Басни Крылова: ожившая и преобразованная традиция

Как писатель, сложившийся в эпоху Просвещения, Крылов остался верен ее заветам: человек интересовал его в качестве социального, а не с точки зрения его личных представлений о себе. Крылов считает, что и классицизм, и сентиментализм односторонне-субъективно понимают человека, исходя из идеальных норм и оценок. Он отказывается от просветительской антитезы разумного идеала и неразумной стихии эмпирической жизни и становится непримиримым врагом всякой умозрительной субъективности. Он ищет опору в практической жизни. Свою личную позицию Крылов скрывает, преподнося ее как мнение самого народа, возникшее в его историческом опыте.

Установка на эпичность, на объективность исключала непосредственное "присутствие" автора. С ней же связаны и разрыв с любой односторонне-теоретической точкой зрения. Крылов пересматривает основные аксиомы просветительских взглядов на человека, историю, на прогресс, которые были общей почвой классицистического и сентименталистского отношения к жизни. Он приходит к выводу, что теоретики, стремившиеся к сознательному вмешательству в практическую жизнь, слишком преувеличивали роль разума, полагая, что с помощью "головных" построений они смогут изменить социальный порядок.

Просветители доказывали, что нужно построить государство на основах Разума. Эта "теория", казалось бы, восторжествовала во Франции. Однако, с точки зрения Крылова, "теория" не принесла французскому народу и другим народам ничего, кроме ужасных бедствий. Якобинский террор, деспотизм Наполеона, потеря многими европейскими государствами независимости, гибель тысяч людей — вот последствия ложной теории, которая не выдержала испытания, будучи опрокинутой в житейскую практику.

Место и роль идей, теорий, разума в человеческой жизни и в истории — предмет размышления Крылова во многих баснях. Например, та же тема повернута иной, бытовой, стороной в басне "Огородник и Философ". Этой басней особенно возмущался Вяземский: "Не рано ли у нас смеяться над философами и теми, которые читают, выписывают, справляются, как указано в басне. <...> Большая часть читателей зарубят себе на памяти одну мораль басни:

А Философ

Без огурцов, —

и придут к заключению, что лучше, выгоднее и скорее в шляпе дело не быть философом". Вяземский понял басню как отрицание философии, всяких теоретических знаний. Между тем мысль Крылова другая. Его "недоученный" Философ — "великий краснобай". В отличие от работающего Огородника, он ни к чему не способен — ни к науке, ни к практическому труду.

О выращивании огурцов крыловский барин и философ знал теоретически ("лишь из книг болтал про огороды"). И вот это отвлеченное знание у Крылова посрамлено: Философ остался без огурцов. Значит ли это, что Крылов отрицает в басне науку вообще. Баснописец как будто предвидел, какие нарекания вызовет его басня. И он такие упреки заранее отвел. Когда Философ возмущается ("Невежа! восставать против наук ты смеешь?"), Огородник ему отвечает: "Нет, барин, не толкуй моих так криво слов: Коль ты что путное затеешь, Я перенять всегда готов". Иными словами, умозрительные теории бесполезны как в широком общественном плане, так и в повседневной жизни.

В еще большей мере ценность науки подчеркнута в басне "Свинья", где невежда-Свинья подрывала корни Дуба, чтоб свалить его и достать желудей. Мораль басни гласила:

Невежда в ослепленье

Бранит науки и ученье,

И все ученые труды.

Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

Итак, у Крылова отчетливо просматривается антитеза истинного просвещения, с одной стороны, и невежества, а также ложного просвещения — с другой. Однако это еще ничего не говорит о роли науки и знаний в обществе, о том, какое место сознательной воле, субъективным усилиям отведено в исторической жизни. Этим раздумьям, волновавшим не одного лишь Крылова, баснописец посвятил басню "Водолазы", написанную по поручению А.Н.Оленина, приуроченную к открытию Публичной библиотеки и прочитанную тогда же. (49)

По поводу "Водолазов" шли одно время нескончаемые споры. Один из исследователей, В.А.Архипов, писал: "Требовалось в басне в живой поэтической форме доказать, что науки приносят вред человеку, что в "ученье" "дерзкий ум находит" "свой погибельный конец", и не только свой: "...Часто в гибель он других влечет с собою"'. Ничего более несправедливого нельзя о басне выдумать. Смешно здесь уже само требование, обращенное к Крылову. Л.Н.Оленин, открывавший Публичную библиотеку, храм науки, никак не мог "требовать", чтобы Крылов написал басню о вреде учения и знаний. Да и Крылов, конечно, никогда не взялся бы за столь позорную задачу.

Сюжет басни необычен, как необычна, хотя и вполне свойственна ему, притчеобразная уклончивая форма. В сущности, Крылов сочинил "басню в басне", когда мораль представляет собой не афористически краткий и энергичный вывод, а пространный рассказ, в котором дается разрешение поставленной задачи.

Однажды "древний царь" впал в "страшное сомненье":

Не более ль вреда, чем пользы, от наук?

Совершенно ясно, что этот вопрос намекал на известное сочинение французского просветителя Руссо, который на предложение Дижонской академии сочинил трактат, отрицательно оценивавший влияние искусств и наук на нравы. Царь в басне не знает, как ему поступить:

То есть, ученым вон из царства убираться,

Или по прежнему в том царстве оставаться?

Он решил собрать совет. Одни говорили, что "неученье тьма", а наука "к счастию ведет людей".

Другие утверждали.

Что люди от наук лишь только хуже стали...

Здесь опять-таки отражены споры среди просветителей. "Другие" у Крылова явно повторяют мнение Руссо. Сторонники же науки придерживаются взглядов Вольтера и большинства просветителей. Известно, что точка зрения Руссо вызвала особенно яростные нападки со стороны Вольтера. Так или иначе, но советники никак не могут прийти к согласию. Тогда, царь собрал ученых и вручил им решение их судьбы. Но и ученые оказались бессильны. Сомнение не оставляло царя и, выйдя однажды в поле, он встретил Пустынника и обратился за советом к нему. Вместо категоричного и однозначного ответа Пустынник рассказал ему "притчу простую". Некогда в Индии жил рыбак и было у него три сына. После смерти отца сыновья задумали жить иначе и кормиться ловлей жемчуга. Но один был ленив и ждал, когда жемчуг выбросит к нему волной. Его уделом стала бедность. Другой "выбирать умел себе по силам глубину,/ Богатых жемчугов нырял искать ко дну, и жил, всечасно богатея". Третий решил нырнуть в самую пучину, в глубину, которая и стала его могилой.

"О царь!" — примолвил тут мудрец:

"Хотя в ученьи зрим мы многих благ причину;

Но дерзкий ум находит в нем пучину

И свой погибельный конец,

Лишь с разницею тою,

Что часто гибель он других влечет с собою".

Эти заключительные стихи басни и вызвали разноречивые толки. В большинстве своем писавшие о "Водолазах" в прошлом веке стре­мились понять, "за" или "против" науки выступил Крылов. Что озна­чают в его басне слова "безумец", "пучина", "море", "дерзкий ум", на какой "погибельный конец" намекает баснописец?

Известный педагог В.Я.Стоюнин усмотрел в басне странный взгляд на науку: баснописец, мол, хочет видеть какую-то гибельную глубину и при этом забывает, что наука развивает только истину, которая несет лишь свет и добро людям. Историк и критик литературы А.Г Галахов считал, что Крылов не восставал против науки, но требовал учения по силам человеку, то есть желал бы умеренного, серединного образования, находящегося между невежеством и всезна­нием. Он, однако, отрицает основательность такого мнения и порицает Крылова за то, что басня была совершенно неуместна в тогдашних условиях русской жизни, когда немногие посвящали науке время.

В особенности досталось Крылову от педагогов. Н.Лавровский полагал, что басня направлена против "дерзкого ума", желающего постичь непостижимое.

Бураковский свел смысл басни к тому, что стремление ума познать глубину вещей ведет к погибели... Водовозов сделал вывод; толковать о просвещении вообще бесполезно. Острогорский, рассмотрев басню, пришел к заключению, что Крылов не принадлежал к вождям умственного движения, передового и общечеловеческого, и с недоверием относился ко всему новому, даже к науке и ее деятелям. Словом, никто из них Крылова не понял.(51)

Плетнев, Я.К.Грот и Кеневич заступились за Крылова, но и сами впали в чересчур расширенное и уводящее от истины толкование. Так, Кеневич писал, что Крылов выступил не против науки, а против политического и религиозного вольнодумства. Грот тоже полагал, что под бездонной пучиной Крылов разумел область высших, не умом, а верою и совестью постигаемых законов, что он проявил неуважение к глубине знания и имел в виду предостеречь общество от увлечения системами западных (почему-то немецких) мыслителей.

Ближе других уловил смысл басни Л.Н.Майков. Он отметил, что под словом "учение" Крылов понимал не исследователей-специалистов, деятелей и двигателей науки, а людей образованных, просвещенных. Однако смысл басни в истолковании Л.Н. Майкова также содержал важные пробелы, так как необъяснимыми остались образы "пучины", "дерзкого ума", "безумца" и другие.

Основную мысль, которую хотел бы провести Оленин, К. сформулировал так: "Желание достичь до истинного познания вещей похвально и полезно, когда оно управляется здравым и твердым рассудком, не переходя границ, положенных природою уму человеческому, напротив того, сие отражение вредно и даже пагубно, когда оно не обуздано и руководствуется единою гордостию ума". Осторожный Оленин поставил предел уму. Крылов принял условие, но повернул тему по-своему. Само просвещение — благо, и тот, кто не ищет истины, обедняет себя и обрекает на невежество и духовную нищету. Другая крайность—дерзкие умы, которые противопоставляют свою гордыню реальному положению вещей и действуют по личному произволу. Иначе говоря, своеволие человеческой мысли искажает понятие о просвещении, науке и оборачивается "безумием", гибельным для самого гордеца и для других людей. Басня направлена против "дерзких умов", ввергающих человечество в пучину насилия, бедствий и зла. Нет сомнения, что Крылов держал в памяти послереволюционную историю Франции. Но басня Крылова заключает в себе и более широкий смысл: она осуждает всякий "дерзкий ум", не считающийся с реальностью.

В статье "Иван Андреевич Крылов" Белинский сопоставил басню нравоучительную и басню сатирическую: "Басня, как нравоучительный род поэзии, в наше время — действительно ложный род; если она для кого-нибудь годится, так разве для детей: пусть их и читать приучаются, и хорошие стихи заучивают, и набираются мудрости, хотя бы для того, чтоб после над нею же трунить и острить. Но басня, как сатира, есть истинный род поэзии".

Из всего рассуждения Белинского вытекает, что басня Крылова — сатирическая, а не нравоучительная, и поэтому она принадлежит к искусству поэзии. Неправомерно, конечно, отрицать сатирическое начало в баснях Крылова, но и мысль Белинского нельзя принять целиком. Басня Крылова не исключает, во-первых, нравоучительности. Во-вторых же, басня не сводится к сатире. Это очень важно понять. Басня Крылова, наполненная практической философией, несет в себе народную житейскую мудрость. Сатира — лишь одна, без сомнения, существенная, но не единственная сторона крыловской басни.

Басни Крылова шире сатиры, но, несомненно, включают ее. Народный опыт осмысления конкретных социальных условий русской жизни открылся Крылову во всем его многообразии. Сатирическое стало неотъемлемой его частью. В нем проступало то лукавство, благодаря которому ирония адресовалась и басенным персонажам, и порядку, не отделимому от зла. Уже современники понимали, что басня Крылова не могла быть сведена только к сатирическому осуждению.

Не изменяя классических басенных правил, Крылов перестраивает соотношение между рассказом и моралью, наполняет рассказ живо­писными подробностями, создает характеры персонажей и образ рассказчика.

Рассказчик как бы притворно доверяется персонажам и серьезно изъясняет мотивы их поведения. Он дает выговориться зверям и людям, совершить те или иные поступки. Он беспристрастно передает их точки зрения, но его мнимое простодушие подрывается полным посрамлением персонажей, которое проистекает из рассказа. И тут обнаруживается, что простота рассказчика лукава. На самом деле он знал заранее, к чему приведет сто рассказ. Неожиданность рассказа относится только к персонажам, Рассказчик же всегда "себе на уме". Он отлично знает достоинства и слабости своих персонажей, их ухищрения и уловки, которые от него не могут укрыться и не могут его обмануть. Персонажи всегда обманывают только себя. При этом рассказчик может шутить и с читателем, опять-таки притворно делая вид, будто намерен рассказать что-то ему известное и знакомое, но неожиданно приводя к совершенно иному, более глубокому и точному знанию. Эти приемы у Крылова чрезвычайно разнообразны. У него нет строгой обязательности: мораль может вполне согласоваться с рассказом, а может не совпадать или противоречить ему. Часто рассказчик доверчиво повторяет мнение "молвы", но сквозь подчеркнутое простодушие, что само по себе уже подозрительно, непременно проступает откровенное лукавство.

В басне "Муравей" Крылов описывает "богатырство" и "геройство" Муравья:

Какой-то Муравей был силы непомерной,

Какой не слыхано ни в древни времена:

Он, даже (говорит его историк верный)

Мог поднимать больших ячменных два зерна!

Притон и в храбрости за чудо почитался:

Где б ни завидел червяка,

Тотчас в него впивался.

И даже хаживал один на паука.

Ирония Крылова очевидна. Она создается при невидимом сопоставлении двух взглядов на Муравья: один из них (обычный, чело­веческий) скрыт, но подразумевается, другой — "муравьиный" —. открыто выражен на утаенном фоне первого. Крылов передоверяет речь рассказчику, который сначала добросовестно излагает "молву" о Муравье, то есть смотрит на Муравья глазами его обыкновенных собратий, которым он кажется великаном, а затем прилагает иную — человеческую — меру оценки. Но внутренняя связь между правдой "муравьиной" и "человеческой" не теряется. У богатыря Муравья совсем как у какого-нибудь человека, великого силача и отважного воина, есть и свой "историк". О нем гремит слава, а один из его подвигов — "И даже хаживал один на паука" — превышает всякую доступную разуму степень доблести. Выше этого, кажется, ничего и нельзя предположить. Пока Муравей находится в своем царстве, — он богатырь. Связующим звеном между "муравьиной" и "человеческой" правдами становится нрав Муравья: он чванлив и глупо верит "лишним похвалам". В этом месте рассказчик переходит на иную, человеческую, правду. Рассказывая о Муравье, он включает в речь свои оценки:

А ими, наконец, так голову набил.

Что вздумал в город показаться...

На самый крупный с сеном воз

Он к мужику спесиво всполз

И въехал в город очень пышно...

Муравей въезжает в город как триумфатор, Рассказчик уже не скрывает своей насмешки. Как только Муравей оказался не в своей родной среде, его, как он ни старается, просто перестают замечать: Никто не видит Муравья.

Так, через рассказ, Крылов показывает истинное место Муравья "в подсолнечной", во Вселенной. Крылов не осуждает Муравья, который в своем кругу мог быть и богатырем, он отрицает претензию Муравья на всеобщее значение своего богатырства. Эта истина касается также людей: великан в ограниченном кружке с более широкой точки зрения выглядит всего лишь "затейником". Люди склонны преувеличивать свои силы, они по большей части преврат­но оценивают свои способности, а когда им отказывают в призна­нии их заслуг, они готовы обвинить всех, кроме себя, не видя, как смешны они в своих ложных представлениях о подлинном их месте в жизни. Реальность не совпадает с мнением Муравья. Из столкно­вения двух взглядов на Муравья — собственного и стороннего — высекается искра истины. Однако Муравей остался при своем. Он только испытал "стыд", но не переменился. Следовательно, рассказанное в басне — общезначимый закон в дурном обществе, который не может быть отменен одними лишь правильными рассуждениями. Порок неуязвим в действительности, но это еще не значит, что он перестал быть пороком и что нет меры для суда над ним. Он сам себя осмеивает в рассказе, потому что подлинную правду заменяет узкой, своекорыстной, искусственной. Но такая правда, сколь бы от нее не отворачивались, все-таки есть. Она естественно вырастает из того же рассказа, а не из умозрительных размышлений автора. Крылов как бы опускается в житейскую сферу и затем извлекает из нее моральное поучение. Автор его обобщает, сопоставляя ложное личное мнение ("думает") и общее ("дивит"), которые в ходе рас­сказа поменялись местами: о Муравье ходила "молва", то есть как бы всеобщий глас, которому противостояла речь рассказчика ("Я лишние хвалы считаю за отраву..."). Но в ходе рассказа все переменилось, и оказалось, что молва-то как раз закрепила личное мнение, а рассказчик выразил общее. Так победила житейская мудрость, установив истинную цену богатырства Муравья. Но житейская (65) мудрость ограничена признанием неисправимости порядка. Мораль берет под сомнение самый порядок, намекая на его несовершенство. Крылов всегда находится не только рядом с персонажами, он как бы входит в них, проникается их чувствами. Оттого он судит о них не понаслышке, а вскрывает их лицемерную или жестокую мораль.

Расхождения между рассказом и моралью, между житейской мудростью и смыслом басни, как он предстает у Крылова, часто приводило к тому, что в его баснях не находили воспитывающих нравственных уроков. Педагог Н. Бунаков писал, например, о басне "Ворона и Лисица": "...образы, содержащиеся в басне, не вызовут ли у иных детей совсем иных мыслей, не оставят ли в душе их совершенно иные впе­чатления, которые со временем вызовут со стороны детей действия, вовсе неожиданные для вас, педагога, задавшегося внушением сказан­ной истины? Посмотрите, на чьей стороне симпатии вашего малень­кого слушателя — на стороне ли глупой, каркающей Вороны, или на стороне умной, но проголодавшейся говоруньи Лисицы? В.Водовозов также писал, что дети никак не могли согласиться с моралью басни:

Уж сколько раз твердили миру.

Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок..

И в сердце льстец всегда отыщет утолок..

Моралью басни ("Уж сколько раз твердили миру...") Крылов настраивает на традиционную мудрость, идущую от Эзопа, — "лесть гнусна, вредна". Но чтобы эта мораль стала поучительным уроком, нужно высмеять Лисицу. Если бы Лисица подавилась сыром или съела отравленный сыр, то льстец был бы наказан. Именно так поступил Лессинг в басне "Ворона и Лиса": "Лиса со злорадным смехом поймала мясо и тут же сожрала его. Но вскоре радость ее сменилась болью. Яд подействовал, и она издохла". Баснописец восклицает: "Пусть бы и вам никогда не добыть своей лестью ничего, кроме яда, проклятые подхалимы!" У Крылова сатирический смех направлен на Ворону. Лисица же, добившись своего, ускользает безнаказанной. Следовательно, льстец торжествует победу над глупой Вороной, и мораль басни как будто не вполне сбывается. Напротив, лесть приносит пользу самому льстецу. Баснописцы обычно упрекали Ворону (Ворона) в глупости. Но Ворона совсем не глупая по природе птица. И если Лисица надевает на себя личину льстеца, а Ворона обнаруживает глупость, то это происходит от того, в какие реальные отношения они поставлены. Лисица не может отнять сыр силой и понимает, что Ворона не отдаст его добровольно. Ситуация складывается так, что сыр нужно выманить. Для этого Лисица прикидывается льстецом, рассчитывая, что Ворона не заметит уловки.

Крылов перенес осуждение с Лисы на Ворону — не тот виноват, кто льстит, а тот, кто поддается лести и не может распознать хитреца. Поэтому глупость Вороны заключается в ее преувеличенном мнении о себе. Она оказалась падкой на сладкую лесть ("вскружилась голова", "от радости в зобу дыханье сперло"). Лисица (льстец) хорошо усвоила общий закон, согласно которому в мире господствуют ложные пред­ставления ("В сердце льстец всегда отыщет уголок"), несовместимые с простыми нравами. Верить лести, учит Крылов, нельзя — это никогда не приводит к выгоде того, кто наслаждается умильными похвалами. Однако в том-то и дело, что лесть привлекательна и ей невозможно не поверить. Рассказ опровергает первую часть морали и поддержива­ет вторую: в реальной жизни льстец всегда добивается удовлетворе­ния, хотя нравственная норма противоречит действительности. Поэтому столь игриво и подробно описывает Крылов сцену лести:

Плутовка к дереву на цыпочках подходит;

Вертит хвостом, с бороны глаз не сводит,

И говорит так сладко, чуть дыша:

Голубушка, как хороша!

Ну, что за шейка, что за глазки! (70)

Рассказывать, так, право, сказки!

Какие перушки! какой носок!

И, верно, ангельский быть должен голосок!

Спой, светик, не стыдись! Что ежели, сестрица.

При красоте такой, и петь ты мастерица.

Ведь ты б у нас была царь-птица!"

Сколь бы ни внушать людям разумные правила, в действительности торжествуют не идеальные нормы нравственности, а конкретные отно­шения, в которых льстец, используя слабости людей, извлекает ощути­мую выгоду. Зло торжествует, не считаясь с отвлеченным разумом. Но из этого не следует, что нравственные правила неверны — Ворона наказана за пренебрежение ими, за то, что не послушалась житейской мудрости ("Уж сколько раз твердили миру..."). Крылов, конечно же, стоит не на стороне Лисицы, но ему важно подчеркнуть, как убедитель­на лесть, как легко Лисица улавливает тщеславие Вороны, как умело играет она на ее самомнении и честолюбивых амбициях. Он дает слово Лисице, чтобы лесть в ее речи зазвучала натурально, но при этом насыщает язык Лисицы такой приторностью, что, казалось бы, трудно не угадать в нем скрытых корыстных намерений. Лисица издевается над Вороной, а та принимает похвалы как вполне заслуженные и готова уверить Лисицу, что все сказанное о ней — истинная правда. В этот самый напряженный драматический момент, когда Лисица доводит свои восхваления до высшей точки и когда Ворона, чтобы стать царь-птицей, "каркнула", наступает мгновенная развязка. Следовательно, смысл басни состоит не в том, чтобы научить умно, ловко льстить и брать пример с Лисицы, а в том, чтобы невзначай не оказаться Воро­ной, а для этого необходимо не впадать в иллюзии относительно своих возможностей, способностей и трезво оценивать их. Однако в реаль­ном мире, утверждает Крылов, ложные представления берут верх над моральными правилами, и это расхождение, о котором нельзя забы­вать, тоже плод народной мудрости, социального опыта народа.

Басня "Стрекоза и Муравей" имеет давнюю европейскую и рус­скую традиции. У Лафонтена в прозаическом переводе она звучит так: "Стрекоза, пропевши все лето, осталась без запаса, когда настала зима: ни от мухи, ни от червяка ни крошки; пошла она к соседу — Муравью и, жалуясь на голод, просит одолжить несколько зерен, чтобы прожить до новой весны. "До августа заплачу, — говорит она, — право, отдам и долг, и рост". Муравей не податлив был на ссуду; за ним этого греха почти не водится. "Что же ты делала в теплое время?" – сказал он заемщице. "День и ночь, признаться, пела для всякого встречного". — "Ты пела — очень рад, ну, так теперь пляши!"

В басне Лафонтена уже намечен конфликт: хотя Стрекоза и виновата, но вина ее меньше, чем Муравья, который изображен скупым и жестоким. Стрекоза представлена заемщицей, попавшей в беду. А.Сумароков нарисовал Стрекозу в одноименной басне жалкой нищенкой:

В зимне время подаянья

Просит жалко Стрекоза,

И заплаканны глаза

Тяжкого ее страданья

Представляют вид.

Муравейник посещает

Люту горесть извещает...

По глупости своей летом она "вспевала день и ночь" и обнищала. Муравей не сжалился над ее горем, а ответил резко и грубо:

Коль такое ваше племя, /Так лети отсель ты прочь:/ Поплясати время.

Судьба Стрекозы не трогает Муравья, который холоден к чужой беде. Очень близко к Лафонтену перевел басню Ю. Нелединский- Мелецкий, усилив осуждение Муравья:

Скупость в нем порок природный.

Тем самым в басне Нелединского-Мелецкого Стрекоза—заемщица, попавшая в беду, а Муравей — сквалыга, скупец и ханжа, который не только не оказывает помощи, но еще и склонен к поучениям. Хемницер нашел, что мораль басни не совпадает с нормой нравственности: Муравей должен помочь Стрекозе, потому что нельзя оставлять в беде виновного, но заслуживающего прощения. Изложив сюжет, он закон­чил басню так:

"Пропела? Хорошо! Поди ж теперь свищи"./ Но это о только в поученье/ Ей Муравей сказал. /А сам и в прокормленье / Из жалости ей хлеба дал.

У Крылова Стрекоза — попрыгунья, которая не трудилась, а "лето красное пропела". Пожалуй, единственный раз Крылов использовал плясовой ритм — четырех­стопный хорей, столь подходящий к сюжету басни, к характеристичес­кой черте Стрекозы ("попрыгунья") и оправдывающий заключитель­ный стих ("Так поди же, попляши!"). Праздность и удовольствия вскружили Стрекозе голову. Она очень напоминает тех модниц, о которых Крылов писал в комедии "Урок дочкам". Стрекоза изобра­жена беспечной и ветреной тунеядкой. И это становится главной при­чиной, разделяющей Стрекозу и Муравья, который говорит.

Кумушка, мне странно это:

Да работала ль ты в лето?

Муравей — труженик, и ему ненавистны тунеядство, безделье, легко­мыслие и беспечность. Крылов подчеркнул противоположность тру­довой жизни и веселящегося пустого безделья. Он решительно отбро­сил всякие сентименты и встал на сторону Муравья, его трудовой морали. Помощь может быть оказана только тому, кто сам трудился, но по каким-то не зависящим от него причинам испытал нужду. На­пример, в басне "Крестьянин в беде" Крылов острие сатиры направ­ляет как раз на тех, кто звался родней и друзьями и кто уклонился от помощи после того, как вор обчистил дом Крестьянина. Каждый подает совет, рассуждает "умно", но "делом ни один бедняжке не помог". Крыловский Крестьянин попал в беду не из-за пени, а из-за несчастного случая. Следовательно, Крылов знает цену сочувствия и поддержки в трудную минуту. Тут он также следует народной мудрос­ти, легшей в основу общечеловеческих представлений. Но к Стрекозе это не относится и потому из басни устранены мотивы жалости, снис­ходительности. Крылову чужда мораль, которая, порицая Стрекозу за ветреность и праздность, в то же время щадила ее. Довольно типич­но восприятие крыловской басни романтиком В.Одоевским. Приведя басню в повести "Косморама", писатель не вполне удовлетворен мо­ралью: Муравей, по его мнению, должен был помочь Стрекозе, а не отталкивать ее, погибающую в нужде.

В более близкое к нам время Саша Черный в "Румяной книжке" сочинил воображаемый разговор девочки Люси с дедушкой Крыло­вым: ("Люся и дедушка Крылов"). Люсе очень не понравился Мура­вей: "Муравей, по-моему, безжалостный грубиян. Что же такое, что стрекоза "лето целое пропела"? И соловьи поют <...> Почему он стрекозу прогнал и еще танцевать ее заставляет? Я тоже танцую, дедушка <...> Что ж тут плохого? Ненавижу вашего муравья!.." На это Крылов отвечает: "И танцуй, дружок, на здоровье. Я тоже муравья не совсем одобряю. И даже думаю, что когда он стрекозу прогнал — ему стало стыдно... Побежал он за ней, вернул, накормил и приютил у себя до весны..." Девочка возликовала: " В самом деле? — обрадовалась Люся. — Значит, и мораль тогда другая будет: "Бывают иногда мура­вьи, у которых доброе сердце". Вот хорошо!.." Однако, при всей доброте и отзывчивости на чужое горе Люсиной души, для Крылова такое разрешение конфликта невозможно, потому что народная муд­рость исключает прощение тех, кто виноват по своей воле. Народная и гуманистическая правды не совпадают, резко расходятся и, несмотря на то что в каждой из них есть своя человечность, оказываются несо­вместимыми.

Поскольку народная мораль считает труд основой жизни и благо­получия, то попрыгунье Стрекозе она отказывает в сочувствии. И этот закон справедлив. Здесь отчетливо видны противоположность между искусственной, ложной жизнью и естественной, наполненной трудом. Однако трезвая мораль басни действительна только для случаев "чис­той", прямой антитезы, где труду противостоит безделье. Крылов как бы обнажает конфликт и не осложняет басню побочными чувствами, которые волновали других баснописцев (жалость, скупость).

Басни Крылова часто показывали одни и те же стороны жизни в разных ракурсах, дополняли друг друга и даже противоречили одна другой. В каждой басне, хотя бы она вполне охватывала тему, жизнен­ные проблемы не могли предстать исчерпывающими и до конца завершенными. Но все они вместе создавали объемный исторически кон­кретный образ России — от бытовых до социальных и государствен­ных проявлений — в свете нравственности.

Обобщая эти поучитель­ные схватки и признавая в рассказе, что зло ускользает неуязвимым, Крылов, однако, в рассказе и в морали дает понять, что существует иная, куда более справедливая и более высокая мера нравственности, от которой никуда не уйдешь и не скроешься, даже если в реальности она унижена и оскорблена. Трезво замечая торжествующее бесстыдство порока, Крылов с горечью иронизирует над ним и выносит ему приговор.

А вы, друзья, как ни садитесь.

Житейская мудрость, добытая аналитически в басенном рассказе, оказалась глубоко историчной, и потому противопоставление Истории Басням — лукавая насмешка Крылова. Именно конкретно-исторический взгляд на эпоху и присущ басням Крылова. В них ожила национальная история, отлившаяся в проясненные им национальные моральные нормы, и русская нация в них нравственно осознала себя.

Раздвигая жанровые рамки басни для принятия его большого философско-социального содержания, баснописец пошел не путем бунта против жанровой и стилевой иерархии, как это преимущественно было у романтиков, а дорогой всемерного расширения внутренних возможностей традиционного жанра, вместившего передовые идеи века. Но, поскольку дальнейшее расширение границ жанра уже было немыслимо, то Крылов не только возвысил басню, но и положил предел ее развитию.

И последнее. Историзм, как известно, лег краеугольным камнем в основание русского реализма. И это невольно наводит на мысль, что в высших своих проявлениях, пусть с известными оговорками, искусство русского просветительства могло врастать в реализм, минуя ста- (92) дню романтизма. В этом убеждает не только басня Крылова, но и комедия Грибоедова "Горе от ума".

Отдавая себе отчет, в чем же состоит значение Крылова для нас, для нашей культуры, приходишь к мысли, что лучше других это постиг Гоголь. "Его притчи, — писал он, — достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа". "Вообще, — продолжал он, — его занимали вопросы важные "Поэт и мудрец слились в нем воедино",— в этих словах, пожалуй, точнее всего сказано о своеобразии Крылова.

Дата добавления: 2015-08-05