а прежде всего их знать. Ну, разве не удивителен такой пассаж? Л.М.Баткин пишет, что он «считает, исследовательски острее и точнее понимать дело так: индивидуальность и личность присутствуют исторически и актуально только в тех цивилизациях, которым известны идеи» – внимание! – «(понятия) «индивидуальности», «личности» и которые пользуются этими (или аналогичными) для обозначения идеальных (подчеркнем. – С.Н.), регулятивных координат»[11]. Можно только дух перевести! Идеи здесь тождественны понятиям? или имеется в виду, что цивилизациям (кстати, возможно ли, по-баткински, употреблять здесь термин, которым не пользовалось Средневековье?) должны быть известны идеи или хотя бы понятия? Однако – какие понятия? Слово «личность» на каком языке должно быть прописано? Уж не на русском ли – в западном средневековье? А если не на русском, то каким другим словом выражала себя личность в Новое время, как не словом persona, person (англ.), personne (фр.), Person (нем.)? И разве латинская персона не есть обозначение регулятивных координат? И какие аналогичные понятия имеются в виду? Или это просто кривлянье вместо серьезного и не амбициозного отношения к делу? Суть даже не в этих путаных, философски бессмысленных определениях, а в том, что налицо попытка их не продумать, а навязать и удобно на том стоять, полагая, что подобный победоносный взгляд чего-то стоит. Не исключено, что необходимо сменить угол зрения и посмотреть на понятие «личность=персона» не из Нового времени, а из даже до-Средневековья, когда оно рождалось. То есть из времен религиозно-философских споров о prsopon, Ψpstasij и ous…a. Что мы и пытались делать.

[1] Аврелий Августин. Исповедь. М., 1991, с. 53. В дальнейшем ссылки на это издание внутри текста.

[2] Болотов В.В. Лекции по истории древней церкви. Т. IV, с. 295.

[3] Ортега и Гассет Х. Бесхребетная Испания. – Ортега и Гассет Х. Этюды об Испании. М., 1994, с. 87.

[4]Там же, с. 88.

[5]См.: Бибихин В.В. Язык философии. М., 1994, с. 295.

[6]Там же, с. 298.

[7] Баткин Л.М. К спорам о логико-историческом определении индивидуальности. – Одиссей 1990. М., 1990, с. 72; он же. Новые бедствия Петра Абеляра. – Он же. Пристрастия. М., 1994, с. 111.

[8] Бибихин В.В. Язык философии, с. 298.

[9] Баткин Л.М. К спорам о логико-историческом определении индивидуальности. – Одиссей 1990. М., 1990, с. 72.

[10] Бибихин В.В. Язык философии, с. 295.

[11] Баткин Л.М. К спорам о логико-историческом определении индивидуальности, с. 73.

Дата добавления: 2015-08-05