Усадьба по ту сторону холма

Оксана Ветловская

Позвольте мне не знать того, чего я не знаю.

I

Под утро графу приснился неприятный сон. Ему снилась большая полутёмная комната, а если точнее – его собственная библиотека, а если ещё точнее – западная стена библиотеки, та самая, в которую был некогда вделан сейф, где более полувека назад хранились бриллианты, а сейчас на месте сейфа зияла чёрная дыра, ощетинившаяся битым кирпичом – так вот, ему снилось, что из этой дыры хлынула мутная морская вода, и что ему пришлось взобраться на стол и удерживать над головой несколько особенно ценных книг-инкунабул, потому как один коллекционер обещал за них большие деньги – а других источников дохода, кроме продажи книг из собственной библиотеки, у графа не было. Вода быстро добралась до столешницы и через мгновение серой пеной закипела у щиколоток. В воде кишели медузы. Граф ненавидел медуз. Его от них тошнило. Из-за этого он и проснулся. Пробуждение почему-то состоялось не в спальне (где всегда было холодно, но зато привычно), а на крыльце графского особняка (где было, естественно, намного холоднее, чем в спальне, и, уж конечно, гораздо непривычнее). Граф поудобнее уселся у запертой двери своего дома, поднял жёсткий воротник изъеденного молью плаща и принялся неторопливо обдумывать, в силу каких причин он встречает новое утро вне стен особняка, когда полагалось бы под защитой этих самых стен - весьма, кстати, сомнительной: в доме протекала крыша, во всех верхних комнатах. Раньше в тех углах, где текло, граф расставлял прекрасный нежно-белый, на просвет слегка прозрачный китайский фарфор, по одному сервизу на каждую комнату, но все сервизы давно пришлось продать, и расставлять больше было нечего. Впрочем, были ещё ржавые кастрюли на кухне, но их граф презирал: они своим видом оскорбляли графское достоинство.

Подобрав ноги, граф сидел возле запертой двери собственного дома и размышлял о странном начале нового дня. Небольшой проблемой было то, что он не помнил окончание дня прошедшего. Совершенно не помнил. Графа это слегка озадачило. Ему подумалось, что раз он не помнит, как закончился вчерашний день, то это вовсе не означает того, что день так и остался без полагавшегося ему вечера. Если граф по каким-то причинам вечера не увидел, то наверняка этот потерявшийся вечер видели другие хотя бы в какой-то степени мыслящие существа, которые могли бы рассказать графу о том, чем же всё-таки вчерашний день завершился. К разряду мыслящих существ, находившихся в пределах досягаемости, относился только сторож, живший во флигеле. Но сторож был существом, во-первых, крайне примитивно мыслящим, во-вторых, сильно пьющим, в-третьих, он еженедельно обворовывал графов особняк (и делал это очень незамысловато: ходил по комнатам с рюкзаком, куда складывал всё, что под руку подворачивалось), правда, граф не был на него в обиде – со сторожем хоть можно было поговорить и услышать что-то в ответ. Уже за это граф был ему благодарен.

Граф плотнее завернулся в длинный плащ и стал думать о стороже. Сторож был мерзким типом, если говорить совсем откровенно – самой настоящей скотиной. Однажды граф подробно объяснил сторожу, кем именно граф его считает; сторож же пригрозил сбросить графа, старую такую крысу, в пересохший колодец на заднем дворе, если тот ещё хоть раз позволит себе неодобрительно высказаться в адрес сторожа. Пересохшего колодца граф боялся, и потому с тех пор предпочитал держать своё мнение при себе. Дело было в том, что в колодце водились змеи. Это уже само по себе было страшно, а то, что некоторые змеи имели почему-то по две головы вместо положенной по законам природы одной, было ещё страшнее.

А сторож вёл жизнь самую разнузданную. Каждые три дня он уезжал на старом подержанном автомобиле в город, возвращался пьяный и весь остаток ночи орал песни, мешая графу спать.

Иногда сторож приводил женщин. Женщины пугались огромного мрачного дома, а сторож пугал их ещё больше, когда начинал им врать, будто по дому бродят привидения. Графу нравилось наблюдать за женщинами, в то время как они маленькими робкими шажками ходили по комнатам его дома и, щурясь в полумраке, разглядывали потемневшие за столетия портреты предков графа; скучающие дамы и строгие меланхоличные господа, в свою очередь, смотрели на пришедших с плохо скрытым презрением и, казалось, готовы были отвернуться, освободись они хоть на миг из-под многовековых чар живописца. Обычно граф тихо следовал за новой гостьей, со смутной мыслью о том, что его витиеватые повествования о славном прошлом его рода показались бы этим женщинам куда интереснее, чем плоские шуточки сторожа. Женщины не слышали шагов графа, а если какая-нибудь из них случайно оборачивалась, он замирал в тёмной нише, и она ничего не замечала, принимая его, должно быть, за очередной портрет. К женщинам граф относился с опаской и никогда не заговаривал с ними, потому что глаза у них были или звериные, или пустые, как у статуй в парке. Один раз пришла девушка, у которой глаза были почти человеческие, и он, бесшумно выйдя из-за колонны, поприветствовал её и был до немоты поражён тем, что она изо всех сил завопила: «Привидение!» и дробным стуком каблуков ссыпалась вниз по лестнице. Удивлённый граф внимательно рассмотрел на просвет свою руку: она была бледной, как мел, сухой и тонкой, как осенний лист, но прозрачной она точно не была – нет, рано ещё ему становиться призраком. Девушка сбежала из усадьбы, и сторож сильно разозлился. Он пришёл к графу с ружьём и долго по-всякому обзывал его, покуда граф кротко взирал на тяжёлый ствол, угрожающе покачивавшийся у него перед глазами, тускло блестевший, с маленькой чёрной дыркой в преисподнюю. Всё же убивать графа сторож не стал, иначе потом ему не на кого было бы ругаться. А сторож любил ругаться. В городе за это дело могли набить морду, в усадьбе же можно было ругаться безнаказанно. Сторож обзывал графа крысой, стервятником и мешком с костями. Как-то раз граф рваным кружевом манжеты зацепил канделябр, смахнул его на пол, и от свечей загорелся ковёр, так сторож после этого происшествия не упускал случая напомнить, что граф такой кретин, каких ещё свет не видывал, - а между тем граф свободно изъяснялся на десяти языках, прочёл тысячи книг, и пальцы его ещё помнили лёгкий бег по желтоватым клавишам рояля в погоне за стремительными мелодиями менуэтов. Сторож с самодовольной усмешкой двадцатилетнего называл графа патлатым уродищем и старым чучелом – тогда как изысканный средневеково-испанский профиль графа был достоин кисти самого взыскательного живописца, а длинные его волосы, те, что ещё не поседели, были прекрасного тёмно-каштанового цвета. Собственно, граф вовсе не был стариком, но иногда ему казалось, что он прожил на свете безумно много лет.

Последний раз сторож вернулся из города трезвым и оттого особенно злым. Граф же в тот день вышел на широкое крыльцо особняка, под холодное ноябрьское солнце, и заметил странное: он почти не отбрасывал тени. Стволы обнажённых деревьев, ветви кустов, камни – существование всех этих предметов подтверждалось наличием синеватых заиндевелых теней, резко очерченных, только граф почему-то не вписывался в общую гармоничную картину. Он со страхом подумал о сути сей неожиданной перемены, и вдруг вспомнил, что уже Бог весть сколько времени не прикасался к воде и пище, хотя не испытывал от того решительно никаких неудобств. Он поглядел на фасад своего дома, на огромные тёмные окна, на осыпающийся кирпич щербатых стен и шёпотом сказал себе, что дальше так жить нельзя. А когда вернулся сторож, граф, встретив его на ступенях крыльца, твёрдо посмотрел ему в глаза и произнёс то, что хотел сказать уже давно, да как-то не придавал своему желанию значения: «Вы мне надоели, вы уволены». Сторож – хотя какой он был сторож, просто молодой бездельник – выругался и смахнул с графа шляпу. «Хам», - выговорил граф побелевшими губами и неожиданно для себя самого лёгкой узкой ладонью смазал пощёчину по наглой ухмыляющейся физиономии. От ответного удара он упал спиной на ступени, а что там было дальше, он не помнил.

Таким образом, содержание вчерашнего дня было восстановлено. И действительно: болело темя, и волосы на затылке отвратительно слиплись. Графа всё это нисколько не огорчило, наоборот, порадовало, ибо подтверждало, что всё-таки он не принадлежит к племени призраков: призраки не теряют сознания, ударившись головой о ступени.

Где-то около часа граф мерил шагами гранитные плиты крыльца, доверчиво ожидая, что двери откроются. Ключей у него не было – забрали, пока он лежал без чувств у подножия лестницы. Можно было, конечно, пройти на задний двор и проверить, заперта или нет дверь чёрного хода, но для этого пришлось бы идти через парк, или мимо парка по дороге – ни то, ни другое графа не устраивало. Парковые деревья ненавидели графа, он никогда не решился бы ступить под их сень.

II

Когда-то давно, ещё мальчишкой, граф до смерти зарубил отцовской саблей молодую сосенку на главной аллее парка, и с тех пор парковые деревья объявили хозяевам усадьбы войну. К ним было опасно приближаться. Граф знал об этом и не забывал предупреждать об опасности слуг, пока у него ещё были слуги (в один не самый прекрасный день они все дружно покинули дом). Обыкновенно слуги, выслушивая наказ, преданно смотрели бараньими глазами, а когда граф отворачивался, они перемигивались и по очереди крутили пальцем у виска.

После того, как деревья поймали сначала лакея, а затем повара, прочие обитатели дома перестали втихомолку посмеиваться над графом. Наглядный пример в парке – два больших кокона из сухих ветвей на вершине самого высокого дерева – как-то не способствовал излишнему веселью. Граф принял решение выжечь парк. Чтобы огонь не перекинулся на дом, следовало вырубить деревья возле его стен. Для этого в усадьбу была приглашена команда из дюжины дровосеков. Граф не стал ни о чём их предупреждать, чтобы они не отказались работать, но очень скоро пожалел о таком легкомыслии. В то время как лесорубы взялись за уничтожение деревьев, граф сидел в своём кабинете и слушал стук топоров как музыку, но музыка эта уже через четверть часа сменилась воплями, полными ужаса. Побросав инструмент, дровосеки сбежали из усадьбы, навсегда оставив на потеху деревьям ещё двух человек.

На следующий день один из уцелевших явился к графу, держа наперевес огромный топор, обозвал графа «пособником дьявола» и потребовал от того невообразимую уйму денег, дабы возместить моральный ущерб. Такого количества денег у графа отродясь не водилось, к тому же слова «пособник дьявола» его сильно задели. Оскорблённый граф заявил дровосеку, что тот даже гроша ломаного не получит, так как не выполнил и десятой доли работы. Вместо того чтобы безропотно выйти вон, как полагалось делать в таких случаях, дровосек молча запустил в графа топором. Граф увернулся, и топор прорубил книжный шкаф, расколотил вдребезги бюст древнегреческого философа и безнадёжно испортил Библию, изданную в конце шестнадцатого века. На шкаф графу было наплевать, а вот за Сократа и Библию стало очень обидно. Граф придушенно крикнул, зовя на помощь слуг, а больше ничего предпринять не успел, потому что в него полетело дубовое кресло. Он опять увернулся, на этот раз не стал смотреть, что из обстановки было разворочено посредством кресла, а сбежал в библиотеку, наспех там забаррикадировался, извлёк из нижнего ящика стола два длинных кремневых пистолета с резными рукоятками (с этими пистолетами его прадед некогда успешно разогнал крестьянское восстание: пару раз пальнул в небо с крыльца, и собравшиеся во дворе крестьяне мигом разбежались), не торопясь зарядил пистолеты, по-пиратски крест-накрест засунул их за пояс, в подтверждение своей храбрости взял в придачу кинжал (который в мирное время использовался для очинки карандашей) и тихо выбрался из библиотеки, крадучись вдоль стены и озираясь по сторонам, чтобы вовремя успеть увернуться от очередного летающего крупногабаритного предмета. Оказалось, что возмущённый дровосек уже ушёл: его утихомирил помощник повара (точнее, не помощник, а просто повар, потому что прежнего повара сцапали деревья). Он поступил просто, но разумно: предложил дровосеку выпить. После выпивки лесоруб успокоился и даже попытался починить сломанный шкаф, но ещё больше всё развалил и удалился, напоследок сообщив повару, что, мол, барин ваш на службу к дьяволу поступил. Насчёт службы повар не понял: как это так, барин на то и барин, чтобы нигде не служить и проводить дни напролёт в праздности, но насчёт дьявола запомнил.

Повар обладал хорошей памятью и природным даром к разведению быстрорастущих сплетен. Следствием сего стало то, что прислуга начала сторониться графа. Его это обеспокоило, но не сильно. Он решил, что сплетни исчезнут сами собой, если не давать нового повода для возникновения слухов; к несчастью, новый повод не заставил себя ждать.

Однажды вечером граф зашёл в свой кабинет и увидел, как горничная торопливо закрывает лежащую на столе книгу. Граф сделал вид, что ничего не заметил (он знал, что горничная, почти бессловесная застенчивая девушка, иногда подкладывает сухие ломкие цветы в те книги, что он чаще прочих берёт в руки). Он попросил горничную зажечь свечи: в комнате было сумрачно. Граф подумал о трепещущих огоньках свечей, и вдруг сразу стало светло. Горничная и с места не успела сдвинуться. Свечи зажглись сами собой. Горничная всплеснула руками, в ужасе уставилась на графа и ринулась прочь из комнаты. Графа же странное явление ничуть не испугало, он решил, что это не так уж и плохо, когда предметы повинуются одному его желанию – зато слугам меньше работы.

Но горничная считала иначе. Утром она привела в усадьбу католического священника. Добрый патер долго просидел за обеденным столом, много съел и ещё больше выпил, по-дружески пообщался с прислугой, затем перевёл всё своё внимание на хозяина дома. Патер задал графу множество разных вопросов, например, не являлся ли тому суккуб в образе соблазнительной обнажённой девушки или, скажем, дьявол в обличии козы с женским лицом; не приходили ли какие-нибудь сомнительные агенты по купле-продаже движимого и недвижимого имущества, не предлагали ли подписать невнятных контрактов, напечатанных тёмно-красным и пахнущих серой или палёным мясом. Во время беседы со священником граф зевал, смотрел в окно, считал завитки на кружеве своих манжет и на все вопросы честно отвечал «нет», чем немало огорчил доброго патера. Тем не менее, святой отец счёл нужным довести свою работу до конца. Для начала он длинно и нудно обратился к Господу на плохой латыни, испрашивая помощи, дабы вернуть заблудшую овцу в стадо Господне. Граф отвлёкся от своих манжет и принялся считать ошибки в латыни священника. После свершения молитвы патер заставил графа выпить святой воды из почерневшего серебряного кубка. Вода была набрана самолично патером из гнилой речушки, протекавшей рядом с усадьбой. Граф робко попытался возразить, что святую воду следует хотя бы прокипятить перед применением, а ещё лучше воспользоваться тою, что доставляет водовоз, но на это священник яростно возразил, что за подобные речи следует незамедлительно предавать анафеме. Граф рассудил, что раз ему не составляет труда усилием мысли зажечь свечи, то, может быть, тухлая вода не нанесёт его здоровью особого ущерба, и решил больше не прекословить патеру и тем самым не нервировать его, а то ведь не отвяжется. Граф покорно проглотил воду, от которой так и разило болотом, и был оставлен в покое.

Разобравшись с владельцем усадьбы, священник вздумал заняться изведением бесовских деревьев. Под аханья и причитания слуг патер браво отправился в самую чащу заросшего парка, держа в одной руке большой серебряный крест, а в другой – толстый молитвенник. Возможно, патер надеялся, что дьявольские деревья повянут от его корявой латыни (подумал граф, наблюдая за священником из окна). Так или иначе, какими бы там средствами святой отец ни планировал изничтожить бесовскую растительность, деревья его усилий не оценили. Из парковой чащи добрый патер так и не вернулся, зато на вершине самого старого дерева появился уже пятый по счёту кокон из сухих ветвей. Этот кокон, как и все остальные, был размером с взрослого человека, и отличался от прочих лишь тем, что вокруг него с тонким визгом носились по воздуху маленькие чёрные птицы, адские колибри. По этим птицам граф стрелял из прадедовских пистолетов с балкона своей спальни, но так и не сумел ни в одну попасть.

К вечеру того же дня граф почувствовал себя весьма неважно, к ночи же ему стало вовсе худо. Стараниями доброго патера граф едва не погиб от расстройства пищеварения. Вконец отощавший, он сутками напролёт без движения лежал на измятой постели, задрав острый подбородок, лохматой, но всё-таки красивой головой утопая в подушках, и лишь иногда слабо вздрагивал: ему мерещилось, будто он попал в камеру пыток и злобные инквизиторы заставляют его пить расплавленный свинец и заедать раскалёнными иглами. При нём постоянно находилась сиделка, а ещё приходила юная горничная – просто для того, чтобы посмотреть на графа и узнать, стало ли ему лучше. Вообще-то, граф ей нравился, но она даже себе боялась в этом признаться, потому что он был «господином», барином, к тому же слишком уж странным барином. Горничная была истовой католичкой; и очень дурной приметой ей показалось то, что недуг одолел графа сразу же после визита святого отца. Вспомнилось ей также и многое другое, чему раньше она не придавала особого значения: и то, как однажды в кабинете графа она обнаружила издевательский до неприличия стишок про епископа, несомненно, графом же и сочинённый; и то, как лунной ночью барин танцевал какое-то подобие вальса в совершенно пустом и тёмном зале, бесшумно переступая по квадратам зыбкого серебристого света; и то, что крестьяне ближайшей деревни рассказывали про могилы предков графа: будто бы каждые полгода, в дни весеннего и осеннего равноденствия, следует вбивать свежие осиновые кресты в эти могилы, иначе не будет в деревне по ночам покоя. Горничная вспомнила обо всём этом и очень сильно испугалась. Ей захотелось пригласить в усадьбу нового священника, но затем она подумала, что если таким образом переведёт всех пастырей епархии на корм бесовским деревьям, то епископ отлучит её от церкви. Так что ей оставалось только молиться о пропащей душе графа. Сиделка против затеи с молитвами нисколько не возражала: под тихое бормотание было очень уютно дремать. Граф сначала тоже не возражал – он попросту ничего не слышал, потому что блуждал где-то очень далеко от своего дома в лабиринтах горячечного бреда.

На третью ночь юная горничная отвлеклась от молитв, чтобы полюбоваться на спящего графа – но граф уже не спал. Он сидел на кровати и молча смотрел на девушку немигающим взглядом, зрачки его глаз были чудовищно, нечеловечески расширены, и в их черноте мерцали ярко-алые блики, словно бы отражения от некоего большого светильника с красным абажуром, хотя никаких светильников в спальне не горело, была полночная тьма, разбавленная лунным светом и тусклым огоньком единственной свечи. Завидев такой ужас, горничная с грохотом выронила молитвенник, разбудив сиделку. «Как же вы мне надоели со своим камланием, - сонно пробормотал граф, - ни сна из-за вас, ни покоя». Горничная и сиделка этих слов уже не слышали: они обе разом бросились прочь из спальни, едва не застряв в дверном проёме. Граф проводил их удивлённым взглядом, недоумённо пожал плечами, затем сообразил, что вся эта чепуха ему, скорее всего, снится, и лёг лицом к стене, накрыв голову подушкой на тот случай, если ещё кому-нибудь придёт в голову бормотать у него над ухом.

Горничная ушла из графского особняка той же ночью. То ли она, заплутав во тьме, пошла через парк и была поймана деревьями (правда, нового кокона так и не появилось), то ли сгинула по дороге в ближайшую деревню (разбойников в лесах не водилось, но в самой чаще в старом скиту одиноко жил сумасшедший монах, который развлекал себя тем, что дикими воплями нагонял страх на путников и по весне лишал крестьянских дочек невинности, если те отваживались заходить далеко в лес в поисках подснежников). А может быть, юная горничная и вовсе утопилась из-за того, что её обожаемый барин оказался красноглазой нечистью. Так или иначе, о ней никто больше ничего не слышал. У прислуги быстро возникла своя версия случившегося: граф будто бы выпил из несчастной всю кровь, а остальное утащил в ад. Дело же было в том, что по утру бедолаге графу стало гораздо лучше, даже лёгкий румянец появился на его обычно бледных впалых щеках, но в ночном бреду он искусал себе все губы, и на подушке осталось несколько кровавых пятен. Этой улики слугам показалось предостаточно для того, чтобы разломать стулья в гостиной, остро заточить их ножки и начать охотиться за графом, дабы вколотить в него свежевыструганные колья красного дерева. Граф спрятался от слуг на чердаке посреди всякого хлама, забравшись в проеденный крысами сундук (в крысиные дыры очень удобно было наблюдать за тем, что творилось снаружи). Не найдя барина, слуги испугались, что он побежал в ад за подмогой, и поспешно покинули усадьбу, предварительно прокляв и дом, и его хозяина на веки вечные.

Таким образом, граф остался совершенно один. Сначала ему было очень тоскливо - он не привык к одиночеству. Он целыми днями бродил по опустевшему дому, жалел себя и размышлял, где же ему достать новых слуг и как с ними себя вести: ведь прежние были самые лучшие, и новые в любом случае окажутся не так хороши. Ещё граф с вполне понятным цинизмом думал, что раз всё равно вся история так по-дурацки закончилась, едва ли было бы намного хуже, если б он на самом деле укусил молоденькую глупенькую горничную (иногда ему и в правду хотелось это сделать, только он ни за что на свете не сознался бы в своём желании).

А дни всё шли, мебель покрывалась пылью, балкон сгнил и провалился, у книг срастались страницы из-за того, что граф не уделял им должного внимания. Граф ничего не читал, почти не выходил на улицу и лишь иногда играл при луне сонаты Бетховена на облупившемся рояле, но от этой ночной музыки ему самому становилось так жутко, что он быстрым шагом уходил в спальню, там забирался на кровать и плотно задёргивал полог. По утрам он уныло разглядывал себя в мутном венецианском зеркале – неухоженного, осунувшегося и несчастного, и всякий раз замечал в глазах своего отражения зловещие красные огоньки – стоило моргнуть, и эти огоньки пропадали (словно притушили свечу), но вскоре разгорались вновь. Граф стал замечать за собой странное: то он спал несколько суток напролёт, то бодрствовал целую неделю. Времена года сменялись как-то подозрительно быстро. Старинный графов особняк постепенно обрёл новое свойство очень сомнительного достоинства: каждое новолуние существенно менял планировку и в придачу однажды нарастил третий этаж, хотя с фасада это не было заметно. Поначалу графа рассердило такое самоуправство, но затем он подумал, что увеличение жилой площади - очень даже неплохо, пусть и бесполезно, и к тому же не следовало забывать, что особняк был проклят, а проклятым домам подобные фокусы простительны. А ещё граф поссорился с крысиным племенем. Он не хотел этого, так вышло. В доме было совершенно нечего есть, и оголодавшие крысы начали покушаться на графскую библиотеку, что, разумеется, приводило графа в бешенство. Однажды прямо у него на глазах огромная плешивая крыса вгрызлась в угол тома сочинений Дидро; граф в ярости затопал на неё ногами и опрометчиво пожелал ей быть размазанной в лепёшку по стене. Едва он себе это представил, как некая невидимая сила ударила крысу о стену. Граф с тихим воем выбежал из библиотеки. Его бы стошнило, если бы было чем. С того дня крысы стали бояться графа, но при всяком удобном случае нападали целой стаей и больно кусали за ноги.

Иногда в усадьбу приезжали антиквары: продавцы, коллекционеры и просто любители старины. Они, с некоторой опаской косясь на графа, покупали фарфоровые статуэтки, посуду, изредка – книги (их было особенно жалко продавать). Купили и кремневые пистолеты с резными рукоятками – граф предусмотрительно продал их, чтобы как-нибудь не застрелиться с тоски, ибо у него появились кое-какие планы на будущее. Скопив достаточно денег, граф намеревался пойти в город, располагавшийся за высокими северными холмами, и там начать новую жизнь.

Когда граф несколько примирился со своим одиночеством, однажды утром к нему в усадьбу пришёл странный гость. Странный – потому что гость не был антикваром. Он был двадцатилетним по-простонародному мордастым парнем, одетым в безобразные отрепья - хотя своей сытостью, мускулистостью и отменным здоровьем парень не походил на нищего. Он поклонился в ноги изумлённому графу и попросил: «Барин, возьмите меня к себе на службу, буду служить вам верой и правдой». Граф растерянно ответил, что отвык от слуг и больше не нуждается в них; к тому же именно слуги прокляли его дом; а ещё ему нечем выплачивать жалованье, разве что вот только антиквариатом. «Ну, если вам не нужны слуги, возьмите меня хоть сторожем, надо же всё это ваше добро кому-то охранять», - предложил парень и добавил: «Всё равно мне больше некуда деваться». Граф полюбопытствовал, что же с ним такое приключилось. Парень рассказал, как он убежал из города, потому что полиция искала его за преступление, которого он не совершал. Граф пристально посмотрел на парня. Тот не был похож ни на душегуба, ни на вора, ни на разбойника. Простовато улыбался, глядел в меру почтительно – но в глубине его глаз что-то посверкивало, рыжевато тлело – это что-то очень не понравилось графу. Ему подумалось, что деревенская смущённая улыбка парня запросто может перекинуться хулиганским оскалом. Граф тут же мысленно обвинил себя в предвзятом отношении к гостю. Чтобы не позволить себе вконец одичать от одиночества, он разрешил парню остаться в усадьбе.

Так в графском особняке появился сторож. Поначалу он вёл себя смирно и почтительно, матом не ругался, иногда уходил в город, но по возвращении оттуда не бывал пьян и ничего с собой не приносил, кроме занимательных историй из жизни горожан. Граф же удачно продал несколько старинных книг и окончательно утвердился в своём намерении переехать в город. Но достижение цели откладывалось на неопределённый срок, так как охотники за стариной, выслушав просьбу графа подвезти его до города, внимательно смотрели ему в глаза, нервно поправляли шарф или поднятый воротник и давали вежливый, но решительный отказ. Постоянные отказы повергали графа в уныние.

Однажды, когда за высокими окнами хлестал серый дождь и графу было особенно тоскливо от осознания собственной никчёмности, он обратился с вопросом к сторожу, пока тот, со смаком перелистывая хрусткие страницы, изучал энциклопедию средневековых методов расследования преступлений, взятую из графской библиотеки. Граф спросил, как сторож полагает, почему антиквары относятся к графу с таким ничем не объяснимым подозрением и вообще стараются держаться от него подальше. Сторож басовито гоготнул и произнёс, не отрываясь от книги:

- Ну вы и шутник, барин.

- Вообще-то я и не думал шутить. Я спрашиваю совершенно серьёзно, - сказал граф.

- Чего? – нахмурившись, переспросил сторож.

- Я задал серьёзный вопрос, - повторил граф, мучаясь каким-то тяжёлым тошнотным чувством, словно в ожидании некой неприятности – и она не заставила себя ждать.

Парень отложил книгу. Его взгляд из простодушного сделался неприязненным и давяще-тяжёлым. В глубине зрачков очень отчётливо виднелись рыжие отблески какого-то неведомого пожара, и граф вспомнил, что в его собственных глазах тлеют огни ещё более зловещие, багровые.

- Вы чего – людей никогда не убивали? – мрачно спросил сторож.

- Боже, конечно нет! – испуганно воскликнул граф.

Парень безмерно удивился. Граф мучительно старался понять причину его удивления. Затем взгляд парня налился ядовитейшим презрением.

- А я-то думал, - разочарованно протянул он, - я-то думал, что наконец-то встретил личность, достойную, понимаете ли, уважения. Равную себе, и всё такое. А вы, барин, оказывается, интель поганый, слюнтяй и шляпа. Нет, я, конечно, с самого начала так и понял, что вы - интель, но никак не думал, что ещё в придачу гнилой гуманист. Крыс, что ли, жрёте?

- Зачем крыс? – в ужасе прошептал граф.

Парень заржал.

- Нет, он ещё спрашивает «зачем»! Живёт в проклятом доме, а не знает, зачем! Вы чего тогда жилплощадь тут занимаете, если не в курсе своего предназначения?

Граф тоскливо подумал, что о своём предназначении он и в самом деле ровным счётом ничего не знает. Но каким бы оно ни было, это его предназначение, к убийствам оно не имеет ни малейшего отношения. Именно так граф после некоторого раздумья и ответил, чем вызвал со стороны собеседника бурю злобного веселья.

- Никогда ещё не видел ходячего покойника, который заботился бы о своём моральном облике! – смеялся парень, изуверски выгибая несчастную книгу, так, что у той что-то захрустело в корешке (графу почудилось, что это хрустят и ломаются его позвонки). – Вы же давным-давно труп, олух вы этакий! До сих пор не дошло?

- Я не труп, - с достоинством прошептал граф, стараясь не стучать зубами от страха. И ещё добавил, что труп – это когда тело в земле, а душа на небесах, и вполне очевидно, что ни тот, ни другой из вышеперечисленных двух пунктов никак с нынешним положением графа не соотносится.

- А я говорю не столько в прямом, сколько в переносном смысле, - тут же нашёлся парень. – В том смысле, что никому на свете нет до вас дела. Если вы, к примеру, свалитесь в колодец, ну в тот, со змеями, и свернёте там себе шею, то никто по этому поводу даже не почешется. Потому как вы – пустое место, будто и нет вас вовсе.

Вот это уже больше похоже на правду, уныло подумал граф.

- А если бы вы, скажем, вместо плешивых крыс разводили у себя в доме породистых летучих мышей величиной с хорошую собаку, - мечтательно заговорил парень, возведя глаза к потолку, вызывавшему смутные грёзы о черничном пироге из-за крест-накрест уложенной дранки под осыпавшейся штукатуркой, - и если бы вместо этой жуткой хламиды, будто с городской свалки, вы носили бы элегантный плащ с высоким воротом, и вместо того чтобы миндальничать с антикварами и продавать им за бесценок музейные редкости, вы бы подвешивали этих жуликов за рёбра на железных крюках в подвале, предварительно разлив их кровь по хрустальным бокалам, и если бы вы терроризировали жителей окрестных деревень, а они приводили бы вам на откуп лучших девушек, и девицы падали бы в обморок от вашего замогильного хохота – вот это я понимаю, тогда вы бы соответствовали своему предназначению и были бы достойны моего уважения.

- А если бы меня угораздило сверзиться в колодец к змеям и свернуть себе шею? – попытался пошутить граф.

- Ну, тогда все вздохнули бы с облегчением. По всем деревенским церквям возносили бы благодарственные молитвы, и всё такое. Только радовались бы они недолго, - парень ухмыльнулся, - потому что ваш дух остался бы гулять среди живых и совершал бы ещё большие бесчинства, а, вероятнее всего, просто вскорости вернулся бы в тело, и вы благополучно выбрались бы из колодца, потому что убить таких как вы, насколько я знаю, не так-то просто. Вы только представьте себе, ваше имя стало бы синонимом ужаса, про вас сочинили бы страшные легенды, а потом какой-нибудь придурок-горожанин, наслушавшись легенд, написал бы про ваши похождения роман, и роман стал бы знаменит, и этот придурок тоже, и по роману сняли бы в Голливуде фильм, который наполучал бы «Оскаров». А вы однажды ночью заявились бы к этому придурку-писаке и потребовали бы проценты с его доходов, и он бы потом заикался всю оставшуюся жизнь, а после вашего визита сожрал бы все черновики продолжения романа…

- У вас больное воображение, - кротко произнёс граф. – Мне совершенно не хочется, чтобы про меня сочиняли всякие ужасы, что за возмутительная чепуха.

- Это потому что вы олух и ни черта не понимаете в смысле своего существования, - ответствовал сторож и принялся сосредоточенно выдирать из книги страницу с гравюрой, изображавшей вздёргиваемого на дыбе лохматого типа. Граф решительно отобрал у парня книгу и сказал:

- Сдаётся мне, вы самый обыкновенный бандит. Недаром вас ищет полиция - очевидно, вы действительно совершили преступление.

- Не то, которое они мне клеят, - захохотал сторож. – Они обвиняют меня в том, что я будто бы застрелил какого-то банкира, которого я и в глаза не видел. И потом, оружие мне обычно ни к чему, я действую другими методами, - он подмигнул графу.

- Вы преступник, - сказал граф. - Немедленно убирайтесь из моего дома.

- Во, - ответил сторож и покачал перед носом графа увесистым кулаком, на вид способным раздробить камень; граф втянул голову в плечи. – Я в вашей берлоге теперь надолго прописался. А если попробуете выжить меня отсюда – сделаю вас покойником в квадрате, - пригрозил сторож и попытался отобрать у графа книгу, но тот, твёрдо решив не давать свои книги в обиду, крепко вцепился в неё тонкими пальцами, так что сторож только ободрал ему костяшки своими слоистыми ногтями и с досады залепил такую затрещину, что у графа потемнело в глазах. Из-за унижения и жгучей обиды граф в сердцах пожелал и себе, и своей усадьбе провалиться сквозь землю, и это его желание даже отчасти исполнилось: с оглушительным грохотом в клубах пыли обрушилась стена флигеля. Дикий грохот до икоты напугал нахального парня, отчего он затаил на графа злобу и, зная, что граф не терпит ругани, поносил его на чём свет стоит по малейшему поводу.

Приведённая беседа ознаменовала начало чёрных времён в жизни графа. «Сторож» бесцеремонно присвоил себе статус хозяина усадьбы, а граф существовал на правах домашнего привидения. Разумеется, такое положение дел графа не устраивало, но железный аргумент в виде всесокрушающих кулаков оккупанта отбивал у графа всякую охоту спорить с захватчиком. Графу вовсе не хотелось ходить покалеченным. Его честь и достоинство, и без того хронически больные, не вынесли бы унизительной данности вроде сломанного носа или выбитых зубов. Уже не в первый раз граф жалел о том, что в приступе кромешной недальновидности продал пистолеты. Оставалось только одно: развивать и воспитывать свой необычный дар, чтобы примерно наказать нахала. Правда, из попытки установления контроля над даром ничего не вышло. Граф потратил полдня на то, чтобы сдвинуть взглядом серебряную ложку, одиноко почивающую в пыльной пустыне обеденного стола. Ложка так никуда двигаться и не пожелала, но зато в конце концов по причине графских ментальных упражнений в зале волнами вздыбился иссохший паркет, по стене прошла трещина, из тёмного холодного камина вдруг вырвался столб огня, словно из вулкана, едва не превративший оцепеневшего от ужаса графа в горстку пепла, а под вечер над усадьбой разразилась невиданной силы гроза с ветвистыми багровыми молниями и чёрным ливнем, разрушившим старую плотину на гнилой реке, в результате чего обширное поле за парком превратилось в болотистое озеро, над которым все последующие ночи мерцали таинственные тусклые огни.

Тем временем жизнь усадьбы шла своим чередом. Возле разрушенной стены флигеля за одну ночь выросла неприступная крепостная башня в романском стиле, с древне-зловещим прищуром хищных бойниц, заставившая графа вспомнить о том, что некогда на месте особняка гордо возвышался рыцарский замок, который был построен предками графа ещё в десятом веке от рождества Христова. В честь торжественного появления башни дом в очередной раз переменил планировку и обзавёлся готическими пинаклями по главному фасаду, из-за чего сторож заподозрил особняк в маскировке под полуразрушенный собор и заявил графу, что его, сторожа, не прёт жить в церкви, потому как он не монах, так что пусть граф как официальный владелец дома хоть немного озаботится тем, чтобы следить за эволюциями своего жилища, пока оно ещё не успело превратиться в какую-нибудь колонию строгого режима.

Что же касается сторожа, то он, во-первых, обзавёлся дурной привычкой выть по ночам на луну; во-вторых, стал часто уходить в город и напиваться там до такой стадии окосения, что вместо луны ему мерещилось, в зависимости от её фазы, то свиное рыло, то полкруга голландского сыра, то серп без молота; и, наконец, в-третьих, он заимел ружьё. Из ружья сторож назло поэтичному графу, а также по причине общей дурости перестрелял всех певчих птиц в округе, а ещё ради развлечения побил половину всех стёкол в доме. Вскоре (это в-четвёртых) сторож разжился подержанным автомобилем. Когда он заводил своё приобретение, в особняке панически дребезжали уцелевшие стёкла, на стенах качались портреты предков графа, а крысы спасались бегством в подвал, думая, что на подходе конец света. Иногда на ночь сторож бережно укрывал машину брезентом. Иногда забывал. Но это было несущественно: автомобиль был настолько ржавый, что оставалось лишь удивляться, как он ещё ездил. Вероятно, автомобиль существовал в соответствии с теми же умом не постижимыми законами, что особняк, парк, да и сам граф в придачу.

В качестве основной жизненной цели парень определил себе задачу достать почти безответного графа нескончаемой руганью и более или менее изощрёнными издевательствами. Граф, погружённый в самые мрачные раздумья, кротко сносил и то, и другое. Помимо очевидной бессмысленности своего существования графа тяготил ещё и вопрос, какая доля правды заключалась в высказывании сторожа о том, что граф никто иной, как ходячий труп. Если это выражение являлось незамысловатой метафорой, то всё было в порядке, точнее, не совсем, конечно, в порядке, но уж во всяком случае, ничего иррационального здесь не было. Если же слова эти следовало воспринимать буквально – то в таком случае и без того сложный мир неоправданно усложнялся, вырождаясь в мрачный абсурд. Фактов в пользу абсурда было множество. Именно это графа и угнетало. Он потерял всякий интерес к затее с переселением в город, рассудив, что там и без него хватает непонятных затхлых личностей с весьма сомнительной принадлежностью к человеческому роду. Граф часами сидел в своём кабинете, от нечего делать рисуя пальцем в пыли на столе каббалистические знаки и слушая стук собственного сердца. Эта музыка жизни его немного утешала. Однажды в дебрях библиотеки он раздобыл «Энциклопедию крупных и мелких бесов, а также богомерзкой нежити, вторгающейся в мир живых», составленную профессиональным экзорцистом, учёным-доминиканцем Хайнрихом Шварцем, успешно практиковавшим изгнание и уничтожение нечисти в далёком четырнадцатом веке. Эту книгу граф неотрывно читал два дня, после чего две недели ходил пришибленный. Ночами ему снился преподобный Хайнрих Шварц, который, сверкая в молочном свете луны чисто выбритой тонзурой, гонялся за графом, вооружённый осиновым колом и посеребрённым мясницким топором. Днём граф наблюдал за облаками, за крысами, за тем, как качаются на ветру ветви деревьев, и как в углу выбитого окна старый паук, инженерных дел мастер, создаёт очередной шедевр. Иногда граф гулял по дому, мимоходом проверяя, как там поживает его отражение в мутных зеркалах: не собирается ли куда-нибудь исчезнуть? С каждым днём шаги его становились всё более беззвучными, тень – всё более бледной, а мысли – всё более отвлечёнными от реальности. Лишь однажды сторожу удалось вывести графа из состояния печально-безмятежного спокойствия, свойственного некоторым блаженным – когда парень, думая, что это будет очень удачная шутка, вознамерился пустить на самокрутки страницы книг, живших в графской библиотеке. Граф пресёк варварскую затею, отпугнув сторожа от книг низким звериным рычанием, никак не вязавшимся с его щуплой фигурой и тихим ровным голосом. Граф и сам испугался того, чем обернулось его раздражение, и после вёл себя ещё тише обыкновенного.

Какое-то время спустя парень, поднакопив награбленных в городе денег (ибо он действительно был преступником), решил остепениться и для сего в первую очередь заиметь собственную виллу (то есть окончательно присвоить графский особняк и, невзирая на его потустороннюю природу, сделать в нём евроремонт, чтобы всё было цивильно).

Граф тоже принял одно важное решение. Он пришёл к выводу, что раз у его жизни нет смысла, значит следует, не испрашивая ни у кого позволения, сконструировать этот смысл по собственному усмотрению. Из образцов под рукой имелись лишь жития святых, но граф, никогда особенно не любивший религиозную литературу, сильно сомневался в том, что вообще сможет следовать какому-либо примеру. Для начала же нужно было вернуть своей жизни человеческое обличье, как-то утраченное в то время, пока граф размышлял, имеет ли он право, со всеми своими пугающими странностями, претендовать на это обличье.

Но графа вышвырнули из его собственного дома. Невозможно было представить себе ничего более унизительного.

III

Около часа граф прохаживался вдоль ступеней широкого крыльца, поглядывая на запертую дверь и тихо надеясь, что бесчеловечности парня надолго не хватит и он не оставит графа замерзать на ноябрьском ветру. Ещё час граф просительно глядел в окна равнодушного дома, стоя у края подёрнутой ледком лужи, подставив ветру узкую беззащитную спину. Редкие колючие снежинки, заплутав в его длинных волосах, не таяли, притворяясь незаконной сединой. Особенно долго граф рассматривал окна гостиной: в их темноте мельтешили непонятные и неприятные голубоватые огни. Стёкла не выдержали пристального взгляда графа - с льдистым треском они раскололись и, звеня, рассыпались в мелкое крошево. На шум явился сторож и, резко распахнув голые серые рамы, высунулся наружу. Граф неуверенно указал на дверь.

- Чего тебе надо, крыса? – неприязненно осведомился сторож.

- Пустите меня в дом, - сказал граф.

- Чего-чего? – парень произвёл несколько обезьяньих ужимок, призванных изобразить непонимание напополам с врождённой глухотой.

- Отоприте двери, бессовестное вы существо, - повысил голос граф.

- С чего это вдруг?

- Это мой дом.

- Был твой, стал мой, - хамски засмеялся парень. – Это называется коллективизация, понял, твоё сиятельство? Буржуй недорезанный.

- Пустите меня в дом, - терпеливо повторил граф.

- А вот я щас ружьё возьму… - парень скрылся в темноте высокого проёма.

Граф попытался взглядом открыть дверь: пусть бы у неё, что ли, хоть замок сломался. Дверь не шелохнулась, зато издевательским многоголосым хохотом прозвучал ливневый звон в единый миг вдребезги разбитых стёкол, осыпающихся по всему фасаду. Где-то в глубине дома послышалась ругань. Граф не стал ждать появления ружья и, спотыкаясь, пошёл прочь из усадьбы.

Сначала он бесцельно брёл по обочине дороги, печально удивляясь тому, насколько сильно она изменилась с тех пор, как он её видел в последний раз. Мощение покрывала обманчиво застывшая, а на самом деле очень скользкая жирная грязь, некоторые плиты и вовсе ушли под землю, оставив вместо себя глубокие чёрные лужи.

Пару раз оскользнувшись и едва не свалившись в заполненный гнилой водой провал, разломивший дорогу на повороте, граф свернул в лес. Слегка припорошенная снегом заиндевелая опавшая листва шуршала и хрустела под ногами, но когда граф обернулся, то не увидел на ней никаких следов. Озадаченный, он долго глядел в землю, бессмысленно изучая иглистый блеск инея, затем отломил сухую бурую ветку папоротника (получилось с трудом: гибкий прочный стебель не желал поддаваться, и лишь царапал пальцы, осыпая рукав комками скорчившихся листьев). С этой веткой он отошёл подальше и взглянул на куст папоротника, но не сумел определить, изменилось ли в облике куста хоть что-нибудь.

Вскоре граф очутился на берегу медленной неширокой реки с болотной водой цвета крепкого чая. По осклизлым камням – остаткам разрушенной плотины – граф перебрался на другой берег, попутно вспомнив, что в соответствии с легендами нежить не способна пересечь текущую воду; с ним же ничего особенного не произошло, не считая того, что на последнем, обледенелом, камне он поскользнулся и через мгновение с плеском выскочил из достающей до щиколоток ледяной воды, успев, впрочем, промочить туфли.

Ещё полчаса граф бессмысленно бродил по лесу. Он прекрасно знал окрестности усадьбы – тем удивительнее для него было то, что лес странно посветлел: больше стало берёз и гораздо меньше – елей. Граф подумал, что пора, пожалуй, возвращаться – быть может, нахальный парень за прошедшее время стал немного сговорчивее. Он направился обратно, к реке, - но никакой реки уже и в помине не было, а была большая поляна со скелетами полевых цветов (ломкие темно-бурые зонтики с рассыпчатыми пучками семян), а за поляной раскинулась молодая берёзовая роща.

Изумлённо оглядываясь, граф выбрался на середину необъяснимо возникшей, совершенно невозможной поляны, насобирав по пути на тяжёлые полы плаща каких-то мелких колючек. Северные холмы – если принять на веру то, что холмы по-прежнему находились на севере, - высились гораздо ближе, чем им полагалось. Тишина стояла такая, что закладывало уши. Посреди поляны торчал ржавый покосившийся шест с табличкой: какой-то жёлтый с чёрным треугольник, без надписей. Приглядевшись, граф различил под шестом остатки неопознаваемых конструкций, почти утонувших в земле, опутанных сухой травой. Пошёл снег, вялые рваные хлопья, затмившие всё вокруг. Первыми из виду скрылись холмы, затем берёзовая роща, затем шест с непонятным знаком. Граф затосковал: он понял, что заблудился окончательно и безнадёжно. Он долго простоял на месте, смаргивая снег с ресниц, силясь отличить небо от земли и думая о том, что раз есть табличка, значит где-то поблизости существует проложенная людьми дорога, а дорога куда-нибудь да выведет. Он пошёл наугад сквозь снежную завесу, запутался ногами в останках загадочного механизма и ударился плечом о шест. На оборотной стороне таблички, как оказалось, был изображён череп с костями. Эта невнятная угроза настолько напугала графа, что он выдернул из груды ржавого железа длинный прут с какими-то насечками и, взяв его наперевес, крадучись отправился дальше, судорожно озираясь и гадая, во владениях чего такого страшного его, графа, угораздило очутиться. За снежной пеленой в смертельной тишине из земли поднимались бесформенные монстры. Они исчезли лишь тогда, когда граф вошёл в рощу: стволы деревьев создавали иллюзию защиты, к тому же снег стал падать реже.

Берёзовую рощу рассекала асфальтовая дорога. Поколебавшись, граф ступил на ровную, будто паркет, поверхность, настороженно оглядываясь и держа железный прут как шпагу. Неподалёку на обочине стоял автомобиль необыкновенно-жёлтого цвета. Сумрачный день тусклыми бликами отражался на его округлых боках, утопая в яркой южной желтизне. Граф с некоторой опаской подумал о том, что, возможно, имеется некая связь между цветом автомобиля и предостерегающим знаком на поляне, но, тем не менее, решился подойти поближе. Автомобиль был слегка припорошен снегом. Легчайший тонкий покров из снежного пуха был изнутри озарён солнечно-жёлтым. Казалось, стоит смахнуть снег, и под ним обнаружится что-то очень тёплое, как нагретые летним полуденным солнцем камни у реки. Граф провёл ладонью по капоту: машина, вопреки ожиданию, оказалась холоднее льда. Граф с разочарованием отдёрнул руку.

От автомобиля в берёзовую рощу уходила цепочка очень отчётливых следов. Следы, затейливо-ребристые, почему-то даже привлекательные своей графической чёткостью, петляли между деревьев, словно хозяин этих аккуратных твёрдых отпечатков не очень хорошо представлял себе, зачем и куда ему следует идти. Графа немного озадачило то, что даже в сравнении с его небольшой узкой ногой следы казались миниатюрными, совсем детскими. Он отбросил прут и, не противясь велению неожиданного любопытства, пошёл по следам, почти позабыв о том, что неведомая сила забросила его в незнакомый край. На пути графа поджидала находка: пара ключей и прицепленный к ним серебристый брелок в виде летучей мыши. Находка, казалось, ещё хранила тепло человеческих рук. Держа её в ладонях, как выпавшего из гнезда птенца, граф отправился дальше.

С этой стороны асфальтовой дороги роща заканчивалась скалистым обрывом. Пологие сизые холмы, розоватый горизонт, далёкий город в серой дымке, тонкая стрела железной дороги и резво бегущий по ней игрушечный поезд с маленьким белым облаком впереди – всё призрачно-белёсое за изредка пролетающим снегом – граф, никогда не видевший землю с такой высоты, замер в благоговении и очнулся только тогда, когда услышал чей-то тихий изумлённый возглас. Он испуганно обернулся – здесь, на краю мира, могло повстречаться что угодно, недаром же кто-то поставил посреди пустой поляны предупреждающий о таинственной опасности знак – но перед ним была всего лишь девушка. Она была совсем маленькая – почти на голову ниже невысокого графа, медноволосая и очень тонкая. В руках она держала непомерно большой чёрный фотоаппарат. Она чуть прищурилась, разом окинув графа недоумевающим взглядом, почти физически ощутимым из-за яркой голубизны её глаз, и вдруг резко шагнула назад. «Сейчас убежит», - подумал граф. Но девушка никуда не побежала. Тогда граф протянул ей ключи на чуть подрагивающей ладони.

- Здравствуйте, мадемуазель, - произнёс он осторожно, вполголоса. – Это, должно быть, ваше, не так ли?..

Девушка улыбнулась и смело взяла ключи. Согретая горячим прикосновением, рука графа ещё целое долгое мгновение оставалась протянута в пустоту, словно бы то ли в некоем пригласительном жесте, то ли в мольбе о подаянии.

- Вы знаете, что прямо-таки спасли меня? – смеясь воскликнула девушка. – Не представляю, что бы я без вас делала. Я боялась, что вообще не отыщу их в этом снегу. Спасибо.

Граф, не зная, что и сказать, молча поклонился. За бесчисленные годы тишины и один год оскорблений он забыл, как это бывает, когда тебя одаривает своим драгоценным вниманием столь обаятельное существо; кроме того, смех девушки напомнил ему другой, такой же мелодичный смех, который он в последний раз слышал вечность назад и слабое эхо которого до сих пор хоронилось по тёмным комнатам его души; поэтому он в смущении опустил глаза.

- Откуда вы такой взялись? – спросила девушка, разглядывая графа как музейный экспонат.

- Не знаю, - тихо ответил он. – Видите ли, какая вышла нелепость: я, кажется, заблудился в собственных владениях. Впрочем, в этих лесах чего только не случается. Хочу дать вам один совет, мадемуазель: не отходите далеко от дороги.

- Ваши владения? – весело удивилась девушка. – И где же они? – в её словах звучал необидный смех повзрослевшего ребёнка, которому рассказывают наивную сказку.

- Там, - граф указал в ту сторону, откуда пришёл.

- Там же свалка ядерных отходов! – расхохоталась девушка.

- Я не заметил никакой свалки, - окончательно смутился граф, - зато видел одно зловещее место, куда, по-видимому, нельзя заходить: там обитает нечто дьявольское.

- Дьявольское, - повторила девушка. – Ну, в целом, вы, конечно, правы… А где вы живёте-то?

- В усадьбе.

- Я знаю только про одну усадьбу, - сказала девушка – вон за тем высоким холмом есть, вроде бы, какой-то особняк, старый и заброшенный. В бульварных газетах пишут, будто в нём живёт упырь.

- Это всё клевета и досужие вымыслы, - возразил граф, - в том доме нет никаких упырей. Правда, с некоторых пор там поселился один тип, которого вполне можно охарактеризовать как оборотня, но прежде всего он хам и негодяй, а потом уже всё остальное. А ещё в том доме живу я…

Девушка вновь рассмеялась.

- Неужели я настолько смешон? – печально спросил граф.

- Скорее, вы забавны. Знаете, по-моему, такие камзолы носили в позапрошлом веке.

- Это не камзол, а сюртук.

- Не обижайтесь, - попросила девушка.

- Как можно на вас обижаться? – вздохнул граф.

- Хотите, я на машине подвезу вас до вашей усадьбы? – предложила вдруг девушка.

- Благодарю вас, мадемуазель. Я был бы вам крайне признателен, - ответил граф, думая о том, что меньше всего на свете ему бы сейчас хотелось снова остаться одному.

Вдвоём они вернулись к автомобилю. Граф шёл позади девушки, смотрел на её рыжеватые кудри, запутавшиеся в белом меху воротника, и вспоминал, как когда-то очень давно он готов был продать кому угодно последний клочок земли, дворянское звание и собственную душу за то, чтобы его пальцы заблудились в таких же вот отливающих медью волосах, но ему лишь однажды было позволено до них дотронуться, в увитой плющом и потому особенно тенистой беседке, а беседка эта вскоре сгорела, потому что графскому лакею вздумалось хранить там под скамьёй, в сундучке, вино, краденое из барского погреба, и как-то вечером, отыскивая впотьмах заветный сундучок, косорукий лакей разбил фонарь.

В автомобиле быстро стало тепло. Девушка сняла шапку, размотала закрывавший подбородок шарф и оказалась ещё больше похожа на ту, из воспоминаний. Сначала граф старательно смотрел в окно, за которым с ужасающей быстротой мелькали деревья, - он не хотел докучать девушке назойливым взглядом, но мало-помалу сдался, и в продолжение всего оставшегося пути неотрывно на неё смотрел – на его счастье, она не придала этому особого значения, только спросила:

- Почему у вас такой тоскливый вид?

- Потому что вы напомнили мне одного человека, - просто ответил граф.

Ему очень нравилось то, что при разговоре она иногда прямо и открыто смотрела ему в глаза, когда дорога позволяла отвлечься, - совершенно безбоязненно смотрела, хотя граф слишком хорошо понимал, что анемичный псевдочеловек с кровавыми бликами в зрачках едва ли может вызвать у кого-то симпатию, кроме как, конечно, у доблестного инквизитора Хайнриха Шварца, умилившегося бы при виде такой неказистой и безобидной жертвы. Ещё графу нравилось, как легко и небрежно девушка управляет холёным механизмом, про который сам граф мог лишь сказать, что машина ездит, потому как у неё колёса вертятся. Нравился графу и наряд девушки: короткая курточка, тяжеленные ботинки и тесные брюки, позволяющие каждому желающему оценить умопомрачительную стройность ног. Ему нравился её голос, её смех, каждое её слово, улыбка, синий блеск глаз – словом, всё, что составляло это неповторимое человеческое существо – граф всё больше понимал, что суть очарования заключается отнюдь не в сходстве двух людей, из прошлого и из настоящего, - на самом деле имеющих не так уж много общего – а в одинаковой природе чувств, вызванных ими.

IV

Когда-то давно граф считал себя самым счастливым человеком на свете. В то лето не было ни засухи, ни разрушительных гроз, и даже хищные деревья объявили перемирие, позволив любому беспрепятственно проходить сквозь парк. В его густых зарослях обнаружилась полуразрушенная часовня, уже упомянутая беседка с плющом и мраморная чаша фонтана, довольно глубокая, почти до краёв наполненная темновато-прозрачной дождевой водой. Жемчужный гребень, выпавший из неловких девичьих пальцев, сверкал на дне сказочной драгоценностью; для того, чтобы поднять его, граф, не долго думая, по самое плечо окунул руку в холодную воду, намочив жёсткий суконный рукав. Ей это показалось очень смешным…

Она была из обедневшего семейства со славным прошлым. Романтичная, но не до наивности, застенчивая, но не до робости, она обладала щемящей сердце красотой, была начитана, не слишком религиозна, но в меру строга, и больше всего на свете ценила мир и гармонию. У неё с графом была некая общая звонкая нота во всех мыслях и чувствах, позволявшая им с полслова понимать друг друга. Ради неё граф делал всё возможное, чтобы поправить дела в своём захиревшем хозяйстве. Сдавал земли крестьянам в аренду, самолично брал переводы, догадавшись, что из своего барского воспитания, включавшего помимо всего прочего изучение многих языков, тоже можно извлечь вполне ощутимую выгоду, с позором изгнал старого управляющего, к неизлечимой вороватости которого уже давно все привыкли, и нанял нового. Слуги же были довольны происходившими переменами, надеясь, что появление в доме рассудительной молодой графини положит конец всем жутковатым странностям вроде хищных парковых деревьев, неизвестно откуда берущихся на стенах загадочных монограмм, выведенных углём, или тихо поющей где-то в подвалах свирели в ночи полнолуния.

Барышня самого строгого воспитания, она не спешила с решением. Граф предложил ей руку, сердце и бессмертную свою душу на вечные времена, и извёлся, ожидая ответа, как райского дара или смертного приговора. От всех переживаний и хронической бессонницы вид у него стал таков, что окружающие не только укрепились в постоянном тайном подозрении о принадлежности графа к потустороннему племени, но и с полной уверенностью определили у него чахотку и малокровие. Приглашённый лекарь, к счастью, оказался умнее. В отсутствующем взгляде графа, в его кратких невразумительных репликах, в частом и твёрдом биении пульса на горячем запястье и в ледяном холоде подрагивающих пальцев лекарь сразу узнал признаки той единственной болезни, лечить которую грешно. Он лишь прописал графу настойку валерианы, что было, впрочем, бесполезно – тот не желал её принимать, отказавшись заодно вообще от всякого питья и пищи (именно тогда слуги впервые заметили за своим хозяином странную способность преспокойно обходиться без еды много дней подряд).

Ночами граф сочинял стихи или же до рассвета просиживал за роялем, изливая свои чувства в гениальных импровизациях, которые, увы, некому было записать. Днём он ждал у ворот усадьбы появления лёгкого экипажа, запряжённого парой гнедых.

В её доме он был лишь однажды. Её родители, грезившие о лучших временах своего некогда богатого рода, не пускали на порог гостей, дабы не смущать их бедностью и убожеством, а к графу относились весьма неодобрительно. «У него дыра в кармане и мозги набекрень», - говорил отец дочери. – «В наши дни никому не нужны нищие аристократы. Надо растерять последний ум, чтобы, с твоей-то красотой, обречь себя до скончания веков на участь серой провинциалки». Мать заинтересовалась подробностями неблагополучной родословной графа и пришла в ужас: «Ты что, хочешь, чтобы вместо нормальных детей у тебя рождались упырята?» Дочь молча уходила в другой конец дома через анфиладу обветшалых комнат, хлопая дверьми так, что мебель в страхе расползалась по углам. Ей, конечно, хотелось и неисчислимого богатства, и столичных огней, но обещание вечного счастья, которое она прочла в глазах графа, было единственным, что заслуживало безграничного доверия среди неясных миражей будущего. Под его благоговейными поцелуями исчезли незаживающие тонкие царапины на её ладонях. Шёпот его ещё долгие годы чудился ей в летних сумерках, и она всякий раз вспоминала, как однажды трепещущие руки замерли у её талии и слабое прерывистое дыхание коснулось её щеки и шеи, а ей на ум вдруг пришли глупые крестьянские суеверия, и она отстранилась, испугавшись невесть чего – и долгие годы потом корила себя за дурацкий испуг. Ещё она вспоминала, как душной июльской ночью её принялась терзать жестокая горячка, предвестник страшной болезни, гулявшей по окрестным селеньям, а под утро в спальню вошёл человек, похожий на встрёпанную чёрную птицу, и, не обращая внимания на собравшихся вокруг неё, дотронулся до её лба узкой прохладной ладонью; мгновенно очнувшись от тяжёлого бреда, она узнала в этом человеке графа. Позже ей рассказали, что он буквально ворвался в дом, угрожая привратнику допотопным пистолетом. Никто не мог сказать, было ли её исцеление чудом – больше смахивало на дьявольские происки. Граф же не считал совершённое им чем-то сверхъестественным и полагал, что каждый человек при большом желании способен проделать нечто подобное.

В конце лета она по настоянию родителей собралась ехать в город и поклялась графу, что вернётся ровно через месяц и останется с ним навсегда. Но в назначенный срок она не вернулась. Граф целые дни проводил на безлюдном, продуваемом всеми ветрами полустанке, где раз в сутки останавливались поезда (вскоре эти железнодорожные пути оказались окончательно заброшены). А ещё через полмесяца он из газет узнал о её помолвке с губернатором. В газетах были фотографии губернатора во всех вообразимых ракурсах. Граф поразился уродству его тяжёлого лица, похожего на маску верховного божества людоедского племени. В глазах губернатора граф увидел тени всех смертных грехов и с полной уверенностью решил, что его любовь никогда по доброй воле не осталась бы с этим чудовищем. Посему граф немедля отправился в город – вернуть свою невесту и, если понадобится, вызвать губернатора на дуэль.

Два ещё остававшихся в усадьбе коня были трясущимися от старости ходячими скелетами – нечего было и думать впрягать их в карету, и графу пришлось ехать поездом.

По дороге графа дважды пытались убить: во-первых, пьяный солдат – за то, что граф не позволил ему приставать к молодой крестьянке, во-вторых, городской сумасшедший, бывший священник – за то, что граф был слишком бледен для человека. У солдата граф сумел отобрать нож, а от сумасшедшего попросту сбежал.

Двое суток граф плутал по лабиринту улиц, дивясь на витрины и шарахаясь от калек и проституток, прежде чем разыскал городскую резиденцию губернатора, расположенную на гранитном берегу отравленной чёрной реки, по которой плавали прогулочные лодки с нарядными горожанами, закрывавшими носы надушенными платками. Резиденция была обнесена высокой чугунной оградой, окна её казались слепыми от частых решёток, и над ней реяли знамёна с гербами города, губернии и государства. Всё это дело охранялось полусотней солдат и полицейских, и в придачу двумя дюжинами личных гвардейцев губернатора.

Поначалу часовые запретили графу даже приближаться к воротам, но он с таким упорством и с такой безукоризненной вежливостью просил пропустить его, что в конце концов было решено доложить о нём губернатору. Губернаторское самолюбие тешило то, что его аудиенции испрашивает аристократ. Губернатор согласился принять графа безо всякой предварительной записи. В сопровождении четырёх детин, едва не задевавших головными уборами о притолоки и цеплявшихся парадными саблями за косяки, графа провели через многочисленные комнаты с медовыми паркетами, кремовыми стенами и малиновыми коврами (от этого кондитерского великолепия во рту возникал навязчивый вкус патоки). В тридцатой по счёту комнате к процессии присоединились ещё двое, и перед дверьми губернаторского кабинета они учинили графу тщательнейший обыск, в результате чего отобрали у него старинный пистолет, средневековый кинжал и солдатский нож, не обратив ни малейшего внимания на то, что граф поклялся честью не браться за оружие в стенах резиденции. Пока граф дрожащими от унижения руками поправлял перекошенную одежду, безликий некто (в наличии имелись только наливные щёки) втолковывал ему, что просьбу или жалобу требуется излагать в течение двух с половиной минут, а благодарность за губернаторскую милость – в продолжение пяти минут. После этого необходимого уведомления перед графом открылись двери в кабинет. Граф замешкался на пороге, разглядывая живопись на высоких сводах и силясь понять, что с нею сотворили шкодливые руки реставраторов, и едва успел увернуться от захлопнувшихся дверей.

Губернатор обладал талантом Цезаря управляться с несколькими делами одновременно. Он чистил ногти, чесал пятку, читал юмористическое приложение к консервативной газете и время от времени этой же газетой истреблял комнатных мух, державших себя, впрочем, очень скромно и со всей требуемой почтительностью к губернаторскому чину дефилировавших вдоль края столешницы. Кроме всего прочего, губернатор успевал ещё покуривать и подрёмывать в ожидании посетителя, чьё дворянское звание произвело на него самое положительное впечатление. Всех дворян без исключения губернатор представлял себе ненавязчиво-болтливыми тонкоусыми щёголями с серебристыми висками – именно таков был предводитель местной аристократии, пожилой, но очень вертлявый господин, элегантный, как пиявка, - так что губернатор был неприятно удивлён, когда на пороге возник щуплый молодой человек, длинноволосый, вызывающе лохматый и пугающе бледный, в плохо сидящей и весьма поношенной одежде, которая вышла из моды лет за пятьдесят до его появления на свет. Из-под рукавов пыльного сюртука безнадёжно устаревшего покроя торчали нелепейшие барочные манжеты. Разочарованный губернатор приказал немедленно вышвырнуть за ворота это чучело. Граф молча снёс оскорбление, и молчал всё время, пока трое здоровенных гвардейцев пытались разжать мёртвую хватку, какой он вцепился в позолоченную ручку двери. Губернатора позабавило такое упрямство. Ему захотелось узнать, какая цель способна придать человеку столько сил.

- Я пришёл за своей невестой, - сказал ему граф. – Я требую немедленного её освобождения.

Поначалу губернатор впал в здоровое послеобеденное веселье. Он подумал, что к нему явился какой-то помешанный, и намеревался насладиться бесплатн

Дата добавления: 2015-08-05