Из рассказов дзеда Пилипа. (продолжение)

(продолжение)

Ну, не знаю, не знаю… Мне эта Женева вообще не показалась. Там, может, жить в добрые времена и неплохо, а смотреть‑то нечего. Ну, дома. Дома как дома. Трамваи мимо рельс стоят со стёклами перебитыми. Мусор — вот такими мешками, да и просто кучами… собаки роются. Лето, солнце, а как‑то не тепло. Однако едем…

Крис мой опять в меланхолию ушёл. То есть чувствую я, что ему вообще руки на себя наложить охота, представляешь себе такое? Пальцами вот так перебирает, будто клапана давит… глаза закрытые, и дышит страшно, как бы не через раз. Два раза вдохнёт подряд, два раза выдохнет. Второе дыхание Чейн‑Стокса, так он потом сказал. Про первое‑то я хорошо помню… ну и второе подстать оказалось.

Потом говорит: давай спать. И носом клюнул.

Я по сторонам, туда‑сюда, вижу: отель. Подъехал: занято. Я к другому, к третьему, потом кемпинг — не, не пускают. А Крису всё хреновее становится. Наконец вижу: отель «Капри». Я туда, мне прямо от двери машут: нет, мол, мест, — а я уже осатанел. Аусвайс вытаскиваю…

Что ты думаешь? Сразу номер нашёлся. Тёмненький, правда, под самой крышей — потолок скошенный, — но мне и так ладно. Криса завести помогли, уложили, спрашивают: болен, мол? — нет, говорю, устал смертельно… да и я тоже. Но сам притом чувствую, что силы откуда‑то берутся. Мало, но берутся.

Пошёл вниз: пить кофе. Не, говорят, кончился благородный напиток, есть только какао, то бишь горячий шоколад, но без сахара; варить? Варите, говорю, варите, кабалла кандела вам пор ель куло!

А сам сел и по сторонам лыблюсь. Наверное, по затылку мне сильнее приложили, чем поначалу думал, потому что всё вокруг такое странное: будто сквозь дым перламутровый смотрю…

«Как правильно уложить парашют?»

Пособие. Издание 2‑е, исправленное

День, в который Катаоки Цунэхару задумал отнять у друга яшмовую чашу, назывался четверг.

Он проснулся рано, на рассвете, и задумался: в каком костюме приличнее всего будет совершить задуманное? Обычно таким вопросом он не задавался, выбор осуществлялся сам собой, отражая в себе действительное положение вещей и течение событий. Сейчас же этого почему‑то не произошло, что могло означать только одно: ситуация складывалась уникальная. А значит, от правильного выбора костюма зависел правильный образ действий, а следовательно — и успех всего дела.

Дело осложнялось ещё и тем, что выбор вещей был невелик. У Цунэхару был стандартный европейский костюм‑двойка из недорогой и практичной гладкой ткани чёрного цвета (пиджак с накладными карманами, на двух пуговицах, узкие лацканы; брюки с двумя защипами, слегка сужены книзу), но, к сожалению, обе рубашки, гармонирующие с ним (светло‑палевая и светло‑бежевая в тонкую полоску), в московской гостинице испортили: их накрахмалили до фанерной жёсткости. Да и сомнительно было идти на самое важное в жизни самурая дело в чёрном европейском костюме…

Точно так же с сомнением он отнёсся к идее надеть голубые джинсы «Мустанг», в которых проводил большую часть поездки, и одну из футболок — именно в силу того, что это была слишком затасканная, слишком обыденная одежда, не соответствующая уникальности момента.

Выбор оставался крайне скудный: либо зелёная шёлковая пижама с иероглифом «ван» на спине, купленная весной в Гонконге и предназначенная скорее для подарка неизвестному другу, чем для собственной надобности (пакет всё ещё был запечатан), либо шорты‑бермуды с пальмами впереди и обезьяньей улыбкой сзади, а к ним — просторная рубаха из набивного хлопка со вставками тонкой джинсовой ткани и алого атласа.

Пожалуй, да… Жаль, что нет никакой возможности сделать нормальную причёску: вот уже почти пятьдесят лет Цунэхару стригся коротко, оставляя только жёсткий полуседой ёжик. Но ещё только прилетев в Москву, он очень удачно приобрёл в сувенирном киоске шейный платок тёмно‑красного цвета с разбросанными по полю золотыми абрисами, обозначавшими, скорее всего, характерные крыши русских храмов; но в перевёрнутом виде они представляли собой не что иное, как стилизованное изображение яшмовой чаши. Сложив платок по диагонали, Цунэхару сделал на редкость удачную головную повязку‑кубидоси, очень точно соответствующую полноте момента.

Обременять руки оружием он счёл излишним… Впрочем, и оружия‑то всего: боевой нож хамидаси работы мастера Куро, который невоспитанные таможенники принимали за модную игрушку. Кстати! — подумал Цунэхару. Если придётся быстро исчезать по направлению к родным островам, то негоже оставлять такую вещь варварам. Он сунул в карман бермудов бумажник (деньги в этом больном мире решают всё) и открыл чемодан…

Хамидаси на месте не было.

Результаты опытов на добровольцах существенно отличаются от результатов опытов над теми, кто кричит и вырывается.

Д. Х. Шварц «По следу орла»

На каждый шаг мост реагировал, будто был живым и нервным. Каменная шкура с небольшим запозданием реакции сжималась, вздрагивала и напрягалась под стопой, как вздрагивает и напрягается усталая наболевшая мышца от укола или короткого точечного удара. Шаги при этом были не слышны, хотя остальные звуки доносились: свист собственного дыхания, осторожные протесты Аннушки, неразборчивые голоса сзади… но казалось, что звуковая картина создана либо не слишком умелым, либо эстетствующим оператором — причём на плохо настроенной аппаратуре. Звуки не имели объёма…

Шаги давались с трудом, как по рыхлому снегу.

Стремительно холодало.

В какой‑то момент, моргнув, Николай Степанович обнаружил себя не на странном мосту в проклятом полупризрачном городе, а в пронзительной пустоте на чёрном льду. Воздух был пуст. Ветер свистел вокруг, но не касался кожи. Чёрная позёмка неслась по льду, намёрзшему над непроглядной бездной; никто не знал, толст этот лёд или тонок…

Николай Степанович встряхнул головой, прогоняя морок. Надо было идти, бежать, стремиться. Но холод овладевал телом.

Тогда он стал считать шаги.

Десять.

…кашель кашель сдавил горло чаю чай красный с золотом солнце лимона спасибо друг легко там вас домогается одна синематограф ладно давайте дома прочту…

Ещё десять.

…по грудь нет не бросать воскобойников помоги цыгану утонет цыган проклятый костыль снова летит левее левее затаились ждём лёд который день лёд…

И ещё.

…север это наше всё и смотрит в окно на чёрные когда‑то красные дома трубы дымят много английских труб север снег чистота всегда боялся утонуть адмирал смешно тонкая в зубах папироса тонул в полынье казак выволок в бот а сам чуть не утоп север ах север полынья ангарский тонок лёд…

И снова…

Он упал только тогда, когда мост перестал колыхаться и дёргаться. Аннушка тяжело дышала в плечо. Остальные лежали рядом, хрипели. Бег на три тысячи вёрст… Николай Степанович осторожно приподнялся, посмотрел через плечо назад.

Перекрёсток мостов тонул в мутноватом мареве — сотни невидимых змей скользили там, свиваясь и развиваясь, поднимаясь к небу и снова падая… и чей‑то свирепый взгляд скользил над лежащими, как луч морского прожектора над одинокой шлюпкой, и надо было вжаться в землю, в небо, в море, чтобы уйти, спрятаться, переждать… взгляд был почти осязаем, и каждый откуда‑то знал, что прикосновение его будет страшнее самой страшной смерти.

Запах дохлой кошки нахлынул из глубин памяти, из подвалов дома доктора Ди, — и затопил всё…

Дата добавления: 2015-08-03