Попкорн. Лорд Джим. Исчезновения

По дороге в парк я остановил машину у винной лавки и спросил, какого пива ей хочется.

– Все равно, – ответила она. – Лишь бы пенилось и на вкус было как пиво.

Определенно, наши представления тут совпали. Самое начало октября. Небо над головой – такое чистое, словно его только что спустили с конвейера. В такую погоду совершенно неважно, что пить. Лишь бы пенилось и на вкус было как пиво.

В итоге я купил шесть банок импортного. То ли потому, что денег еще оставалось до чертиков, то ли оттого, что золотые жестянки «Миллер Хай Лайф» очень гармонично поблескивали в лучах осеннего солнца. Дюк Эллингтон тоже отлично вписывался в ясное октябрьское утро. Хотя, конечно, Эллингтон со своим пианино вписался бы даже в новогоднюю ночь полярников на Южном полюсе.

Я повел машину дальше, насвистывая «Не делай ничего, пока я не дам тебе знать» вслед за уникальнейшим тромбоном Лоренса Брауна. А чуть погодя моего свиста хватило еще и на «Утонченную леди» Джонни Ходжеса[114].

Доехав до парка Хибия, мы вышли из машины и завалились с пивом на траву. В понедельник утром национальный парк пустовал, словно взлетная площадка авианосца, с которой улетели все самолеты. Голуби мельтешили взбалмошными стайками в траве, как новобранцы на физзарядке.

– Смотри‑ка, – удивился я. – В небе ни облачка.

– Одно есть, вон там, – возразила она и показала на деревья у Хибия‑Холла. И действительно, одно крохотным перышком застряло меж ветками камфар.

– Ну, это не считается, – сказал я. – Даже облаком не назовешь.

Она прикрыла глаза ладонью и посмотрела внимательнее.

– Ну да... Совсем маленькое, – согласилась она. Наглядевшись на странное облачко, мы открыли пиво.

– Почему ты развелся? – спросила она.

– Слишком люблю ездить в поезде. А когда женился, уже не мог сидеть у окошка.

– Серьезно?

– Была такая повесть у Сэлинджера. Помню, еще в школе прочитал.

– А еще серьезнее?

– Да все очень просто. Пять или шесть лет назад она ушла. И больше не возвращалась.

– И с тех пор вы не виделись?

– Не‑а. – Я отхлебнул пива. – Как‑то незачем было.

– Значит, семейная жизнь не ладилась?

– Да нет. Все у нас ладилось. – Я разглядывал пивную банку. – Дело не в этом. В постель ложимся вдвоем, а засыпает каждый сам по себе. Знакомо тебе такое?

– Да... Кажется, понимаю.

– Я, конечно, не думаю, что людей можно классифицировать, но условно я разделил бы их на два типа. Люди с универсальным видением мира – и люди с ограниченным взглядом. Я свой взгляд на мир ограничиваю. И дело тут не в том, правильные у меня границы или неправильные. Все равно где‑то протянется граница: что мое, а что – нет. Для кого‑то очевидно, а кто‑то вообще так вопрос не ставит.

– Но ведь те, для кого очевидно, тоже стараются свои границы раздвинуть, разве нет?

– Возможно. Но у меня не так. Почему все люди сегодня должны слушать музыку в «стерео»? От того, что скрипка зазвучала слева, а контрабас справа, музыка лучше не стала. Просто усложнился способ воспроизведения.

– А ты не слишком упрямый?

– Вот и она так сказала.

– Жена?

– Ага, – кивнул я. – Дескать, как только вопросы ставятся конкретно, я теряю гибкость. Что‑то вроде. Еще пива хочешь?

– Давай.

Я сорвал колечко с четвертого «Миллера» и протянул ей банку.

– А что сам думаешь о своей жизни? – Вместо того, чтобы сделать глоток, она стала разглядывать черную дырочку.

– Читала «Братьев Карамазовых»?

– Один раз, очень давно.

– Стоит перечитывать иногда. Там много всего написано... А ближе к финалу Алеша говорит одному школьнику, Коле Красоткину: «Послушайте, Коля, вы между прочим будете и очень несчастный человек в жизни. Но в целом все‑таки благословите жизнь».

Я допил вторую банку. Немного помедлил – и откупорил еще одну.

– Вообще‑то, Алеша очень много всего понимал, – добавил я. – Но на этих его словах я засомневался. Я не знаю, можно ли быть несчастным человеком, но в целом прожить счастливую жизнь.

– И поэтому ты свою жизнь ограничиваешь?

– Пожалуй, – кивнул я. – Наверно, мне стоило вместо твоего мужа умереть от железной вазы. Подходящая смерть была бы. Такой яркий последний кадр – нелепость, достигшая совершенства. И ни черта подумать не успеешь...

Я поискал глазами белое облачко, но его уже не было. Наверное, спряталось за кронами.

– А как ты думаешь... С таким ограниченным взглядом на жизнь ты мог бы разглядеть, например, меня?

– Кто хочет, в эту жизнь заходит, кто хочет, из нее выходит, – ответил я. – В этом – главный плюс ограниченного взгляда на жизнь. Заходя, вытирайте ноги. Уходя, закрывайте дверь. Общие правила для гостей.

Засмеявшись, она поднялась и отряхнула с брюк соринки.

– Ну, я пойду. Уже пора, да? Я посмотрел на часы. 10:22.

– Давай подвезу.

– Да ладно. Я еще в универмаг заскочу, а потом на электричке доеду. Так будет лучше. Спасибо за кусачки.

– Не за что.

– Позвонишь, как вернешься?

– Заеду в библиотеку, – сказал я. – Люблю смотреть, как люди работают.

– Пока, – сказала она.

Я смотрел, как она уходит по аллее, и чувствовал себя кем‑то вроде Джозефа Коттена из фильма «Третий человек»[115]. Когда ее фигурка скрылась за деревьями, я стал смотреть на голубей. Походками все голуби странно отличались друг от друга. Через пару минут на аллее появилась женщина с маленькой дочкой и стала разбрасывать по дорожке попкорн. Все голуби оставили меня и убежали на завтрак. Девочка, как положено трехлетнему ребенку, растопырила ручки и побежала обнимать голубей. Но, конечно, ни одного не поймала. Вертлявые голуби жили своей голубиной жизнью. Симпатичная мамаша стрельнула в меня глазами и демонстративно потеряла к моей личности всякий интерес. Что ни говори, а приличные люди не валяются на траве в понедельник утром с пятью пивными банками перед носом.

Я попробовал вспомнить имена всех братьев Карамазовых. Митя, Иван, Алеша – и еще этот сводный, Смердяков. Интересно, сколько людей на свете помнят братьев Карамазовых по именам?

Глядя в небо, я ощутил себя маленькой лодкой в бескрайнем море. Вокруг – ни волн, ни ветерка, я тихо себе дрейфую. Есть некий смысл в крохотной шлюпке, затерянной посреди океана. Джозеф Конрад, «Лорд Джим», сцена после кораблекрушения.

Глубокое небо сияло над головой, как прописная истина, сомневаться в которой бессмысленно. Когда глядишь в такое небо с земли, кажется, будто оно впитало все сущности этого мира. С морем – та же история. Если каждый день разглядывать море, начинает казаться, что больше на свете ничего нет. Наверно, Конрад переживал то же, что и я. Воистину – в утлой лодочке, выпавшей в Океан из фикции под названием «корабль», есть особенный смысл, от которого не отвертеться.

Я допил последнюю банку, докурил и выкинул из головы всю эту астролябию. Пора возвращаться в реальность. У меня оставался час с небольшим.

Поднявшись с травы, я собрал пустые банки и выкинул в ближайшую урну. В верхней части урны оказалась железная пепельница. Я достал из бумажника кредитки и сжег их над ней. Симпатичная мамаша снова стрельнула глазами. Понятное дело. Приличные люди не сжигают в понедельник утром кредитные карточки над урнами городского парка. Сперва я спалил «АмЭкс», потом «Визу». Кредитки плавились жизнерадостно, с огоньком. Я прикинул, не спалить ли мне заодно и галстук от «Пола Стюарта», но потом передумал. Не хотелось мешать отдыхающим, да и в сожжении галстуков я большого смысла не видел.

Я дошел до ларька и купил десять пакетов поп корна. Девять я рассыпал по дорожке для голубей, а из десятого решил поесть сам, присев на скамейку рядом. Голуби слетелись со всего парка, как на массовку для съемок блокбастера об Октябрьской революции, и навалились на мой попкорн. Мы с голубями хрустели попкорном, и я думал, что уже тысячу лет не ел ничего вкуснее.

Симпатичная мамаша – примерно моего возраста – показывала дочке фонтан. Я снова вспомнил свою одноклассницу, которая вышла замуж за революционера, родила ему двойню и убежала от них бог весть куда. Она уже никогда не покажет своим детям фонтана. Что бы с ней ни случилось – ее жизнь кончилась, и в этом мы с ней похожи. Хоть я и не знаю, что бы на это сказала она сама. Может, и не нашла бы между нами ничего общего. Все‑таки мы не виделись уже двадцать лет. Чего только не случилось с нами за это время. У каждого свои обстоятельства и взгляды на мир. Но главное – она исчезла из этой жизни по собственной воле. А из‑под меня просто выдернули простыни, пока я спал.

Так что, скорее всего, она раскритикует меня в пух и прах. «В чем же твой выбор?» – спросит она меня. И будет права. Во всей этой каше я не принял ни одного решения.

Все, что я действительно выбрал, сводится к двум вещам. Во‑первых, в душе я простил Профессора, а во‑вторых – не стал лишать девственности его внучку. Но разве это хоть как‑нибудь мне помогло? «Что сделал ты сам для того, чтобы не исчезнуть?» – спросит она. Разве такие мелочи убедят ее, что я и правда пытался выжить?

Не знаю. Все‑таки нас разделяет уже двадцать лет. Как бы она оценила меня при встрече, не могу себе даже представить.

Говоря строго, я уже ничего не могу представить. Воображение выключилось. Просто сижу и смотрю на голубей, на фонтан и на мамашу с ребенком. И впервые за несколько суток осознаю, как сильно я не хочу покидать этот мир. Какие бы миры ни ждали меня еще где‑то – к черту другие миры! Даже если бы я прожил уже 93 процента отмеренного мне срока – в оставшиеся пару лет я благодарил бы этот мир за каждую возможность любоваться тем, что в нем происходит. Именно в этом был бы мой долг и мое назначение. Сам не знаю, почему, но я чувствовал: какая‑то самая главная пружина только что завелась во мне – и вот теперь я смог бы жить по‑настоящему. Потому что узнал, зачем. Даже если бы меня не понимала ни одна живая душа, жить по‑старому я бы уже не смог.

И что же – именно теперь, когда эта пружина завелась, меня выталкивают вон из жизни? Теперь, когда я знаю, что должен делать? А кто будет разгребать мой бардак? Кто за меня доживет эту жизнь до конца?

Если от моего исчезновения никто не заплачет, ни одно сердце не опустеет, если вообще никто не заметит, что меня больше нет – это лишь моя проблема. Я слишком много всего потерял. Дальше осталось терять только себя самого. И только смутные отблески сияния, угольки того, что никогда не вернется ко мне, еще наполняли мое тело жизнью и дарили хоть какие‑то силы.

Я не хочу покидать этот мир! Я закрываю глаза – и черная, страшная дрожь сотрясает меня изнутри. Глубже самой унылой тоски, глубже вселенского одиночества, эта жуткая дрожь забирается ко мне внутрь и выворачивает корни всего моего существа. Так продолжается до бесконечности. Упершись локтями в спинку скамейки, я пытаюсь удержаться и не упасть. Ни одна живая душа не спасет меня. Точно так же, как я уже никого не спасу.

Я хочу разрыдаться в голос, но ничего не получается. Я слишком постарел, чтобы плакать, слишком многое пережил. Есть на свете такая тоска – от неспособности плакать. По‑прежнему бесформенная, никак не выраженная, она просто копится на сердце всю жизнь, как снег в безветренной ночи.

Когда я был помоложе, я пытался подобрать для нее слова. Но сколько ни пробовал, так и не смог объяснить ее ни другим, ни себе самому. Тогда я решил, что это невозможно в принципе и перестал пытаться. Мои слова высохли, сердце захлопнулось, а тоска эта стала еще неизбывнее.

Захотелось курить, но сигареты куда‑то пропали. В кармане я нашел только спички. Да и тех оставалось три. Я сжег их одну за другой, выкинул на землю и снова закрыл глаза. Проклятая дрожь отпустила. В голове белым перышком зависла бесстрастная тишина. Я долго сидел и разглядывал его. Она не падало, но и не поднималась – просто висело в пустоте. Я сложил губы трубочкой и подул на него, но оно не шелохнулось. Это странное перышко не своротил бы и ураган.

Затем я подумал о длинноволосой библиотекарше, с которой только что расстался. А также о ее бархатном платье, чулках и комбинации. Интересно, они так и валяются на полу, не прибранные с утра? И справедливо ли я, вообще говоря, с ней поступил?..

Погодите, полковник. Кто тут говорит о справедливости? От вас ее никто и не требовал! В справедливость здесь играете только вы. А чего будет стоить ваша справедливость, когда ваше благородие откинет копыта? Признаюсь, я хотел эту женщину так, что заодно желал ее платья и трусиков с лифчиком. И это вы тоже называете справедливостью?

Что ни говори, а справедливость применима только в страшно ограниченном мире. Но зато – ко всей жизни сразу. От улитки и скобяной лавки – до супружества. И даже если моя справедливость никому не нужна, ничего другого я предложить все равно не могу. В этом смысле она сродни любви. Но то, что хочешь отдать, далеко не всегда совпадает с тем, что от тебя ожидают. Вот почему в моей жизни – и рядом со мной, и через меня – столько всего прошло и, не задерживаясь, кануло в Лету...

Наверное, мне есть за что ненавидеть жизнь. Подобная ненависть – тоже какой‑никакой, а призыв к справедливости. Но ненавидеть что‑то в собственной жизни у меня не получается, хоть убей. Ведь даже если всю мою жизнь уносит случайным ветром – значит, так хочу я сам. И лишь белое перышко зависает навсегда в моей голове.

Покупая в ларьке сигареты со спичками, я заметил рядом телефон‑автомат и решил на всякий случай еще раз позвонить домой. Не думал, что трубку кто‑то снимет, просто показалось вдруг, что перед уходом из жизни неплохо бы позвонить самому себе. И представить, как на том конце мелодично звонит телефон.

Но моим ожиданиям вопреки на третьем гудке трубку сняли. И сказали:

– Алло!

Толстушка в розовом.

– Ты еще не ушла? – удивился я.

– Ты с ума сошел? – ответила она. – Я уже вернулась! Чего бы я тут рассиживала? А вернулась, потому что книжку хотелось дочитать.

– Бальзака?

– Ага. Очень интересная. Чувствуется корень жизни.

– Ну, и как ты? – спросил я. – Деда вытащила?

– Еще бы! Это раз плюнуть. Вода ушла, да и второй раз по той же дороге идти легче. Ну и пару билетов в метро купила заранее. Дед веселый и здоровый. Тебе кланялся.

– Спасибо, – сказал я. – И где он сейчас?

– В Финляндии. Сказал, что в Японии ему работать спокойно не дадут, поэтому надо строить новую лабораторию в Финляндии. Нашел там какое‑то тихое местечко. Даже олени есть.

– А ты чего не поехала?

– А я решила здесь пожить.

– В моей квартире?

– Ну да. Мне у тебя сразу понравилось. Дверь починю, а холодильник, видео и все остальное схожу и куплю одним махом. А покрывало и простыни розовые постелю. Не возражаешь?

– Не возражаю...

– А газеты твои можно забирать? Мне программа понадобится для телевизора.

– Да забирай, конечно, – разрешил я. – А ты знаешь, что у меня опасно? И кракеры, и системщики могут заявиться в любую секунду.

– Да ну! Этих я не боюсь, – сказала она. – Им нужен дед или ты. Я‑то здесь при чем? Тут, кстати, приходили уже двое, большой и мелкий, так я их прогнала.

– Как – прогнала?

– Отстрелила дылде ухо из пистолета. Барабанная перепонка лопнула, гарантирую. Так что все ерунда.

– Наверно, весь дом на уши подняла своей пальбой?

– Да нет, зачем? Когда один раз стреляешь, все думают, что в автомобиле взорвался карбюратор.

– Хм‑м... – только и протянул я.

– Да, кстати... – Она будто о чем‑то вспомнила. – Когда твое сознание пропадет, я тебя заморожу. Не возражаешь?

– Делай что хочешь, – пожал я плечами. – Я все равно уже ничего не почувствую. Я буду где‑нибудь на причалах Харуми[116], можешь меня оттуда забрать. Белая машина, «кари‑на‑1800» называется. С турбонаддувом и двумя распредвала‑ми. Как выглядит – я объяснять не умею. В магнитофоне будет играть Боб Дилан.

– А что такое Боб Дилан?

– Это когда дождь за окном, а ты... – Я хотел было объяснить, но раздумал. – В общем, такой певец гнусавый.

– Сначала я тебя заморожу, а там, глядишь, дед придумает, как тебя обратно оживить. Ты, конечно, не очень надейся, но шансы есть.

– Когда нет сознания, надеяться нечем, – одернул ее я. – А ты что же, меня сама замораживать собираешься?

– Да ты не волнуйся, я замораживаю хорошо. Дед меня на животных тренировал. Знаешь, сколько я кошек и собак уже заморозила? Все сделаю так, что пальчики оближешь. А потом спрячу тебя туда, где никто‑никто не найдет... – Она помолчала. – А потом, если все будет хорошо, ты со мной переспишь?

– Даже не сомневайся, – твердо ответил я. – Если, конечно, тебе не расхочется.

– И сделаешь все как положено?

– Насколько позволят технические возможности, – сказал я. – Кто ж его знает, сколько лет пройдет.

– В любом случае, мне уже будет не семнадцать, – заметила она.

– Все мы стареем, – согласился я. – Даже замороженными.

– Удачи тебе, – сказала она.

– И тебе, – отозвался я. – Поговорил с тобой – точно камень с души свалился.

– Потому, что надежда появилась, да? Но ты учти, она совсем небольшая. Я не знаю, чем все кончится, так что...

– Да нет, не поэтому. Хотя, конечно, за надежду спасибо. Просто – здорово было с тобой поболтать. Услышать твой голос. И узнать, что у тебя все в порядке.

– Может, поболтаем еще?

– Да нет, этого хватит. Времени почти не осталось.

– Эй, – спохватилась она. – Ты только не бойся ничего, ладно? Даже если ты насовсем пропадешь, я тебя до самой смерти помнить буду, слышишь? Из моей памяти ты не исчезнешь никогда. Не забывай этого, ладно?

– Не забуду, – пообещал я. И повесил трубку.

Ровно в одиннадцать я отлил в ближайшем туалете и вышел из парка. Затем сел в машину и, представляя в красках и лицах, как меня будут замораживать и куда денут дальше, погнал машину к порту. Всю Гиндзу заполонили одинаковые мужчины в темных деловых костюмах. Задержавшись у светофора, я машинально поискал глазами библиотекаршу – не снует ли между универмагами. Но, к сожалению, не нашел. В плотной толпе мелькали сплошь незнакомые лица.

В порту я проехал за какой‑то безлюдный склад, остановил машину у самого края причала, закурил и поставил Боб Дилана на автоповтор. Потом отодвинул сиденье до упора назад, закинул ноги на руль и постарался выровнять дыхание. Хотелось пива, но пиво кончилось. Все шесть банок мы выдули с библиотекаршей в парке. Полуденное солнце заглядывало в ветровое стекло, словно обнимая меня. Я закрыл глаза и почувствовал, как его лучи ласкают мне веки. Я чуть не прослезился: подумать только, проделав такой долгий путь, лучики эти прилетели на мою планету лишь затем, чтобы согреть мне веки... Провидение Космоса не обошло вниманием даже мои усталые глаза. Возможно, ты и прав, Алеша Карамазов. Наверное, даже ограниченным жизням Провидение дарит пускай и ограниченное, но счастье.

И я, как мог, поделился этим счастьем жизни с Профессором, его внучкой‑толстушкой и библиотекаршей. Не знаю, насколько ограниченно число людей, с которыми можно вообще поделиться счастьем. А поскольку я сейчас исчезну, за меня этого все равно больше никто не сделает. И я добавил в список счастливых молодого таксиста – фанатика «Полис» и регги. Просто за то, что подобрал нас, грязных и страшных, под дождем на дороге. Одного этого хватит, чтобы мой список стал длиннее. Наверняка таксист и сейчас мотается по городу со своей магнитолой, выискивая молодых пассажиров, которые слушали бы с ним рок‑н‑ролл.

Передо мной было море. Старенькая баржа, разгрузившись до самой ватерлинии, отчаливала неподалеку от пирса. Над причальной стенкой мелькали белыми мазками чайки. Боб Дилан запел «Знает только ветер». Слушая эту песню, я вспоминал улитку, кусачки для ногтей, карпов под сливочным соусом и крем для бритья. Воистину мир полон самых разных откровений.

Блики осеннего солнца дрожали на мелких волнах, словно кто‑то раздробил огромное зеркало на мириады осколков. Собрать и склеить эти осколки уже не получится. Пригони ты сюда хоть всю королевскую рать.

Я подумал о Дилане – и сразу вспомнил девчонку из автопроката. Да‑да! И ее немедленно осчастливить! Такая славная, как же без нее...

Я вспомнил, как она выглядела. Жакетик цвета бейсбольного поля в начале сезона, белая блузка и черный галстук‑бабочка. Униформа автопрокатчиков, не иначе. Кто же станет по своей воле повязывать бабочку под ядовито‑зеленый жакетик? Да кто угодно. Но не девчонка, которая слушает старого Дилана и думает о дожде.

Я тоже подумал о дожде. Дождь в моей памяти то ли идет, то ли нет. Но дождь, что падает с неба, всегда достигает земли. И приходит ко всем и каждому – к улиткам, оградам, коровам... Настоящий дождь не остановить никому. И никому не избежать его. Дождь всегда раздает всем по справедливости.

Постепенно дождь в моих мыслях превратился в полупрозрачный занавес – и накрыл меня с головой.

Мой сон настигал меня.

Теперь я смогу найти то, что потерял, подумал я напоследок. Ведь потерять – еще не значит пропасть... Я закрыл глаза и позволил сну овладеть моим телом. И только Дилан все пел «Вот‑вот польет тяжелый дождь».

Дата добавления: 2015-08-03