Название. И царица налетела

Глава 4

…И царица налетела

На Чернавку: «Как ты смела

Обмануть меня? и в чем!..»

Та призналася во всем:

Так и так. Царица злая…

А. С. Пушкин, «Сказка о мертвой царевне»

Велите ж мне в огонь: пойду как на обед.

А. Грибоедов, "Горе от ума"

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое темный ужас начинателя игры.

Взгляд маркизы бесцельно скользил по чернеющей раме окна и по тяжелым шторам, по ткани в мелкий английский цветочек, которой была обита стена, и по старой надписи, выведенной когда-то ножом по стеклу: «Here is the place where sun wakes up its sister» [1]. Быть может, неизвестный поклонник намекал на то, что Женевьеву каждое утро будят отнюдь не фрейлины, а нежные солнечные лучи, однако саму ее эта надпись только смешила: мадам всегда спала, уткнувшись носом в подушки.

Но этой ночью даже слабая улыбка не касалась ее губ. Маркиза вся извертелась, смяла простынь, скинула на пол тяжелое одеяло: показалось, под ним слишком жарко. А потом опять подняла: в ночной сорочке было слишком холодно.

Наконец, когда луна коснулась краешком крыши дворца, она улеглась — но отнюдь не заснула. Почему? Душная комната, головная боль, а, может, слишком много танцевала этим вечером… Впрочем, все это ерунда, и, конечно, не имеет никакого отношения к бессоннице.

Только один вопрос.

Это он так мучает, это из-за него головная боль.

«Что, если?..»

Что, если принцесса не захочет пойти в город?

Нет, это глупость. Не захочет — и что с того? Дворец ли, таверна ли, лачужка — где бы ни была, она примет яд этим вечером.

Что, если она догадается и закричит?

Это тоже ничего: граф достаточно быстр и ловок, чтобы зажать рот этой девочке, едва она соберется его открыть.

И все-таки что-то невыносимо сжимало грудь, не давало дышать и спокойно спать. Лишенная возможности видеть, что происходит, и знать наверняка, удался ли замысел, Женевьева не могла не выдумывать — а потом бояться своих выдумок.

Что, если граф просто откажется сделать задуманное?

Что, если кто-то услышит?..

Что, если?..

Маркизе казалось, что вопрос этот бьется изнутри о ее висок и скоро выберется наружу, и заполнит всю комнату, или, напротив, осядет на месте легких неподъемной тяжестью. Взгляд метался от двери — может, сейчас постучится Люсиль? — к стене и отвратительным мелким цветочкам. Люсиль не стучалась, и тишину не нарушало ничто, кроме дыхания мадам. Но если прислушаться, можно различить и другие, бесконечно тихие звуки — скрип половиц этажом ниже, стрекотание цикад, биение собственного сердца; казалось, слух так обострился, что маркиза бы расслышала даже шепот горничных где-нибудь на кухне. В таком шуме едва ли уснешь…

Но усталость к утру взяла свое, и Женевьева, сомкнув веки, утонула во сне, как в подушках и перинах, набитых лебединым пухом.

— Ее высочества нет в покоях!

— Ее высочества нет во дворце!

— Ее высочество пропала!

Женевьеве, чья голова совершенно раскалывалась после бессонной ночи, казалось, что горничные стараются перекричать друг друга, да и все. Но почему у ее дверей? Здесь и быть-то не может принцессы, да еще и в такой ранний час! … да еще и сегодня.

Как странно: бьет восемь, и все уже должно быть кончено, почему же девушки кричат, а не плачут? Почему мадам сама позвала Люсиль, чтобы переодеться? Почему она ничего не знает, почему при ней нет даже крохотной записки от графа?

Почему Женевьеву в конце концов не зовут в покои принцессы произнести что-нибудь бесконечно печальное над ее телом?

— Люсиль! Скажи им, чтобы ушли или замолчали, не то выставлю вон!

К одной лишь Люсиль мадам относилась тепло, ведь та никогда ничего не говорила, не шумела, не поднимала панику, а только послушно делала, что просили. Она словно родилась, чтобы быть служанкой; остальным же только оставалось шептать, что у маркизы «и не сердце вовсе, а какой-то камень — такая суровая».

Однако, несмотря на некоторую зависть к Люсиль, с ней не ругались; если можно так выразиться, это была служанка-фаворитка, и ссориться с ней означало ссориться с мадам, чего не хотелось ни одной девушке.

Крики за дверьми прекратились сию же минуту, но маркиза заметила, что Люсиль встревожена чем-то. Но та, ничего не спросив, вернулась к прежнему занятию — расчесыванию длинных волос Женевьевы.

Мадам же вновь погрузилась в свои мысли. Что ж, если принцессы нет, значит, Пьер почему-то опаздывает. Как он стал непунктуален в последнее время! То торопится, то медлит — и что это с ним такое? Но, предположим, что-то случилось, и поэтому все пошло вкривь и вкось; но что тогда делать?

Если принцесса все же прибудет, то, конечно, сначала покачать головой, устроить в покоях, прислать доктора — ах, бедная девочка! И расплакаться, когда все закончится как должно.

Впрочем, она действительно бедняжка: что за скверная участь — умирать, толком не пожив! Но так уж заведено, и потом, кто знает, что бы принцесса наделала еще через пару лет…

Вдруг Люсиль постучала мадам по плечу и протянула клочок бумаги, исчирканный кривыми строками: «Проcили передать, что ждут вас в гостиной на четвертом этаже. Без промедления».

— Так отчего же ты только сейчас говоришь мне! — воскликнула Женевьева, всплеснув руками.

«Не идти же вам без прически?» — написала служанка с другой стороны, и мадам не могла не признать ее правоту. Впрочем, прической в представлении Люсиль называлась коса, уложенная на затылке, но что с нее взять — парикмахерскому искусству служанка не была обучена.

Отогнав крикуний-горничных, маркиза вовсе не избавилась от суеты: напротив, теперь весь дворец был оповещен о пропаже Ее высочества, и началась невообразимая суматоха. Ежеминутно кто-нибудь хлопал дверями, звал, ходил туда-сюда; с ума сойти, сколько шума могут наделать несколько служанок!

Если бы Женевьеве встретилась хоть одна, то уж она бы оттаскала ее за волосы! Но то ли девушки прятались, то ли нечаянно избегали гневную мадам, и она не увидела никого, кроме караула подле запертых покоев да одного всклокоченного лакея, в волнении надевшего парик наоборот.

Но когда девицы вдруг замолчали, когда прекратились визг и топот, на дворец обрушилась тишина, звенящая и почти абсолютная, как давеча ночью. Это случилось так резко, что немного испугало маркизу; она скорее поднялась и, оставив Люсиль за дверью, вошла в залу.

Здесь собрались не все министры, бывавшие обычно на совете — только Пьер, Марсьен, Сильвер и Анжу, которого, вероятно, позвали из вежливости.

Все, кроме графа, удобно расположились в креслах — он стоял, отвернувшись к зашторенному окну, и вертел в руках свою трость. Плечи его были сгорблены и напряжены, голова склонена. Пьер был взволнован, но молчал, — возможно, дожидаясь мадам.

— Садитесь, Ваше сиятельство, — преспокойно сказал господин ля Грасс, сложив руки в замок, и обратился к графу: — Что ж, теперь вы можете рассказать нам, что случилось.

Тот одновременно с Женевьевой сел, не выпуская трости из рук, и маркиза с удивлением заметила, как он переменился за прошедшую ночь, которую тоже провел почти без сна. Пьер старался скрыть и свою растерянность, и усталость, но мадам все равно замечала, как одинаково безучастно скользит его взгляд и по присутствующим, и по стенам в мелкий цветочек.

Голос графа зазвучал очень глухо:

— Вчера вечером (было уже довольно поздно) Ее высочество изъявила желание прогуляться в городе…

— Ну, в этом нет ничего предосудительного, — пожал плечами Анжу, не позволив даже докончить первую фразу. Пьер не удостоил его ответом, однако не потому, что хотел выразить презрение, а потому, что наверняка даже не услышал бестактной фразы.

— …Я, разумеется, не препятствовал ей, но прогулка несколько затянулась. Мы не смогли вернуться тем же вечером, потому как получасом ранее я отправил экипаж обратно (лошади порядком устали), а извозчики, увы, уже все отправились по домам.

Его слушали внимательно, но, быть может, только в голове Женевьевы мелькнула мысль, что граф нес совершенную околесицу. Господин ля Грасс оставил свою трубку, — впрочем, она все еще дымилась, — господин Сильвер нахмурился, ожидая прескверного продолжения. Оба были без жюстокоров, без шейных платков и жабо; определенно их только вытащили из постелей.

Анжу и Пьер, напротив — полностью одеты: министр финансов — броско и чуть более небрежно, чем его соперник, а граф — строго, как всегда.

— К счастью, я смог снять несколько комнат и… Впрочем, не в этом дело! — голос его драматически сорвался. Пауза. Тяжелый вздох; Женевьева едва не зааплодировала, но сдержалась. — Вот что лежало утром на кровати Ее высочества.

Пьер достал какую-то бумагу и, щурясь, прочел. Отречение! Неужели он сдержал слово?

Мадам удивленно и растерянно ахнула, скрыв легкую улыбку, скользнувшую по ее губам; Пьер еще больше сгорбился, но в целом это известие не впечатлило министров так, как мадам хотелось бы. Впрочем, оно и к лучшему: если исчезновение принцессы будет выглядеть как каприз глупенькой девочки, то никто и не подумает беспокоиться раньше, чем все кончится.

Анжу фыркнул, разглядывая ногти:

— Возможно, это последствия вашего вчерашнего предложения.

Марсьен вновь принялся за трубку и ответил вместо Пьера, устало откинувшегося на спинку кресла:

— Навряд ли, Ваша светлость, навряд ли. Ее высочество, конечно, всегда была чересчур вспыльчива, но покидать трон…

— Увы, ничего другого я не могу придумать и вынужден согласиться, — негромко перебил его граф и бросил быстрый взгляд на Женевьеву: «Ну помогите же мне наконец!».

Та и рада бы, но только в чем и как? Маркиза вообще оказалась в крайне неудобном положении: ей было известно столько же, сколько и остальным собравшимся.

— Я не думаю, что она это всерьез, — господин ля Грасс даже слегка снисходительно улыбнулся. — Не стоит забывать, что принцесса еще совсем дитя.

Один Сильвер молчал, разглядывая тяжелый золотой перстень на левой руке. Казалось, ему ни до чего не было дела, но мадам знала — он внимательно слушает, наблюдает за всеми, и даже малейшее движение не ускользает от этого пронзительного взгляда. Какую выгоду Сильвер хочет извлечь?

Не Анжу, не Марсьен, Сильвер — вот кого стоило опасаться. Он, кажется, был единственным, на кого не действовали чары Женевьевы, что несказанно раздражало, ибо она лишалась главного своего оружия; и потом, он был молчалив, задумчив, незаметен… и чем-то неуловимо напоминал саму мадам. Такой же кукловод, жаждущий трона, как и она.

— Все равно мы должны вернуть ее как можно скорее. И потом, — граф, пытаясь справиться с волнением, отставил трость в сторону и положил одну руку на колено, другую на золоченый подлокотник, — следует молчать об этом. Обо всем. Вообще.

— Разумеется, — пожала плечами маркиза. — Разумеется. В таком случае, следует незамедлительно отправиться на поиски Ее высочества, пока она не покинула город.

Марсьен, запрокинув голову, выдохнул дым в потолок.

— Да, в самом деле. Не хотелось бы, конечно, посвящать еще кого-либо, — это же скандал! — но тем не менее…

— Не беспокойтесь, — мягко возразил Пьер. — Раз это моя... ошибка, то я и должен приложить все силы к тому, чтобы ее исправить.

Мадам едва заметно улыбнулась ему, словно говоря: «Вы поступили совершенно правильно, свет мой, совершенно правильно».

— Но вы не можете оставить дела, ваше сиятельство! — укоризненно покачал головой господин ля Грасс.

Граф вновь встретился взглядом с мадам и вернул ей улыбку: «Ну же!»

— Почему же нет? Могу. Ненадолго, на день-два, но все же мне этого хватит.

Мадам раскрыла веер — душно! — и произнесла, придав голосу подобающую мягкость:

— Пока же поступим в соответствие с документом, — она кивнула на бумагу, которую граф положил на стол, чтобы все могли убедиться: это действительно писала принцесса. Впрочем, буквы ужасно кривые, да и строчки все время извиваются, как змеи, — но кто же, убегая в спешке, следит за почерком?

Анжу тяжело вздохнул и откинулся в кресле, сложив руки на животе.

— То есть вы хотите сказать, что временно занимаете пост правительницы?

— Да, — улыбнулась Женевьева. — Такова воля Ее высочества, и вряд ли стоит отрицать ее.

— Вы же понимаете, что это только видимость, — министр финансов был чем-то несколько обижен и сидел, нахмурившись. — Ее высочество действительно еще только дитя и, как мы сегодня убедились, неразумное, поэтому о какой воле можно говорить?

Сильвер на мгновение поднял голову, но опять увлекся перстнем, лишь только заметив, как грозно сверкнули глаза Пьера. Он выпрямился и сказал довольно-таки резко, не глядя на Анжу:

— Советы — тоже видимость и игрушка. Благодарю, Ваше сиятельство, мы это знаем. Прочие (я говорю не только о подданных королевства, но и об османах, например) — нет и не должны. И потому до тех пор, пока она не отыщется, не стоит расшатывать эту и без того хлипкую постройку, которую мы именуем государством.

Министр финансов поджал губы и пробормотал себе под нос: «Женщины! Сколько можно женщин!».

Тут Сильвер наконец не выдержал, оставил в покое свой перстень, поднял голову и, постучав по подлокотнику, чтобы обратить на себя внимание, негромко сказал:

— Думаю, господин Анжу прав. Нужно сохранить и укрепить эту, как вы выражаетесь, постройку. На троне должен быть подходящий человек. Я ничуть не сомневаюсь в способностях госпожи маркизы, — министр военных дел одарил ее сдержанной улыбкой. — Но вечно это не может продолжаться. Придется непременно вернуться к этому вопросу.

Мадам подумала, что это разозлит Пьера окончательно, но тот лишь усмехнулся чему-то своему:

— Всенепременно, господин Сильвер. И очень скоро. Пока же будем говорить, что Ее высочество получила письмо от больной тетушки и поспешила в Лион.

Сильвер пожал плечами; тем все и кончилось, ибо спорить с графом (особенно если господин ля Грасс поддерживал его) было совершенно бесполезно.

Анжу поспешил к двери, у двери же и раскланялся с присутствующими; Марсьен, напротив, задержался — пытался утешить и ободрить, но Женевьева кивала не вслушиваясь, извинился за так и не потушенную трубку… Герцог никогда не был навязчивым и в этот раз говорил не дольше минуты или двух, но когда и он распрощался, маркиза оказалась в гостиной совершенно одна: Пьер незаметно исчез.

Если он пытался скрыться от мадам, то неудачно: она слишком хорошо знала графа и недолго его искала, ведь где бы он еще мог быть, кроме своего кабинета? И потом, разве существовали для Женевьевы закрытые двери? Разве могли у Пьера быть тайны от нее?

Маркизе даже не пришлось стучать; она легко потянула ручку, и дверь, незапертая, поддалась.

Пьер, вытянув ноги в черных туфлях с поблескивавшими серебряными пряжками, сидел в кресле лицом к затопленному камину.

Мадам негромко обратилась к нему, потом, пожав плечами, пересекла половину комнаты, стала наконец за креслом. Шуршал подол атласного платья, за окном пели первые птицы, потрескивали дрова в камине, но граф не слышал ничего. Он не поцеловал Женевьеве руки, не поприветствовал, даже не обернулся, словно ее не существовало вовсе, как не существовало ничего, кроме дракона, хвостом обвивавшего ореховую трость; Пьер задумчиво поглаживал его спину, словно зачарованный пламенем, отражавшимся в крыльях, как в зеркале. Казалось, вся жизнь сосредоточилась в тонких длинных пальцах; граф сидел без движения, и глаза его были полузакрыты, а лицо не выражало почти ничего.

Коснувшись щеки, маркиза окликнула его, и только тогда Пьер обернулся и запечатлел поцелуй на ее ладони, однако скорее в силу привычки, чем желания.

Женевьева же сочла это за приглашение и, пододвинув стул, осторожно села рядом. Рука к руке, ладонь поверх ладони; он не отстранился, но едва ли пододвинулся ближе.

— Вы сегодня неразговорчивы, — покачала головой мадам.

Граф улыбнулся с иронией:

— В самом деле?

Он стянул ленту, смял ее и бросил на пол, кажется, даже не заметив этого, и, похожий на нахохлившуюся птицу, провел рукой по волосам. С остальной одеждой уже было проделано что-то подобное: сюртук в беспорядке висел на спинке стула, шейный платок был развязан, а камзол расстегнут до половины. Прежде Пьер не позволил бы себе появиться в таком виде перед маркизой, но теперь его это не слишком волновало; он ограничился тем, что указал куда-то в сторону платка и пояснил: «Дышать тяжело».

— Да, неразговорчивы. Впрочем, как и всегда, — маркиза с улыбкой чуть сжала его пальцы. — Вы правы, я хочу узнать другое.

Ее нежные прикосновения — да даже одно ее присутствие — всегда могли смягчить Пьера и утишить его гнев. Когда графа за глаза звали дьяволом, Женевьева не могла удержаться от улыбки: ведь именно она владела его душой, владела безраздельно. Она купила то, что никогда не продавалось, — но в обществе прослыла безгрешной. И даже немного несчастной, ибо именно ей довелось стать избранницей графа.

Компаньонки мадам иногда набирались смелости пожалеть «бедную женщину», которой наверняка приходится терпеть ревность, пренебрежение, да и вообще выносить скверный характер господина Лекорню, и Женевьева их не прерывала — пусть жалеют, так только лучше. Пусть не узнают, как наедине с маркизой он становится тихим и послушным, как мягко и робко смотрит, как повинуется словам, еще не слетевшим с ее губ.

Вот и сейчас граф рассеянно и нежно держит ее холеную белую ладонь. Он не спал всю ночь, он устал, но, конечно, никогда не сознается в этом, как никогда не примет и никакой другой свой изъян.

— Так что же? — голос маркизы был ласков, но глаза горели нетерпением, свойственным ее натуре. Оно могло бы показаться кощунственным, но к чему притворяться добродетельным и скорбящим наедине с тем, кто знает истину? Кто является таким же отступником?

Пьер только покачал головой:

— Мне нечего сказать. Я не солгал... почти; она бежала, да, это так, но отречение — вот, здесь. Оно слегка запачкано в крови...

— Тогда я не буду на него смотреть.

— И хорошо, что Сильвер поступил так же! Не знаю, как бы мне удалось объяснить это. Счастливый случай, счастливый случай хранит нас, понимаете? Но... впрочем, только это и важно.

Да — случай, бесконечное везение, судьба. Однако маркиза понимала, почему в словах Пьера никто не усомнился: всегда, всегда спокойный, незыблемо спокойный, словно море, он был взволнован так, что даже не замечал, что говорит и что делает. Он был растерян и печален — так значит, случилось нечто ужасное, иначе и быть не могло.

— Но удача переменчива, не так ли? — мягко напомнила мадам. — Поэтому сделайте все, все, чтобы она и дальше нас сопровождала. Вы уже вырвали королевство из рук Генриха, но сколько таких коршунов еще здесь?

Граф, не отвечая, поднялся с кресла и неторопливо, как и во всякий другой день, стал приводить себя в порядок. С каждой застегнутой пуговицей — Женевьева давно заметила, что их больше, чем на чьей-либо еще одежде, — спокойствие возвращалось к нему, взгляд становился тверже, линия губ — жестче и мрачнее. Пьеру удивительно подходило его имя: он казался высеченным из камня, непреклонным, невозмутимым, бесстрастным. И когда граф вновь завязывал платок, мадам почудилось на мгновение, будто все это проделывает не живой человек, а гранитное изваяние, получившее способность двигаться.

— Вы понимаете, что нельзя оставить ни осколочка этой семьи, чтобы никто, ни один не смог этим воспользоваться.

... да, впрочем, правы все эти сочувствующие: Женевьева боялась его, как укротитель боится тигра.

Когда граф дремал, положив голову ей на колени, он был так тих, так кроток... Едва ли можно было предположить, что он движением руки мог гору стереть в пыль, а меж тем Пьер, не сомневаясь, стер бы, попроси мадам его об этом. Это чувство власти над всемогущим человеком пьянило, но мадам знала: рано или поздно граф возьмет свое, и останется только молиться, чтобы это не обернулось кошмаром.

— Вы понимаете... — и она не знала, что еще сказать. Безусловно, он понимал все — и даже несколько больше, чем маркиза хотела бы.

Пьер надел даже белоснежные перчатки, которыми обыкновенно пренебрегал, и пригладил растрепавшиеся волосы.

— Что с вашей рукой? — вдруг спросила Женевьева, приблизившись и перехватив запястье.

Граф вздрогнул, но твердо ответил:

— Ничего, — и это «ничего» только укрепило подозрения.

— Обыкновенно вы держите трость в левой руке; вы и сегодня хотели взять ее так же, но почему-то не взяли. Что с вашей рукой?

И Пьер, понимая, что упорствовать нет смысла, приподнял рукав и показал повязку, слегка запачканную кровью.

— Такая мелочь. Не стоит вашего беспокойства.

Мадам осторожно приобняла его за плечи:

— Вы не бережете себя. А если так, то что уж говорить обо мне? Ну же, дайте взглянуть, правда ли это пустяк, как вы говорите.

— Пустяк, — все так же твердо повторил господин Лекорню, отстранившись. — Но кое-что, связанное с этим, будет вам любопытно.

Тон его не предвещал ничего хорошего; в глубине этого чарующего голоса плескалась угроза. Женевьева не знала, чем она ему не угодила; она никогда даже не могла предсказать, что разозлит графа, а что — оставит равнодушным.

Мадам ненавидела Пьера за то, что боялась его гнева.

Ненавидела эти его темные цыганские глаза за то, что они всегда — ласково ли, грозно ли — глядели в самую суть ее черной души, видели все до единой ее мысли; планы, расчеты, интриги — все было известно доподлинно, как ни старайся скрыть.

А ведь Женевьева хранила свои тайны бережнее, чем стеклянные флаконы с духами, каждый из которых стоил небольшое состояние; тайны были одновременно ее сокровищем и плащом, жемчужиной и раковиной.

Все истинное спрятано, все ложное, пустое, бессмысленное — выставлено напоказ; душа закутана чадрой, тело — обнажено. Но что его взгляду до высокой груди, до мушки над губой? Он норовит рассеять спасительный мрак, сорвать плащ, до нитки обобрать…

Никто не знал маркизу на самом деле, — Пьер, казалось, знал; но кто дал ему такое право?

Но сильнее всего мадам ненавидела графа за то, что он желал сделать ее своей, едва ли не запереть в одной комнате, чтобы никто более не смел бросить взгляд на ее белые руки, волосы, прекрасное лицо... И сама Женевьева тоже не смела бы ни на кого смотреть и не смогла бы ни с кем сбежать из этого губительного плена.

Граф говорил, мрачнея с каждым словом и крепче сжимая хрупкие белые запястья, говорил, не отрывая взгляда от прозрачно-голубых глаз. Ровно бьющееся сердце, кажущееся безразличие, преспокойное лицо. Но Женевьева слышала его голос — и этого было достаточно.

Он рассказывал кратко, почти что сухо, но Пьеру никогда и не требовалось много слов; в единожды сказанное «юноша» он вложил столько гнева и презрения, что мадам вздрогнула и отшатнулась. Граф с усмешкою разжал руки, но тут же вновь привлек ее к себе, крепко обнимая. Одна ладонь легла на талию маркизы, кончиками пальцев другой Пьер осторожно гладил ее скулы, шею, ключицы, и Женевьеве казалось, что по ее холодной коже тянутся следы этих прикосновений — пылающие длинные ожоги.

Сама мысль о том, что этот мальчишка-итальянец посмел обыграть его, была для господина Лекорню невыносима, но еще больше злило то, что юнец посмел воспользоваться Женевьевой для этого; что маркиза, наконец, могла и сама одарить его перстнями и перчатками...

— Какой наглец! — шептала мадам, делая вид, что разделяет негодование «милого друга». — Болтаться ему на виселице! И поскорее бы, пока он еще чем-нибудь не помешал...

— Теперь это дело чести, если подобное слово ко мне применимо, — граф помолчал, внимательно глядя на Женевьеву (будто бы еще не нагляделся!), и добавил, жестко и уверенно: — Если он вновь посмеет пачкать ваше имя, я его убью.

Конечно, самое страшное в словах Пьера было не то, что он угрожал этому юноше... как его... не важно. Женевьева мало жалела тех, чья страсть к авантюрам граничила с глупостью. И потом — чего стоит его жизнь? кто он был, этот юноша? и был ли?

О нет, много хуже то, что так будет с любым, кто посмеет допустить даже мысль, что Женевьева могла быть и его возлюбленной — не Пьера... Улыбка, брошенная вскользь, родит подозрение; мимолетные взгляды растравят ревность, болезненное влечение графа довершит дело, опожарив и без того истерзанный разум. Да смилостивится Господь над всеми несчастливцами, чья страсть будет хоть чуточку взаимна! Им останется лишь скрывать, бежать или умереть. Смилостивится тогда Господь и над ней — птицей, заточенной в клетку ласковых рук, бабочкой, сжатой в ладонях.

Выговорившись, Пьер отступил к окну, вновь усталый и опустошенный. Маркиза перестала его интересовать, как и все на свете: пустой взгляд скользил по стеклу, по рощице за стеклом, но граф ничего не видел, погрузившись в собственные мысли. Подобная задумчивость часто нападала на него в последние годы, однако, как ни странно, именно тогда Пьер воспринимал любое слово куда чутче, куда сильнее, чем в иное время — быть может, это объяснялось тем, что обычно он был занят тысячей вещей, каждая из которых требовала пристального внимания; в задумчивости же своей он размышлял обо всем — и ни о чем отдельном, скользя от разбитой вазы к венграм и туркам, затем к французским винам и, наконец, к апельсиновым духам мадам или тому подобной безделице.

Мадам, сочтя момент подходящим, чтобы вернуть власть себе, приблизилась, ласково провела ладонью по его растрепанным волосам, случайно дотронулась до смуглой щеки — и тогда граф обернулся, желая вновь запечатлеть поцелуй на кончиках ее пальцев, теперь уже пылкий, настоящий.

— Не беспокойтесь. Этот юноша либо уже бежал из города, либо просто-напросто глупец, а к чему вам о глупцах печалиться? — Пьер недоверчиво вскинул бровь. — О нет, что вы, я бы не стала защищать его — к чему бы?! Нет, друг мой, нет... Отдохните пока, вы устали. Не надо гнева, сберегите его для своих блестящих обличительных речей, а сейчас — не думайте ни о чем, — Женевьева приподнялась на носочки и коснулась губами его щеки, оставив едва заметный алый след от помады.

— Не сомневайтесь ни в чем, милый граф, — и этот нежный шепот прозвучал как приказ. Приказ верить, сгорать от страсти, беспрекословно подчиняться, идти, наконец, к смерти — и ни за что, никогда не думать, что один из любовников может не любить.

Пьер поднес к лицу руку, но тут же опустил, не решившись стереть не то залог нежных чувств, не то клеймо раба.

***

Тем же утром некоторые из приближенных Ее высочества собрались у Герберианы ля Грасс. Обеспокоенные скорым отъездом принцессы, больше похожим на бегство, они вполголоса переговаривались, строили гипотезы, спорили. Герцогиня, молодая и миловидная девушка, то подливала гостям вино, выдворив слуг, то бросала одну-две фразы, иногда возвращая беседу в нужное русло, но в целом больше молчала, увлеченная собственными мыслями.

Отец ее сидел в кресле напротив и курил трубку, наблюдая за Гербертой безмятежно прищуренными глазами. Один он принимал капризы Ее высочества со спокойствием истинного философа, и некоторые даже упрекали его в равнодушии, что казалось герцогине особенно несправедливым: герцог Марсьен ля Грасс не мог быть равнодушным ни к судьбе государства в целом, ни к Ее высочеству в частности, чувствуя себя обязанным заботиться о том и о другом.

Маркиза, сидевшая рядом, не заботилась ни о ком, ни о чем и никогда, в жизни придавая значение двум вещам: модным платьям и искусству беседы, которым маскировала свое безразличие. Она улыбалась гостям, она убеждала не беспокоиться об отъезде Ее высочества, называя его то «детской выходкой», то «глупым поступком» и настаивая, что «бедное дитя одумается». Герберта знала, что маркиза лжет, безмерно и бессовестно. Это было довольно остроумно: скрывать ложь за ложью, позволяя любопытствующим думать, что дознались наконец правды, когда они были все так же далеки.

Герцогиня прятала неуместную улыбку за тонкой ширмой веера, не поднимала взгляда от тонкого сборника сонетов, скрывая веселый блеск глаз... Мадам играла печаль, Герберта — смущение, и обеим их роли удавались на диво хорошо: нет актрисы талантливее светской дамы.

Герцогиня, впрочем, даже пыталась читать, но слова как назло не хотели складываться в предложения, изглаживаясь из памяти так же быстро, как Герберта схватывала их взглядом. Книга лежала в ее руках так, как лежит веер или иная безделица. Бессмысленный клубок поэтических эпитетов, сравнений, иносказаний, которые герцогиня не могла понять, да и не пыталась... Но граф — граф относился к этой книге с особенным трепетом; даже проводя ладонью по корешкам стоящих рядом томов, словно по клавишам фортепьяно, он не позволял себе касаться этой рухляди иначе, чем с почтением. Не то реликвия, не то святыня — Герберта так и не поняла. Что книга? Лишь ветхие листы, поверх букв печатных изборожденные причудливой вязью чьих-то комментариев. Не графа — нет, его угловатый почерк ни с чем не спутать, но чьих-то еще, женщины, возможно... Маркизы?

«Она читает мало; она вообще не читает,» — подумала про себя девушка, нечаянно перехватив ее взгляд. Эта мысль поначалу успокоила герцогиню, но уже спустя секунду она отдала бы все, чтобы сборник был исписан рукой мадам: две соперницы хуже, чем одна.

— Отчего же вы молчите? — насмешливо обратилась к ней Женевьева: мадемуазель ля Грасс имела несчастье привлечь ее внимание.

«Слишком занята: я жду,» — но, разумеется, Герберта не могла ответить этого вслух, а потому сказала:

— У меня нет никаких предположений, ваше сиятельство.

— А мне думалось, вы хотите поделиться с нами своими догадками. Разве я не права?

«Хочу, но не с вами и уж точно не с вашими фрейлинами», — а вместо этого герцогиня вновь опустила взгляд:

— Я не более, чем вольнослушатель, ваше сиятельство.

Мадам улыбнулась ей со змеиной любезностью:

— Милая моя, излишняя скромность вам не к лицу. И вас ведь что-то тревожит. Ну же, расскажите!

— То же, что и всех, ваше сиятельство. Разве может быть теперь другой повод для волнения?

Маленький Люсьен, утонувший в кресле, поддакнул, не забыв прибавить, что господин Анжу-то уж точно не беспокоится. Сам он тоже не выглядел слишком расстроенным, подшучивал даже над кем-то — а может, и нет, и Герберте все послышалось.

Живой, энергичный, с подвижным лицом и высоким голосом, он был здесь лишним, он не умел скорбеть и тревожиться, как порядочный человек — и для чего он только принял приглашение?

К маркизе жались, как цыплята, две ее фрейлины и две компаньонки в блекло-зеленом (одна ля Флер, давешняя, а другая явилась впервые, и ее герцогиня не знала). Все они молчали, иногда только мадам ля Флер вставляла комментарии, немного оживляя общую беседу. На остальных девушек смотреть было тягостно: бледные, пугливые, с огромными глазами ланей... а среди них, словно бриллиант, сверкает красотой маркиза, только выигрывая от этого соседства.

— Бедняжка принцесса, — задумчиво сказала она вдруг. — Она, быть может уже сейчас жалеет о своем решении, но по возвращении ей все равно следует сделать выговор, чтобы такого не повторялось больше.

Герберта пожала плечами:

— Остается лишь согласиться: уж вы-то принцессу знаете, как себя самое.

Господин ля Грасс ничего не говорил, из-под полуприкрытых век наблюдая за маркизой. Та ведь и теперь не упускала случая пожеманничать: то так повернет хорошенькую маленькую голову, то эдак; локон будто бы случайно упадет на белое плечо, привлекая к нему внимание; с холеной узкой ладони перчатку снимет, скомкает в руке, выставит из-под платья носок расшитой туфли... Пусть для отца мадам и сродни картине, на которую бывает попросту приятно посмотреть, он тоже давным-давно попал под действие этих чар.

А, меж тем, ведь ничего в маркизе нет — по крайней мере, Герберта хотела верить, что ничего, — к тому же она уже не так молода, и с каждым годом все дурнеет (хотя и медленно)... Два, три года — и вот мадам перестанет затмевать и пленять кого бы то ни было.

Беда лишь в том, что герцогиня не могла больше ждать.

Нервно перелистывая страницы сборника сонетов, она обводила взглядом гостей: Отец, откинувшийся в кресле, молчаливый Сильвер, Люсьен, что-то шепчущий фрейлине маркизы, сама маркиза... Доходя до последнего, Герберта принималась смотреть заново, все надеясь, что просто не заметила, как граф вошел, что просто смотрела в тот момент на кого-нибудь другого.

Но его все не было, и герцогине становилось все тягостней сидеть в собственной гостиной; она не знала, чем занять беспокойные руки, как унять в них дрожь — не то при мысли, что мессир не придет вообще, не то — что придет сейчас же.

Приветливая полуулыбка маской застыла на лице Герберты, и с каждым мгновением ее становилось все труднее удержать. Взгляд то и дело обращался к двери; герцогиня уже не вслушивалась ни в слова лживой маркизы, ни в лепет ее компаньонок, ни в негромкую речь отца, отвечавшего женщинам что-то.

Всех их герцогиня видела как во сне, сквозь тонкую пелену: сказался не то недавний бал, не то сегодняшняя полубессонная ночь...

— Papa, мне нехорошо. Я выйду? Я пойду к себе. — сказала она, наклонившись к отцу. — Нет, нет, не стоит провожать.

И господин ля Грасс остался, продолжая негромко беседовать с гостями, а она, сделав всем общий реверанс, вышла из комнаты и притворила за собой дверь.

Быть может, граф уже уехал — но она надеялась, что это не так, что он, раз уж на то пошло, просто забыл или не расслышал... По случайности, а не из пренебрежения. По крайней мере, приятно было думать так.

Герберта нагнала графа у дверей дворца, но он остановился не сразу — наверное, подумал, что девушка бежит не за ним.

— Господин Лекорню! — позвала она. — Постойте, я прошу! Постойте!

Тогда он обернулся и подождал, пока герцогиня подойдет ближе. Пьер уже был в дорожной одежде, с которой так странно сочеталась легкомысленная соломенная шляпа, уже почти в пути — право же, повезло, ведь задержись Герберта хоть на секунду, она могла бы и не застать его.

Раскрасневшись от бега и смущения, она молча стояла перед своим мессиром и не смела поднять глаз, пока он сам не заговорил, скользнув по ней безучастным взглядом:

— Сонеты Шекспира. В библиотеке много других экземпляров, получше и поновее. Странно, что вы взяли этот, — голос графа между тем выдавал сдержанное недовольство.

— Я торопилась и не стала выбирать.

— Не берите его впредь, он от старости скоро рассыплется на страницы, а мне бы этого не хотелось. Впрочем, вы искали меня, mademoiselle?..

— О да! — с жаром отозвалась герцогиня. — Мне нужно... Мне нужно кое-что вам сказать.

Она столько думала, столько раз видела в воображении эту сцену — и все равно умолкла, прервавшись, едва произнесла пару фраз.

— Так говорите же, — поторопил граф, коснувшись ладони в белой лайковой перчатке.

— Да разве можно здесь? Где любой услышит? Нужно иное место...

— Так что за срочность? Быть может, вы подождете моего возвращения? — граф хотел было отвернуться, но Герберта крепко сжала его руку и, осмелев, взглянула в глаза — темные, колдовские.

— О, я едва ли отниму у вас минуту!

Господин Лекорню, с неудовольствием щелкнув языком, указал свободной рукой на приоткрытую дверь швейцарской:

— Так идемте.

Комната была пуста; кроме того, как только дверь захлопнулась, отрезав широкую ленту света, она погрузилась в непроглядный, слепящий мрак. Пахло сыром, хлебом и вином — видно, остатки чьей-то нехитрой трапезы еще лежали на столе. Камина здесь, видимо, не топили, и, войдя, Герберта поправила фишю, чтобы хоть как-то уберечься от холода.

Не видя графа, стоя от него на некотором отдалении, герцогиня вновь обрела уверенность и, забыв о ненужном кокетстве, заговорила коротко и ровно.

— Видите ли, вчерашней ночью я следила за вами, ваше сиятельство.

— Надо же, — недовольный и удивленный тон. Можно было бы представить, как господин Лекорню, скрестив руки на груди, морщится и настороженно смотрит в темноту, словно выискивая фантастических чудовищ или каких еще малоприятных тварей.

— Не беспокойтесь, такая мысль могла бы прийти в голову только мне...

— Если для вас это оказалось легко, то отчего бы не проследить за мной и кому-нибудь другому?

Первая вспышка потухла, и голос графа вновь стал спокойным и вкрадчивым. Негромкий, но слышный чрезвычайно отчетливо, мягкий, низкий, похожий на кошачье мурлыканье, он завораживал, и Герберта любила вслушиваться в его оттенки и переливы, часто даже не вдаваясь в смысл сказанных слов:

— Я не думаю, — рассеянно и беспечно сказала она, пытаясь взглядом отыскать мессира.

Но он держался на почтительном расстоянии, весь в черном, весь окутанный синеватым мраком.

— Может, конечно, кого-то и обеспокоила отъезжающая карета, а может, кто-то заметил отсутствие принцессы поздним вечером (хотя кого бы это заинтересовало?) или вас (но вашим выходкам, не скрою, давно перестали удивляться), но следить?.. О нет, я не думаю.

Герберте почудилось, что он усмехнулся — а может, и вправду губы графа дрогнули на какое-то мгновение, и смягчился взгляд. Он почти верно, стало быть, истолковал странное поведение герцогини, но не станет стыдить ее, как стыдил бы другой. Что поучения? Пустые речи, лишь отнимающие время — а он и так торопится за своей принцессою.

— К чему все это? Не думаю, что совесть обглодала бы вас до костей к моему приезду.

Герберта улыбнулась и невольно понизила голос до полушепота:

— Я следила за вами до тех пор, пока вы не вернулись во дворец. Я видела, как вы вошли в таверну вместе с высочеством. Я видела, как вы в спешке покинули ее. Я слышала вскрик...

Граф плотнее закрыл дверь.

— Слышали, — тихо сказал он, и дыхание обожгло затылок герцогини — но она не отстранилась. Странное оцепенение завладело ею, и руки так и остались сложенными на груди, и пальцы потеряли всякую чувствительность. Герберта хотела обернуться или хотя бы вымолвить слово — тщетно: она осознавала, как приказывает губам разомкнуться, и мысленно уже готовилась говорить, но тело ее, отяжелевшее и мраморное, оставалось неподвижно.

— Что вы молчите? — шепнул господин Лекорню. — Что еще вы слышали?

— Ничего определенного, — наконец проговорила Герберта, подавшись чуть назад. — Но не трудитесь мне объяснять.

Короткий смех мессира, оборвавшийся резко и скоро, не испугал ее, но все же заставил вздрогнуть.

— Отчего же. Кто может сказать, правильно ли вы понимаете то, что узнали?

Герцогиня помолчала и произнесла с усилием:

— Я понимаю, и в достаточной мере, чтобы вас обличить.

— Но вы не станете, ведь вы не за этим пришли, — мягко возразил граф, — и не для этого преследуете меня. Но — для чего я вам, mademoiselle?

— Позвольте мне помочь вам.

— Во дворце, под крылом отца, вам будет и теплее, и спокойнее, — господин Лекорню, сочтя, что опасность миновала, шагнул в сторону и ласково, как добрый родственник, коснувшись горячей ладонью ее предплечья, сказал: — Вам со мной совершенно нечего делать.

Но не участие было нужно герцогине, не нуждалась она ни во втором отце, ни в его опеке.

— Еще немного тепла и покоя — и я сбегу, не спрашивая вас. Позвольте мне помогать, позвольте мне сопровождать вас!

Граф тяжело вздохнул и отошел еще на шаг ближе к двери. Словно готовился к бегству, которого, конечно, Герберта ему не простила бы: очаровавший ее нарочно или нечаянно своей усмешкой, своим дьявольским блеском глаз, манерой говорить, своей отчужденностью от общества, наконец, он теперь не мог ее покинуть вот так...

— Глупое дитя! Вы, девушки, — куда вы рветесь? Для чего вам слава Лукреции? Для чего вы так умоляете меня? Вы молоды и красивы — вот и берегите себя для счастья, а запятнанная честь вам ни к чему. Ну же, обещайте мне, что не станете более вмешиваться, это не для вас... — но лицо герцогини выражало все такую же решимость и судорожную жертвенность, и ласковый тон сменился резким полурыком: — Обещайте мне!

Уже никаких мягких полутонов, нет — лишь хриплый, гневный крик, лишь злость из-за упрямства герцогини.

Герберта и сама готова была кричать: да как он смеет так обходиться с ней, с дочерью министра? Как он смеет одной усмешкой сжигать все в ее душе, прежде считавшей себя, как кукла, внутри бесстрастной и пустой? И все не нарочно, все случайно. Он отступает, а меж тем Герберта готова смирить свой гнев, готова быть покорной, готова на все, на любую низость — лишь бы ее мессир стал ближе хоть чуть.

— Я не буду вам в тягость. Я буду незаметна, как ваша тень, как портрет в медальоне. Захотите — везите меня туда, везите сюда, я неприхотлива...

В темноте послышался новый вздох — прерывистый и раздраженный.

— Вы глухи. — Граф схватил ее за плечи и встряхнул, словно пытаясь отрезвить и вразумить. — Да послушайте же! Удобство, неудобство — не имеет значения! Вы знаете, о чем вы просите? Что, если неуспех? Позор, клеймо, ссылка в монастырь — и, меж тем, вы позорите не только себя, но и отца, но и все семейство!

— А у вас разве нет его? Разве вам некого позорить? — дерзко глядя в глаза, спросила Герберта. — Немного неудобства, но много пользы. Я ненавязчива...

— Я это вижу.

— Я отдаю себя в ваше распоряжение — так возьмите скорей! Все, что нужно, все, что пожелаете — сделаю, разузнаю, расскажу. Да и не правда ли, она скорее поверит мне, чем вам? Скорее подпустит меня к себе, если я дам ей химеру — надежду на возвращение. Ну что же вы?

— Mademoiselle...

— Для чего вам волноваться о моей чести и судьбе? Я сама ими распоряжусь, как захочу. Что вам с того? Боитесь, что моя тень падет на вас?

— Меня едва ли можно очернить, — пожал плечами Пьер. — Желаю вам лучшего, вот только и всего.

— Не нужно... Я выберу сама — я уже выбрала.

— Кто может поручиться, что вы в этом правы?

— Позвольте мне, — взмолилась наконец герцогиня, — позвольте, и будьте спокойны. Отдыхайте, не тревожьтесь. Что бы вы ни поручили, мне будет только радостно исполнить.

Граф взмахнул рукой — qui sera, sera, [2] — случайно задев Герберту по щеке, и та едва удержалась, чтобы не поцеловать его тонкие длинные пальцы. Она знала, что мессир наконец сдастся, наконец позволит сопровождать его — и вот он в самом деле чуть устало наклоняется и говорит хрипловатым после страстной речи голосом:

— Пусть так. Идите, объяснитесь со своим отцом, после — разузнайте для меня, где она. Если сможете, сделайте так, чтобы куда бы она ни пошла, я знал обо всем даже не выходя из кабинета. Большего — не нужно. Довольны ли, mademoiselle?

Герцогиня сжала его ладонь в своих и прошептала, едва ли не задыхаясь от счастья:

— Я благодарю вас, бесконечно благодарю...

— Не стоит благодарности, — отрезал граф и, слегка поклонившись, вышел вон.

Герберта осталась одна в полутьме швейцарской, но еще долго не двигалась с места: сначала она слушала дробный стук шагов, убывающий с каждым мгновением; затем его эхо, отдававшееся скорее в голове, чем в пространстве. Потом призрак мучительных, но и драгоценных слов, отзвук гнева, глядела на эфемерный черный силуэт, запечатленный в памяти, вдыхала пряный аромат духов — но наконец и он истаял в холодном воздухе.

Примечания:

[1] англ. «Вот место, где солнце будит свою сестру».

[2] фр. «будь, что будет».

Дата добавления: 2015-08-05