Б. Перенесение теорий через дисциплинарные границы

В политической науке так же, как и в социологии, часто к месту и не к месту используется слово «парадигма» вместо «теории» или «большой теории». Т. Кун, который впервые применил это понятие при изучении законов раз­вития научного знания, прекрасно понимал, что в социальных науках его употреблять не следует. В предисловии к своей работе «Структура научных революций» он отмечает, что во время пребывания в Исследовательском цен­тре в Пало-Альто вместе с другими специалистами в области социальных наук, в числе которых были ученые-политологи, он сформулировал понятие парадигмы для того, чтобы четко определить кардинальные различия между естественными и социальными науками (Kuhn, 1957, р. viii; Кун, 1975, с. 10). Причина, побудившая Куна это сделать, состояла в отсутствии теоретического консенсуса во всех без исключения социальных дисциплинах. Сегодня, если кому-то «захочется утвердить свою теорию или концептуальную модель в каче­стве революционного достижения, то он должен знать, что всегда найдутся и другие, кто не пойдет под ее знаменами» (Weingart, 1986, р. 270).

Существуют ли в социальных науках примеры парадигмальных сдвигов, подобных тем, которые свершили Коперник, Ньютон, Дарвин или Эйнш­тейн? Можно ли называть теории Дж. М. Кейнса, Н. Хомски или Т. Парсонса парадигмами? Каким образом происходит прогресс в социальных науках— через парадигмальные революции или через кумулятивные процессы? Есть ли на самом деле парадигмы в социальных науках?

В рамках формальной дисциплины могут сосуществовать несколько основ­ных теорий, однако говорить о парадигме можно лишь в том случае, когда одна достоверная теория господствует над всеми остальными и все научное сообщество согласно с правильностью ее постулатов. Когда Л. Пастер открыл существование микробов, теория самозарождения микроорганизмов была оп­ровергнута: новой парадигмой стала концепция инфекции. Что же касается социальных наук, в лучшем случае мы наблюдаем конфронтацию нескольких теорий, достоверность которых невозможно проверить. Точнее говоря, в боль­шинстве случаев речь идет все-таки не о конфронтации, но об обоюдном пре­небрежении и игнорировании; если учесть численность научных сообществ и их принадлежность к различным школам, ничего удивительного в таком порядке вещей нет, как нет особых различий по странам, большим и малым.

Такая практика взаимного пренебрежения в социальных науках известна давно. На рубеже столетий великие ученые либо вообще не общались друг с другом, либо их отношения сводились к минимуму. В работах Вебера отсут­ствуют сноски на его современника Дюркгейма. Но известно, что Вебер был знаком с издававшимся Дюркгеймом журналом «L'Annee sociologique». У Дюр­кгейма же, читавшего по-немецки, едва ли найдется одно упоминание Вебера. А ведь они изучали один и тот же предмет, в частности, религию. Точно так же мимоходом Дюркгейм упоминает Г. Зиммеля и Ф. Тенниса. В. Парето, выс­тупавший с резкой критикой Дюркгейма, никогда не ссылался на его работы. Мнение Парето о книге Дюркгейма, посвященной проблеме самоубийства,

было отрицательным. «К сожалению, — писал Парето, — доводы автора не­убедительны» (Valade, 1990, р. 207).

Можно подумать, что Веберу ничего не было известно о паретовской тео­рии циркуляции элит, а Парето, в свою очередь, — о веберовской теории политического лидерства. С Б. Кроче Вебер встречался только один раз, при­чем их общение было очень непродолжительным. Никаких связей Вебер не поддерживал и с 3. Фрейдом. Э. Блох и Д. Лукач регулярно виделись с Вебером в Гейдельберге, однако его влияние в их работах не прослеживается. Контак­тов между Вебером и О. Шпенглером вообще не было. Из современников Вебера на его работы ссылался лишь К. Ясперс, но он был философом (Mommsen, Osterhammel, 1987). Как отмечал Р. Арон, каждый из трех великих ученых следо­вал «обособленным путем».

Можно привести множество примеров деятельности ученых-современни­ков, в частности, Э. Кемпбелла и П. Лазарсфельда, которые не оказали ника­кого влияния друг на друга, хотя большая часть их жизни была посвящена изучению одних и тех же проблем политического поведения. Подобная ситуа­ция имелась и в других предметных областях политической науки. Нет ничего дурного в том, чтобы противопоставлять одну теорию другой, однако их срав­нение должно сопровождаться обсуждением. В социальных науках нет парадигм, поскольку каждая дисциплина разбита на автономные фрагменты.

Для создания парадигмы необходимо еще одно условие: теории должны объяснять сущностные аспекты социальной действительности. Однако чем боль­ше амбиции той или иной теории, тем труднее ее проверить на основе доступ­ных конкретных данных. В социальных науках не бывает «фундаментальных открытий», которые иногда совершаются в естественных науках. Вместо них строятся теории, которые не поддаются проверке отчасти потому, что сама действительность постоянно изменяется. Кроме того, еще более важным пред­ставляется то обстоятельство, что ошибки, допущенные выдающимися уче­ными естественных наук, преимущественно носят методологический харак­тер; в социальных науках ошибки, как правило, имеют фундаментальный характер.

Одним из ярких примеров этого тезиса может служить мальтузианство. Является ли то, что предложил Т. Мальтус, теорией или парадигмой? Она представляет собой одну из самых значительных теорий в истории социальных наук. Идеи Мальтуса оказали влияние на многих, и прежде всего следует упомянуть Ч, Дарвина — они послужили для него важнейшим источником творческого вдохновения. Для множества социологов, политологов, демогра­фов и экономистов идеи Мальтуса стали начальным импульсом их собствен­ных исследований вне зависимости от того, разделяли они их или нет. Но когда на Западе изменились демографические условия, представления Маль­туса утратили былое значение, а сам он был объявлен лжепророком. Однако если принять во внимание разрыв между экономическим развитием и ростом населения в Африке, Азии или Латинской Америке, то его вполне можно было бы провозгласить великим провидцем. Для этого достаточно лишь скор­ректировать хронологические параметры и провести сравнение между Англи­ей того периода, когда он жил, и современным третьим миром. Если принять такую асинхронную поправку, мы не сможем не признать справедливость его теории. Означает ли это, что мы вправе пойти дальше и называть теорию Мальтуса парадигмой?

Существует ли по крайней мере кумулятивный прогресс в политической науке? Очевидно, что определенный прогресс есть, поскольку дисциплина обладает большим арсеналом понятий, методов, теорий и практических ре­зультатов. Этого никто не может не признать — будь то профессионал или дилетант. Кумулятивный прогресс очевиден и в области политической теории. Даже в том случае, когда теория устаревает или утрачивает свое былое значе­ние, от нее все равно остается какая-то часть, которая включается в новые теории, поскольку на ошибках можно многому научиться. Никто не станет повторять совершенные ошибки. В последнее время прогресс в развитии поли­тической науки обеспечивался за счет многочисленных эмпирических откры­тий в ее отдельных исследовательских областях. Так, например, установлен­ная Д. Лернером корреляция между уровнем урбанизации, грамотностью и развитием связи является доказанным фактом, и в качестве такового уже не утратит своей значимости. В такого рода отраслевых областях — как гибрид­ных, так и монодисциплинарных — нет потребности в разработке претенци­озных теорий, для них достаточно концепций, которые Р. Мертон называл «теориями среднего уровня» (Lemer, 1958, р. 63; Merton, 1973).

Теперь нам хотелось бы подробнее остановиться на конкретном примере кумулятивного процесса. Одним из крупных открытий политической науки можно считать установление воздействия электоральных технологий на партий­ные системы. Даже самая поверхностная библиография по этой теме составит не менее 200—300 наименований книг на английском языке. Кроме того, имеются многочисленные наблюдения непосредственного политического опыта разных стран. От М. Ж. А. Н. Кондорсе, И. Я. Бахофена, Дж. С. Милля, Р. Хэйра и Хондта до Херменса, Э. Даунса, М. Дюверже, Дж. Сартори и А. Лейпхарта эта теория развивалась благодаря плодотворным усилиям большого числа спе­циалистов, Еще в 1850 г. Бахофен написал, к каким последствиям может при­вести применение принципа пропорционального представительства.

Ныне общепризнанным является тот факт, что «ни одна парадигма не направлена на то, чтобы внести большую упорядоченность или способство­вать единству в сфере социальных наук» (Annales, 1989, р. 1322). В социальных науках слово «парадигма» должно быть исключено из оборота по крайней мере в том случае, если оно употребляется без кавычек.

Констатировав очевидное теоретическое противоречие между гибридиза­цией отдельных отраслей науки и общедисциплинарной парадигмой, перей­дем к рассмотрению некоторых гибридных теорий. Примеры теоретического взаимообогащения отдельных научных направлений весьма многочисленны. Наиболее часто цитируемая работа о группах интересов— книга Д. Б. Трумана «Процесс правления» — в значительной мере опирается на социологические теории групп. Критика, высказанная в адрес традиционной теории групп ин­тересов в труде М. Олсона «Логика коллективного действия», основана на экономическом подходе к проблеме. Вместе с тем социологи и экономисты многое заимствовали из теории групп интересов, разработанной специалиста­ми-политологами.

Нередко теории смежных дисциплин вступают в противоречие с собствен­но политологическими теориями, разрешение которого оказывается позитив­ным для обеих сторон. В частности, это относится к «анализу рационального выбора». Этот подход практически не поддается эмпирической критике: на­пример довод о том, что тот или иной политик совершил иррациональный

поступок, никак не может поколебать позиции теории в целом. Вместо попы­ток модифицировать или выступить против того или иного явления сторон­ники теории рационального выбора пытаются рассмотреть его изнутри или с теоретических позиций других дисциплин. Наиболее сильной критике была подвергнута конструкция теоретических альтернатив. Ту или иную теорию можно опровергнуть, лишь найдя ей замену, и обычно это происходит с помощью концепций, распространенных в других дисциплинах. В нескольких случаях теоретические основания для такого рода критики были заимствова­ны из психологии. Теория Г. Саймона, кроме экономических, имеет еще и психологические истоки, а также в ней использованы результаты политоло­гических исследований социального управления.

Теоретики, занимающиеся политическими системами, нередко прибегают к обширным аналогиям с биологическими системами. Первоначально приме­ненная в биологии концепция «системы» как способа организации органичес­кой жизни была направлена на изучение тех ее сторон, которые не определя­лись химическими свойствами. Некоторые сторонники структурного функци­онализма пытаются доказать, что социальные системы в стремлении к само­регуляции и гомеостазу сходны с биологическими. Кроме того, эти теоретики подметили, что в любой биологической системе должны осуществляться не­которые функции, и по аналогии стали искать ответ на вопрос о том, какие функции жизненно необходимы для социальных систем. «В 20-е годы функ­ционализм имел прочные позиции в биологии и независимо использовался как во фрейдовском анализе личности, так и при изучении примитивных обществ. Оттуда он распространился в социальные науки, и одновременно рас­пространился последовательный скептицизм относительно точного значения слова функция» (Mackenzie, 1967, р. 91). Системная теория, будь то в изложе­нии Д. Истона применительно к компаративной политологии или М. Каплана, Р. Розекранса и К. Уолтса применительно к международным отношениям, основывается главным образом на соответствующих источниках из конкрет­ных областей социологии.

Теория зависимости, которой придерживаются многие латиноамериканские специалисты, берет начало в трудах группы экономистов, социологов и демо­графов, работавших со статистическими данными ООН. Среди них Ф. Э. Кардозо и Э. Фалетто, А. Г. Франк, Т. Д. Сантос и Р. М. Марини.

Теориям свойственно со временем утрачивать былое значение. Вопрос здесь заключается в том, насколько быстро старые теории вытесняются новыми. Правда, эта проблема является далеко не единственной; другой вопрос по­ставлен Д. Беллом— он касался тех теорий, которые оказывались ошибочны­ми или вели в тупик, и был сформулирован так: «Почему то, что некогда рассматривалось как достижение, впоследствии завело в тупик?» (Deutsch et ai, 1986, p. 220). Сегодня с большим интересом читаются десятки работ полити­ческих философов и великих мыслителей прошлого; ссылаться на них иной раз доставляет большое удовольствие. Но среди книг, вышедших перед второй мировой войной, можно назвать лишь несколько сохранивших свою ценность в наши дни. В лингвистике и экономике жизнь теорий гораздо продолжитель­нее. Замки, выстроенные на песке политологами, смываются первым же дож­дем. В 1912 г. Г. Лебон в своей работе «Политическая психология» писал о том, что законы, сформулированные Макиавелли, утратили свое значение пото­му, что исчезло то общество, которое изучал великий флорентинец.

Однако паломничество на кладбище политических теорий в наши намере­ния не входит. Достаточно отметить, что в этом некрополе гораздо меньше гробниц находится в той аллее, где похоронены гибридные теории, чем в аллее, отведенной праху теорий монодисциплинарных.

Специализированные области знания нуждаются в теоретических ориенти­рах, однако политология как научная дисциплина в целом не может претендо­вать на обладание универсальной и единственно верной теорией. Методы живут гораздо дольше теорий, а некоторые из них составляют вечные атрибуты на­уки, без труда пересекающие рубежи ее формальных дисциплин.

Дата добавления: 2015-08-03