Глава 3 точка зрения исторического материализма

Теория исторического материализма открыла очень важные истины. Человечество — это не животный вид, а историческая реальность. Человеческое общество — это антифизис: оно не пассивно терпит присутствие природы, а берет на себя ответственность за нее. Это восприятие природы осуществляется не как субъективная операция, а объективно — в практике (praxis). Таким образом, нельзя рассматривать женщину просто как организм определенного пола: среди биологических данных значимы лишь те, что в ее действиях приобретают конкретную ценность; самосознание женщины определяется не только ее сексуальностью, оно отражает ситуацию, взаимосвязанную с экономической структурой общества; а в ней в свою очередь находит выражение уровень технического развития, достигнутый человечеством. Мы уже видели, что две основные черты, характеризующие женщину с биологической точки зрения, заключаются в следующем: ее подступы к миру более ограниченны, чем у мужчины; она в большей степени порабощена родом. Но эти факты могут приобретать совершенно различное значение в зависимости от экономического и социального контекста. В человеческой истории подступ к миру никогда не определялся, исходя попросту из возможностей голого тела: уже одна рука со своим хватательным большим пальцем превосходит сама себя, сливаясь с инструментом, который умножает ее мощь; по сведениям самых древних доисторических документов, человек всегда предстает перед нами вооруженным. В те времена, когда нужно было орудовать тяжелыми дубинами и противостоять диким зверям, физическая слабость женщины превращалась в очевидную неполноценность. Когда использование орудия требует физических затрат, превосходящих женскую силу, женщина оказывается совершенно беспомощной. Но возможен и противоположный вариант, когда техника аннулирует потребность измерять разницу в мускульной силе между мужчиной и женщиной; избыток обеспечивает позицию превосходства лишь в силу потребности в нем; в противном случае иметь слишком

много ничем не лучше, чем иметь достаточно. Так, управление большим количеством современных машин требует лишь части ресурсов мужской силы, и, если необходимый минимум не превосходит женских возможностей, она становится в работе равной с мужчиной. На самом деле сегодня можно пустить в ход колоссальную энергию, просто нажав кнопку. Что же касается бремени материнства, значение его бывает разным в зависимости от нравов: оно обременительно, когда женщину заставляют беспрестанно рожать, а потом кормить и воспитывать детей без посторонней помощи; если же она рожает по свободному выбору, если общество приходит к ней на помощь во время беременности и занимается ребенком, материнские обязанности становятся легкими и могут быть без труда компенсированы на трудовом поприще, В такой перспективе Энгельс изложил историю женщины в работе «Происхождение семьи»; у него эта история существенным образом зависит от технического развития. В каменном веке, когда землей сообща владели все члены рода, рудиментарный характер первобытной лопаты и мотыги ограничивал возможности земледелия: женских сил хватало на тот труд, что требовался для обработки садов. При этом первобытном разделении труда два пола уже составляют нечто вроде двух классов; между этими классами существует равенство; мужчина охотится и рыбачит, женщина остается у домашнего очага; но домашняя работа включает в себя производительный труд: изготовление посуды, ткачество, садоводство; таким образом женщина играет большую роль в экономической жизни. С открытием меди, олова, бронзы, железа, с появлением плуга получает большее распространение земледелие: для того чтобы корчевать лес и возделывать поля, требуется интенсивный труд. И тогда мужчина прибегает к услугам других мужчин, низводя их до положения рабов. Появляется частная собственность; будучи хозяином рабов и земли, мужчина становится также и хозяином женщины. В этом состоит «великое историческое поражение женского пола». Оно объясняется переворотом, произошедшим в разделении труда вследствие изобретения новых орудий. «Та самая причина, которая прежде обеспечивала женщине ее господство в доме, — ограничение ее труда домашней работой — эта же самая причина теперь делала неизбежным господство мужчины в доме; домашняя работа женщины утратила теперь свое значение по сравнению с промысловым трудом мужчины, его труд был всем, ее работа — незначительным придатком». Тогда же отцовское право приходит на смену материнскому; передача собственности происходит от отца к сыну, а не от матери к ее роду, как раньше. Возникает патриархальная семья, основанная на частной собственности. Женщина в такой семье — угнетенная. Будучи полновластным господином, мужчина позволяет себе среди прочих и сексуальные капризы: спит с рабынями или гетерами, то есть становится многоженцем. Как только нравы начинают допускать обратный вариант, женщина мстит неверностью — брак естественно дополняется адюльтером. Это единственное, чем может защитить себя женщина от домашнего рабства, в котором ее держат, — переносимое ею социальное угнетение является следствием угнетения экономического. Равенство может быть установлено лишь тогда, когда оба пола будут иметь юридически равные права; но это освобождение требует, чтобы весь женский пол влился в общественное производство. «Освобождение женщины станет возможным только тогда, когда она сможет в крупном общественном масштабе участвовать в производстве, а работа по дому будет занимать ее лишь в незначительной мере. А это сделалось возможным только благодаря современной крупной промышленности, которая не только допускает женский труд в больших размерах, но и прямо требует его...»

Итак, судьба женщины и будущее социализма тесно связаны между собой, что следует и из обширного труда, который посвятил женщине Бебель. «Женщина и пролетарий, — говорит он, — это двое угнетенных». И оба они будут освобождены в результате одного и того же развития экономики после переворота, произведенного машинным производством. Проблема женщины сводится к проблеме ее трудовых возможностей. Могущественная во времена, когда техника была под стать ее силам, свергнутая с престола, когда оказалось, что она неспособна этой техникой управлять, женщина вновь обретает равенство с мужчиной в современном мире. И только сопротивление старого капиталистического патернализма в большинстве стран препятствует этому равенству осуществиться на практике — оно будет осуществлено, когда будет сломлено сопротивление. Оно уже осуществлено в СССР, как утверждает советская пропаганда. А когда социалистическое общество будет построено во всем мире, не будет ни мужчин, ни женщин, а только равные между собой трудящиеся, Хотя намеченный у Энгельса синтез представляет собой определенный прогресс по сравнению с теми взглядами, что были рассмотрены ранее, его анализ все же явился для нас разочарованием: здесь обходятся наиболее важные проблемы. Поворотным пунктом истории был переход от общинного строя к частной собственности — нам ничего не говорят о том, как стало возможным его осуществление; Энгельс даже признается, что «об этом мы ничего до сих пор не знаем»!; он не только не знает исторических деталей этого перехода, но даже не дает никакой его интерпретации. Точно так же не совсем ясно, почему частная собственность фатально повлекла за собой порабощение женщины. Исторический материализм принимает как общепризнанные факты, которые следовало бы объяснить: он без рассуждений говорит об интересе, который связывает человека с собственностью; но откуда берется этот интерес, который является источником

¹ «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

всех общественных институтов, в чем его собственный источник? Таким образом, изложение Энгельса остается поверхностным, а открываемые им истины — условными, Оставаясь в пределах исторического материализма, их невозможно развить. Исторический материализм неспособен найти решения поставленных нами проблем, потому что они касаются всего человека в целом, а не некой абстракции, именуемой homo oeconomicus.

Ясно, например, что идея индивидуального владения имеет смысл только в особых условиях человеческого существования. Чтобы возникла такая идея, нужно прежде, чтобы у субъекта существовало намерение полагать себя в своей принципиальной исключительности, чтобы он утверждал свое существование как нечто отдельное и автономное. Понятно, что это притязание могло оставаться субъективным, внутренним, лишенным истинного выражения до тех пор, пока у индивида не было практического способа объективно его удовлетворить: не имея адекватных орудий, он вначале не мог испытать свою власть над миром, чувствовал себя потерянным в природе и сообществе, пассивным, запуганным, игрушкой темных сил; он мог думать о себе, лишь идентифицируя себя со своим кланом, — тотем, мана, земля были коллективными реалиями. Изобретение бронзы позволило ему, пройдя испытание тяжелым производительным трудом, открыть в себе творца; покорив природу, он ее уже не боится и, стоя лицом к лицу с преодоленным сопротивлением, дерзновенно осознает себя как автономную активность и осуществляется в своей исключительности¹. Но этого осуществления никогда бы не произошло, если бы человек изначально его не хотел; урок труда был преподан не пассивному субъекту: выковав орудия труда и покорив землю, субъект выковал и покорил самого себя, С другой стороны, тезиса о самоутверждении субъекта недостаточно для объяснения собственности — в вызове, борьбе, в индивидуальном столкновении каждое сознание может попытаться возвыситься до идеи суверенности. Для того чтобы вызов приобрел характер экономического соперничества, чтобы в соответствии с этим сначала вождь, а потом и члены рода стали притязать на частное достояние, нужно, чтобы в человеке обнаружилась и другая изначальная тенденция: как уже было сказано в одной из предшествующих глав, существующий познает себя, лишь самоотчуждаясь; обращаясь к миру, он ищет себя в каком-нибудь постороннем образе, который делает своим. В тотеме, в мане, на занимаемой им территории его отчужденное существование встречается с его родом; когда индивид отделяется от сообщества, он оповещает об этом особым воплощением, мана индивидуализируется в вожде, потом — в каждом индивиде; одновременно каждый старается захватить себе в собственность клочок земли, орудия труда, часть урожая. В этих богатствах — его богатствах — человек находит самого себя, потому что он потерялся в них, — и тогда понятно, что он может Придавать им столь же фундаментальное значение, как и самой своей жизни. Тогда заинтересованность человека в своей собственности становится понятным отношением. Но очевидно, что объяснить весь этот процесс одним лишь тезисом об орудиях труда нельзя, нужно целиком охватить все поведение человека, вооруженного этим орудием труда, — поведение, которое включает в себя онтологическую инфраструктуру.

Точно так же невозможно из положения о частной собственности сделать вывод об угнетении женщины. Здесь снова проявляется недостаточность энгельсовского подхода. Он справедливо заметил, что мускульная слабость женщины реально поставила ее ниже мужчины лишь с появлением бронзовых и железных орудий труда; но он не увидел, что пределы ее трудовых способностей сами являются реальным недостатком лишь в определенной перспективе. Именно потому, что человек трансцендентен и амбициозен, посредством каждого нового орудия он проецирует свои новые требования; когда он изобрел бронзовые инструменты, то уже не мог довольствоваться возделыванием садов, а захотел вспахивать и обрабатывать большие поля — и не бронза как таковая породила это желание. Неприспособленность женщины к этим орудиям повлекла за собой ее крах, потому что мужчина подчинил ее с помощью своего проекта обогащения и экспансии. Но и этого проекта недостаточно, чтобы объяснить факт ее угнетения: разделение труда между мужчиной и женщиной могло бы стать дружеским сотрудничеством. Если бы изначально отношения человека с себе подобными строились исключительно на дружбе, то любой тип порабощения был бы просто необъясним — явление это есть следствие захватнических свойств человеческого сознания, которое стремится к объективному осуществлению своей суверенности. Если бы оно не содержало в себе изначально категорию Другого и притязание на господство над Другим, открытие бронзовых орудий труда не могло бы повлечь за собой угнетения женщины. Энгельс не объясняет и особого характера этого угнетения. Он пытается свести противостояние полов к классовому конфликту — впрочем, без излишней в том уверенности: его тезис не выдерживает критики. Действительно, разделение труда между полами и проистекающее отсюда угнетение в некоторых случаях напоминают разделение на классы, но смешивать их нельзя. В классовом разделе нет никакой биологической основы; в процессе труда раб осознает себя противостоящим хозяину, пролетариат всегда осознавал свое положение в бунте, в нем он, обращаясь к сущности явления, угрожал своим эксплуататорам и в нем же устремлялся к тому, чтобы перестать существовать как класс. Мы уже говорили во введении, насколько отлично от этого положение женщины, что связано в особенности с той общностью жизни и интересов, которая делает ее солидарной с мужчиной, и с тем, что мужчина встречает в ней сообщницу: в ней нет никакой жажды бунта, революции, она не смогла бы уничтожить себя как пол — она лишь требует устранения некоторых последствий половых различий. Еще важнее то, что к женщине нельзя, не покривив душой, подходить только как к трудящейся; ведь ее роль в воспроизводстве потомства не менее важна, чем ее производительные возможности; бывают времена, когда рожать детей полезнее, чем управлять плугом.

Энгельс уходит от этой проблемы; он лишь заявляет, что социализм уничтожит семью: но это весьма абстрактное решение. Известно, как часто и радикально вынуждены были менять политику в области семьи в СССР, в зависимости от того, как по-разному уравновешивались непосредственные нужды производства и народонаселения. Впрочем, уничтожить семью необязательно означает освободить женщину; примеры Спарты и нацистского режима показывают, что, и прямо подчиняясь государству, она может быть по-прежнему угнетаема мужчинами. Действительно, социалистическая этика, то есть та этика, что ищет справедливости, не устраняя свободы, что налагает на личность обязанности, не стирая индивидуальности, окажется в затруднительном положении перед проблемами, возникающими в связи с положением женщины. Невозможно просто-напросто уподобить деторождение работе или службе наподобие военной службы. Требование рожать детей является для женщины гораздо более глубоким вторжением в ее жизнь, чем для граждан ^регламентация их поведения; еще ни одно государство не осмелилось установить обязательный коитус. Половой акт и материнство не только занимают время и силы женщины — здесь задействованы сущностные ценности. И напрасно пытается рационалистический материализм игнорировать драматический характер половых отношений; половой инстинкт нельзя регламентировать. Нельзя быть уверенным, что он сам не несет в себе отказа от своего утоления, говорил Фрейд. И совершенно несомненно, что он не поддается интеграции в социальную сферу, потому что в эротизме содержится бунт мгновения против времени, бунт индивидуального против универсального. Стремясь направить его или использовать, рискуешь его убить, ибо с живой спонтанностью нельзя обращаться как с инертной материей; к тому же ее нельзя подавить силой, как подавляют свободу. Невозможно впрямую заставить женщину рожать — единственное, что можно сделать, это поставить ее в такое положение, из которого не будет другого выхода, кроме материнства. Закон или нравы заставляют ее вступать в брак, под запретом оказываются противозачаточные средства и абортыг не разрешается развод. Именно эти старые узы патриархата сегодня воскрешены в СССР; возрождены патерналистские теории брака; и таким образом государство пришло к тому, что снова потребовало от женщины стать эротическим объектом, — в одной недавней речи советских гражданок призывали следить за своим туалетом, пользоваться косметикой и кокетничать, чтобы удерживать своих мужей и разжигать в них желание. Как видно из этого примера, женщину невозможно рассматривать только как производительную силу — для мужчины она еще и сексуальный партнер, воспроизводительница жизни, эротический объект, Другой, посредством которого он ищет себя самого. Сколько бы тоталитарные и авторитарные режимы с общего согласия ни запрещали психоанализ, сколько бы ни заявляли, что для граждан, присягнувших на верность коллективу, не существует индивидуальных драм, эротика представляет собой область, где индивидуальное всегда преобладает над общим. И для демократического социализма, где были бы уничтожены классы, а не личности, вопрос личной судьбы сохранил бы все свое значение — и все свое значение сохранила бы дифференциация полов. Половое отношение, которое связывает женщину с мужчиной, отличается от его отношения к ней; а связь женщины и ребенка нельзя свести ни к какой другой связи. Не бронзовое орудие труда ее породило — и машины недостаточно, чтобы ее уничтожить. Требовать для нее всей полноты человеческих прав и возможностей не значит закрывать глаза на исключительность ее ситуации. Чтобы понять ее, нужно выйти за рамки исторического материализма, видящего в мужчине и женщине только экономические единицы.

Итак, по одной и той же причине мы отвергаем сексуальный монизм Фрейда и экономический монизм Энгельса. Психоаналитик станет интерпретировать любые социальные требования женщины как проявление «мужского протеста»; и наоборот, для марксиста женская сексуальность является всего лишь более или менее опосредованным выражением ее экономического положения. Категории «клиторический» и «вагинальный», как и категории «буржуазный» и «пролетарский», одинаково неспособны охватить конкретную женщину. Но существует еще и экзистенциальная система мышления, анализирующая как индивидуальные драмы, так и экономическую историю человечества, и только она одна позволяет в целом понять такую исключительную форму, как жизнь человека. Фрейдизм может оказаться полезным, поскольку существующий человек есть тело; и то, каким образом он ощущает себя как тело перед другими телами, конкретно выражает его экзистенциальную ситуацию. Точно так же в марксистской теории истинным является тезис, что онтологические притязания человека принимают конкретные формы в зависимости от имеющихся у него материальных возможностей, в особенности от тех, которые открывает ему техника. Но если данные о сексуальности и технических средствах не подчинить анализу человеческой реальности в целом, сами по себе они ничего не в силах объяснить. Поэтому-то у Фрейда налагаемые «сверх-я» запреты и влечения «я» выглядят как случайные факты, а от энгельсовского изложения истории семьи создается впечатление, что важнейшие события происходят неожиданно, повинуясь капризам таинственного случая. Пытаясь понять женщину, мы не будем отрицать определенного вклада биологии, психоанализа и исторического материализма — но мы будем исходить из того, что тело, сексуальная жизнь и технические средства конкретно существуют для человека лишь постольку, поскольку он включает их в глобальную перспективу своего существования. Ценность мускульной силы, фаллоса, орудий труда может быть определена лишь в более общей системе ценностей — она вырабатывается в том фундаментальном проекте человека, с которым тот трансцендирует к бытию.

Дата добавления: 2015-08-03