Порох и черемуха

Семнадцатого мая утром четыре миноносца флота его королевского величества вошли в гавань Бьоркэ, в северо‑восточной части Гольф‑оф‑финлэнд (так было обозначено на картах адмиралтейства), то есть – Финского залива. Флагманом этой четверки был корабль со странным названием «Сомарег»; командиром – капитан‑лейтенант Ральф Кэннеди.

Эсминец «Сомарег» имел свою довольно примечательную историю в анналах британского флота.

В 1917 году миноносец «Сомалиец» наткнулся в районе Смитовой мели, у берегов Шотландии, на мину, поставленную, вероятно, немецкой подводной лодкой. Взрывом ему начисто оторвало корму. Случайно оказавшийся неподалеку сторожевой корабль подцепил на буксир безногого инвалида с остатками экипажа и, пользуясь отсутствием на море волны, с великим трудом дотащил его до Фортского залива. В ста пятидесяти ярдах от того места, где остатки «Сомалийца» причалили к берегу, покачиваясь на волнах, дремала другая такая же руина – корма миноносца «Туарег», разрезанного немецким снарядом почти пополам в памятный день Ютландского боя 31 мая 1916 года.

Тогда на верфях положение было крайне тяжелое: не успевали пополнять потери. Поэтому кому‑то из высших командиров флота пришлась по вкусу причудливая идея: нос «Сомалийца» прирастить к корме однотипного с ним «Туарега». Это составное судно, модернизированное и показавшее на испытании приличную скорость и неплохие мореходные качества, окрестили составным же именем «Сомарег».

Когда Джону Джеллико, тогдашнему командующему Грэнд‑Флитом, стало известно о рождении корабля‑гибрида, он поводимому, остался очень доволен. Он много смеялся. «Укомплектовать корабль командой головорезов, списанных за различные шалости с других судов, – приказал он. – При возложении боевых задач не считаться ни с какими опасностями».

Для эсминца «Сомарег» такая бурная жизнь стала традицией. Поэтому, когда Ральфу Кэннеди сообщили, что он должен вести свой отряд в Бьоркэ и там получить особое задание лично от некоего «мистера Ди‑Эм», уполномоченного весьма высоко стоящих лиц, он ничуть тому не удивился. По карте все было понятно без объяснений: Бьоркэ (по‑фински – «Койвисто») – последний рубеж западной цивилизации; это, как говорят газетчики, крайний мыс, вдающийся в бурное красное море…

Правда, каплейт Кэннеди чуть‑чуть поморщился: большевики! Их флота, он, разумеется, не боялся: разведка доносила, что у них там царствует полный развал и анархия. Корабли не выходят в море. Они превращены в пловучие гаремы, в увеселительные заведения, где очаровательные бывшие графини и княгини, под страхом вылететь за борт, вынуждены увеселять пьяных матросов. Уверяют, что вместо снарядов и торпед суда до верхней палубы загружены бутылками отличного вина из бывших царских погребов! Недурно?!

Орудий такого флота бояться, разумеется, не приходилось, но Кэннеди пытливо взглядывал на свою команду. Боцманы доносили ему совсем другое: экипаж кораблей проявляет излишний интерес к любому сведению о красной России… Оно – понятно! Кому не лестно послужить на корабле, нагруженном шампанским лучших марок, любуясь во время вахты плясками прелестных аристократок?.. Но вместе с тем…

Через час по приходе кораблей в Бьоркэ на «Сомарег» прибыло названное его командиру неофициальное лицо. Мистер Макферсон, как оказывается, был не просто участником войны 1914–1918 годов, не просто ветераном Ютландского боя. Он, как и «Сомарег», являлся одной из флотских достопримечательностей и диковинок. В Ютландском бою с затонувшего тяжелого крейсера «Индефатигэбл» из его команды в восемьсот человек спаслось двое. Одним из них был мистер Макферсон.

Из разговора с ним мистер Кэннеди вынес много нового и интересного. Джон Макферсон был до войны постоянным жителем России, Петербурга в частности. Член столичного русского яхт‑клуба, он отлично знал эти воды и их берега. Ценно, очень ценно!

Джон Макферсон прибыл сюда, на Восток, со специальным заданием следить за большевистским флотом и при первой возможности способствовать всемерно его уничтожению – полностью или частично… Ничего не может быть разумнее! Превосходно!

И когда мистер Макферсон, передавая командиру отряда приказание совершить глубокую разведку (пройти как можно дальше в направлении Кронштадта, дабы выяснить возможность прорыва в этот русский Гибралтар и затопления там судов, уведенных большевиками из‑под носа финских ротозеев!) выразил желание лично принять участие в таком походе, Ральфа Кэннеди прямо затрясло от радости.

Он ликовал не только потому, что Макферсон был хорошо осведомлен в лоциях Финского залива, даже не потому, что он был лично связан с «толстяком Уилки», с сэром Чильдгрэмом, этим всевластным вершителем судеб мира и войны; нет; больше всего радовала Кэннеди возможность иметь на борту человека, который спасся один из четырехсот во время гибели корабля его величества. В современном эскадренном бою!

О да, такое «неофициальное лицо» лучше всякого фетиша, талисмана. С таким – не пропадешь при любой погоде, чёрт возьми!

Они долго беседовали в тесной капитанской каюте «Сомарега». Силуэт «Клеопатры», легкого крейсера королевского флота (на нем держал свой флаг командир балтийской эскадры адмирал Коуэн), рисовался кабельтовах в двух. За ним сквозь иллюминатор было видно море – такое же, как в любой точке земли, где только вьется английский флаг; виден был за ним и берег – северный берег: сосна, скалы и рыжий скудный песок… Не совсем такой берег, к сожалению, как в других частях земного шара; совсем не такой, ну его к дьяволу! Так во всяком случае вытекало из слов осведомленного неофициального мистера Макферсона.

– Не очень‑то я верю вашей разведке, Кэннеди! – просто сказал он. – По таким же идиотским «данным» олухи‑немцы прошляпили в свое время все дредноуты Балтики: была твердая уверенность, что русская матросня не пошевелит пальцем, дабы увести их из‑под пушек фон‑дер‑Гольца! А вышло не так! Увели!

По таким же данным, годом раньше, флот принца Генриха шел, как на парад, к горлу Финского залива, собираясь сорвать Петроград и Кронштадт, точно спелые яблоки с перегруженной ветки… Вы не знакомы с тем, что произошло осенью девятьсот семнадцатого года в Моонзундском проливе, капитан‑лейтенант? Напрасно!

Там случилась прелюбопытная вещь. Немцы кое‑что понимали в морском деле; мы с вами чувствуем это по своей шкуре, раз вы, если только я вас правильно понял, были под Скагерраком вместе с Гудинаффом на «Суэмптне».

Ну, так вот: они привели к Моонзунду не меньше, если не больше судов, чем к берегам Ютландии за год и три месяца перед тем. Они выдвинули туда свои лучшие корабли, дредноуты и супердредноуты, клянусь дубом, тиссом и трилистником! А большевики выставили им навстречу два старых линкора – «Славу» и «Гражданина»… и несколько миноносцев.

Немецкую эскадру вели лучшие адмиралы кайзера, такие же вояки, как наши друзья Хиппер и Шеер. А русскими никто не командовал, поверьте мне, Кэннеди! Да, да, никто! У их флота не было никакого адмирала! Им распоряжалась коллегия фанатиков, где, повидимому, журналистов и политиков было не в пример больше, чем моряков! Ну, и что же случилось! Вы думаете, большевики врассыпную бежали? Нет, Кэннеди! Нет! Большевики приняли бой. Большевики выдержали бой. Бежать пришлось немцам… Объясните‑ка это мне; вы – говорите, а я посмотрю, как вы станете выкручиваться…

Ральф Кэннеди пожал плечами:

– Немцы в тысяча девятьсот семнадцатом сами были уже накануне революции, Макферсон; я думаю, сказалось именно это. Но, кроме того, мы‑то ведь пока еще не воюем с Россией?!

Макферсон в это время полулежал на койке своего хозяина под фотографией не слишком красивой, но, видимо, весьма благонравной молодой леди; рядом красовалось цветное изображение другой леди, безусловно, далеко не столь благонравной, но зато весьма привлекательной на вид.

Кэннеди искоса поглядывал на гостя… так юн, а уже столь продвинут по службе! Уполномоченный толстяка! Говорят – его любимчик, чуть ли не дальний родственник. Гм! Да, это – марка! Это тебе не то, что болтаться всю жизнь на каком‑нибудь проклятом «Сомареге» или «Зубийце!»[23]

Макферсон улыбнулся.

– О да, вы правы, старина! Война?! Нет, что вы, как можно! Разве это – война! Мы не воюем с Россией; мы только убиваем ее солдат. Мы даем оружие ее врагам. Мы заперли русские моря и топим красные корабли… Мы фотографируем их берега, ищем слабину в их обороне. Делается все, чтобы эта злосчастная страна погибла. Очень основательно делается, Кэннеди! Но… воевать? Ни под каким видом!.. Вам предстоит просто прогуляться вон туда, – он махнул рукой за иллюминатор, – и посмотреть, что творится между Лужской лубой и Копорским заливом… Для чего? Ну, с одной стороны, – из научных побуждений… Ах, конечно, я забыл!.. Прежде всего – из любви к русским: их там чрезмерно мучают большевики! Но, по правде говоря, Кэннеди, я возлагаю не слишком много надежд на эту нашу с вами совместную экскурсию…

– Хотел бы я знать, Макферсон, – проговорил несколько сбитый с толку офицер, – на что вы, чёрт вас возьми, возлагаете надежды? Вы – личность загадочная: лицо, уполномоченное высокими сферами, а говорите так, что…

– Так все говорят, Кэннеди, там, у нас… Он сам так говорит и так думает, мой патрон… Мы же с вами – не на митинге в Гайдпарке… Хотя нет: мы именно на таком митинге. Избиратель не хочет войны. Превосходно: ее и нет. Разве вы не видите?

Руководители политики желают, чтобы Россия перестала существовать… Ну что же? Вот для этого‑то мы с вами… Я – циничен? Мы имеем право на цинизм, Кэннеди! А что до того, на что именно я возлагаю надежды, то, – он совсем откинулся на койке, потягиваясь, – вот что я вам весьма доверительно скажу. Там, в Кронштадте (мы оба офицеры флота его величества, Кэннеди!), верховной силой является маленький человек по фамилии Буткевич. Он – тоже офицер флота его величества, только не короля Британии, а императора России. Теперь он – начальник артиллерии Кронштадтской морской базы большевиков.

Все случается в мире, но я (я немного знал когда‑то господина Буткевича и его супругу), я не думаю, чтобы он был чрезмерно хорошим комиссаром… Вот так…

Начальником штаба Кронштадтской большевистской базы назначен господин… фамилия не играет роли… Пожалуй, это не совсем осторожно со стороны красных, Кэннеди: бедняги не знают, на чье имя я недавно открыл счет в Гельсингфорсском банке и почему… Понимаете?

– Вы противоречите себе, Макферсон… Только что вы говорили, будто они обходятся без командиров… Без старых командиров, подразумеваю я…

– Я не противоречу, ничему, Кэннеди! Жизнь противоречива сама по себе, а наш с вами долг видеть эти противоречия и пользоваться ими… Алло! Алло! Посмотрите‑ка… Или нет; лучше давайте поднимемся на палубу… Скорее! Захватите бинокль!

Они торопливо поднялись на бак, потом и на мостик «Сомарега».

Вечер был тих, очень тих, таинственно тих. Море, освещенное с запада, лежало розовое и гладкое, как подсвеченное зеркало. На юго‑востоке над ним протянулась гряда белых, но тоже подкрашенных кармином облачков. В их направлении Джон Макферсон и указывал теперь рукой: «Смотрите, смотрите, старина!.. Вот о н и!»

Обычно от Койвисто видно море и только море – залив тут достаточно широк. Но иногда выпадают тихие летние вечера, когда тайные силы рефракции поднимают кверху то, что обычно кажется незримым, утонувшим в волнах. Человеческий взгляд изгибается, следуя за выпуклостью земли. Невидимое становится ему доступным.

Так было и в тот вечер. За широкой гладью воды, – там, как раз под облачной цепью! – вдруг поднялась из моря узкая синяя полоска. Далекий берег забрезжил, как мираж, со своими возвышенностями и впадинами, с зубчиками лесов и провалами глубоких бухт.

Макферсон проявил чрезвычайное волнение. Он схватил командира корабля за руку.

– Дайте! Дайте мне бинокль, Кэннеди! – бормотал он. – Их берег! Как на ладони! Я узнаю, узнаю… Вот, вот… Вон мыс Колгомпя… Вот это, должно быть, Лужская губа… Смотрите, смотрите: Россия!

Он поднес бинокль к глазам. Он жадно впился в него. Но в этот миг что‑то внезапно изменилось в атмосфере. Видение дрогнуло, затуманилось, поплыло… Минуту спустя все исчезло. Русский берег скрылся от нетерпеливых жадных английских глаз.

* * *

«Гавриил» вышел в море на рассвете. За Толбухином он лег на заданный курс. Погода обещала быть ясной; день зародился жаркий.

В Кронштадте, радуясь раннему лету, цвела черемуха. В перелесках в западной части Котлина ее было очень много; большие росистые букеты матросы и их барышни приносили в город каждый день.

Теперь эти букеты – дар пылких девических сердец – виднелись на корабле повсюду – и в каюте командира, и на мостике, и в кубриках экипажа, и даже возле стомиллиметровок палубы.

Нежный миндальный аромат примешивался к тому машинному маслянистому запаху, который неистребим на современных стальных кораблях…

Когда были сделаны все дела, связанные с отплытием, Павел Лепечев задержался на корме, смотря, как убегают за ахтерштевень белые водовороты пены; как созданный движением судна легкий ветер шевелит гроздья цветов на одном из этих, собранных неумелыми руками благоуханных, зелено‑белых, словно пенистая морская вода, веничков.

Странная мысль неожиданно пришла ему в голову. Что‑то, видно, изменилось в матросском сердце, в матросской душе за последние годы: пять, семь лет назад не стала бы братва собирать цветки, приносить букеты на судно; казалось бы смешно: флотский – и с пуком черемухи! Даже… стыдновато!

А вот теперь – несут. Никто не заставляет, никто не дает «добро» на то, чтобы приносили, а несут! Идет такой Никеша Фролов, – «ужас мирового буржуазиата», пересеченная шрамом бровь делает страшным его тронутое оспинами лицо; глаза всегда навыкате; руки татуированы так, что смотреть дрожь берет… И в этих руках – черемуха! И выражение конфузное; самому не верится: Никеша Фролов – в барышнях ходит! Цветки нюхать приучился! А отчего так? Хорошо это или плохо?

Павел нагнулся к белым кистям и понюхал тоже. Сильный милый запах вошел в его легкие, стукнул в виски… И сразу – сразу! – мелькнул перед глазами угол парка, Лесновского парка, на Выборгской… Очень давно, еще в отрочестве, когда ему было всего лет четырнадцать…

Тоже была весна; тоже цвела черемуха… Человек, которого он не только уважал, которого он обожал всем своим сердцем подростка, – Петр Петрович Гамалей, сын Петра Аполлоновича, – поручил ему отнести записку (небольшой такой конвертик!) туда, в Лесной… Дождаться на зеленой скамеечке пониже институтского корпуса (он уже хорошо знал эту скамеечку), пока подойдет девушка, у которой в руке будет букет черемухи…

Девушка скажет ему: «Здравствуй, милый мальчик!..» Он должен ответить ей: «А я вас не признал, барышня…» Тогда она ответит ему: «Ну как же, голубчик? На Кушелевке‑то встречались!» И если она ответит так, – только если так! – в этом случае он должен отдать ей письмо и уйти не оглядываясь.

Это он все сделал: ушел. Но – странная вещь: не оглянуться ему вдруг оказалось трудно, очень трудно. Почти не под силу. Смешно, четырнадцать лет всего было мальчишке, а вот поди…

Такие у нее (какая там «барышня?» Настоящая была рабочая девчурка с Выборгской, намотчица от Эриксона!), такие были у нее темные и вместе с тем ясные, радостные глаза; такой милый круглый подбородок, разделенный пополам глубокой ямкой; такой белозубый, счастливо и открыто улыбающийся рот при суровом, деловитом нахмуре круто изогнутых юных бровей, что… Эх, о чем говорить?!

Дюжина годов улетела, а как сегодня видит он, едва повеет вот этим миндальным пенистым запахом весны, песчаную дорожку в Лесновском парке (в горку была дорожка!), ослепительно сверкающую сквозь листву белую стену института, столбик с дощечкой у самой земли, на котором написано красивыми буквами: «Черемуха европейская», и еще несколько слов не по‑русски, и ее под этим деревом… Голос у нее был глубокий, грудной, не по годам бархатистый и низкий: такие голоса русского человека за сердце берут…

Пока говорили (А что «говорили»‑то? Несколько слов!), округлые белые чешуйки лепестков падали сверху медленным снегом на ее голову в платочке, на плечо, на выбившиеся из‑под платка петельки волос… Где она теперь? Что они с ней сделали? Куда дели?

Прошло тринадцать лет! Эта девчурка была несколько месяцев женой Петра Гамалея. Потом она стала его вдовой. Потом исчезла… Только в круглом, чуть‑чуть раздвоенном подбородке Вовки, ее сына, сохранилась и жила еще эта последняя, дорогая Павлу Лепечеву, ее черточка… Эх!

Тряхнув головой, Павел отошел от кормы миноносца… Нет, пожалуй, ничего нет плохого в цветках… Каким волком ни будь, какой лютой ненавистью ни кипи против злого железного мира, должен быть у каждого в душе – и у Никифора Фролова, и у старика Василия Кокушкина, и у него, Павла, – заветный угол, где даже сейчас жужжат весенние пчелы, бьет солнце, тихо шевелятся на сладком ветру кружевные кисточки черемухи… От них только крепче любится свое, только сильнее ненавидится вражеское…

В них, в этих цветах Родины, на которые еще так недавно у него не было ни времени, ни желания смотреть, теперь воплотилось так много и такого близкого…

Ну, да, казнили Петра Гамалея… Но разве он не был рядом с Лепечевым в тот день, когда серая громада «Авроры», в ночи, в дожде, выросла возле Николаевского моста в Петрограде?

Разве не думал о нем Павел, ведя огонь по немецким кораблям в Моонзунде? Разве, сидя на Всероссийском съезде моряков, слушая горячие речи, не видел он перед собой – только прикрой глаза – его, своего первого учителя, героя своих детских дней?

Да и сейчас… Задумаешься, и далеко вперед, сквозь пороховой дым войны, сквозь пряный запах моря и черемухи, ложится широкий, необозримый путь… Страшно и радостно подумать, к какому светлому будущему, в какой счастливый мир, к каким победам приведет эта дорога. Та самая, начало которой в темноте старого мира прокладывал юноша с высоким лбом и честным сердцем, сын профессора, Петр Гамалей, известный под кличкой «Академик». Он был не один. Их было много, таких борцов за счастье мира. Он погиб, но другие живут. Так не убивайся же, Тонечка с Выборгской! Крепись, если ты жива… Дела людские не умирают. Ради будущего приходится жить, дорогая. Жить, жить, жить!

* * *

Миноносец, пройдя на заре Шепелевский маяк, лег на курс к Копорскому заливу.

Ход небольшой: корабль сопровождал четыре тральщика, шедших к устью реки Воронки. Отдаляться от них было нельзя: время не такое! Войны, официально говоря, вроде как не было; но в финских и в эстонских водах болталась теперь всякая шваль. То там, то здесь показывались неведомо чьи подводные лодки, быстроходные катера. Надо было разного ожидать со дня на день…

К полудню дошли до места. Устьинский мыс остался за кормой. Впереди по носу синел поближе мыс Дубовской, а за ним, уже в дымке, туманился горбатый Колгомпя…

Тральщики запыхтели, начали работу. Двигаясь параллельными курсами взад‑вперед, разворачивались, сходились: тралили подозрительное место на траверзе какой‑то деревни Керново.

Эх, жизнь моряка: никогда не бывал в этой деревнюшке; вряд ли побывать придется; а вот – есть до нее дело! Свое место – Родина: защищай и эти береговые домишки…

Миноносец, отойдя мористее тральщиков, на самом малом ходу наблюдал за их работой. С северо‑запада накатывалась мертвая зыбь; невысокие волны без спешки обмывали причудливые славянские буквы слова «Гавриил» на носу, на скуле судна… В полдень заверещала дудка; команда села обедать. Павел Дмитриевич решил было пройти в кубрик, хотел дочитать книгу: работу Владимира Ильича Ленина «Что такое «друзья народа»… Не об сегодняшнем дне эта книга, а знать, как видится, – надо…

Он уже взялся за поручни трапа и сразу же отпрянул прочь… Низкий шмелиный голос ревуна тревоги покатился над Копорской бухтой…

* * *

Так бывает всегда на море: казалось бы – негде им сойтись, а сошлись.

Ральф Кэннеди послал за Макферсоном сигнальщика: впереди, точно по курсу, под берегом, открылся русский миноносец, по силуэту однотипный с «Азардом», видимо охраняющий тралящие корабли.

Предстояло веселенькое дело: правда, ход «азардов» раньше был отличным; пересечь ему путь к бегству было бы нелегкой задачей, но теперь… Хотя в конце концов, если даже он все‑таки удерет, тральщики‑то останутся! Позабавиться будет чем! Вопрос лишь в том, как поступить с ними? Четыре корабля! Стоит ли высаживать на них людей и вести их в Бьоркэ или просто расстрелять на месте?

После минутного колебания было решено сделать попытку отрезать русским путь к отступлению… «Сомарег» и следующий за ним мателот[24] получили задачу сосредоточить все внимание на эсминце вне зависимости от того, что он предпримет: начнет уходить или выкинет белый флаг. Два остальных корабля получили полную возможность спокойно заняться обработкой тихоходных посудин. На самом‑то деле, вероятней всего, что машины большевиков, промытые великокняжеским шампанским, работают не по‑старому! Посмотрим, как они будут улепетывать!

Обменявшись сигналами, четыре английских морских борзых кинулись расходящимися курсами, охватывая добычу с обоих флангов…

Несколько минут спустя, однако, Ральф Кэннеди слегка поднял бровь.

– Хэлло, Макферсон! Взгляните туда! Или я ослеп или… Красный флагман намерен сопротивляться? Чёрт возьми! Они разворачиваются на встречный курс… Смотрите в оба! Они идут на сближение. Да что они – спятили? Один против четырех?!

* * *

Когда Павел Лепечев взбежал на мостик, командир «Гавриила» Севостьянов уже отдал приказание.

– Комиссар! – не отводя глаз от бинокля, бросил он. – Думаю, двух мнений у нас… не должно быть? Принимаем бой, а?

– Володя, о чем спрашиваешь?.. А, сволочи! Рассчитывают, что мы смоемся?.. А ну, давай, Володя… Времени терять нечего: надо первым открывать огонь…

Так оно и случилось. К крайнему удивлению врага, советский корабль не бросился уходить вдоль берега, пользуясь явным преимуществом хода; не выкинул он и сигнала сдачи. Около полудня 18 мая 1919 года эсминец «Гавриил», прикрывая собой сбившиеся за его кормой тральщики, развернулся на норд‑норд‑вест и, подняв ход до полного, пошел прямо на центр противника… Команда рассыпалась по местам… Шесть минут спустя первый залп тяжело потряс воздух над Копорским заливом, примерно на траверзе деревеньки Керново…

Легко было маринистам прошлых эпох описывать тогдашние неторопливые морские бои: три дня на разворачивание; сутки на сближение… Как же быстротечна, как почти неописуема бывает в наши дни схватка между легкими силами флотов!

Корабли несутся со скоростью пассажирских поездов. Сверхскорострельные орудия бьют неистово. Зеленопенные фонтаны воды вздымаются в местах падения вражеских снарядов. Командиры орудий видят все – не то, что в слоновых задах тяжелых башен линкоров! Пушки бьют не куда‑то за горизонт; ответ прилетает не из серебристого марева солнечной дали… Вот он, враг! Вот! Четыре штуки легли у правого за кормой! Эх, дьявольщина, – как скрежещут осколки… «Володя, Володя! Хорошо бьешь!» «Ничего, Паша, ничего… выдержим! Не за царских балерин гибнуть!»

Противников было четверо, «Гавриил» один. Англичане – спасибо им! – никогда не блещут точностью стрельбы: это у них уж национальное! Всплески от снарядов ложились десятками, – но то с перелетом, то…

Владимир Севостьянов был связан по рукам и ногам ответственностью за тральщики: они, торопливо развернувшись, уходили теперь под его прикрытием на восток, к Шепелеву… Значит, оставалось одно: маневрировать как только можно.

Скорость хода то повышается до предела, то падает до нулевой. Резкий разворот!.. Артиллеристы мгновенно меняют свои данные… Опять бешеный бросок вперед, и тут же сразу щелканье машинного телеграфа: «Задний полный! Вперед!.. Право руля… Так держать…»

«Мать родная, Никеша! Да это ж не морской бой! Это ж смесь ту‑степа с бостоном… А ну давай еще…»

«За‑а‑алп!..»

Капитан‑лейтенант Кэннеди довольно скоро вынужден был отметить, что его огонь при всей его интенсивности не достигает цели. Русский корабль описывал такие сложные кривые, так кидался из стороны в сторону, что наводка недопустимо сбивалась.

– Что я могу сделать, Макферсон? Они крутятся, как пони на поле для гольфа!

– Насколько я вижу, Кэннеди, они не только крутятся, они еще и стреляют. И очень метко… Им это, как видно, не мешает! Сколько минут идет бой? По моим часам уже тридцать… Ах, чтоб тебе…

На тридцать первой минуте схватки снаряд «Гавриила» прошил борт «Петарды», второго из английских кораблей. Он разорвался глубоко внутри судна. Вспыхнул пожар. Командир «Сомарега» прикрыл собрата дымовой завесой и приказал сбавить ход.

Десять минут спустя, перестроившись, миноносцы вышли из‑за облака белого дыма. Сейчас же они возобновили атаку. Но почти в тот же миг два снаряда один за другим врезались на этот раз уже в самого «Сомарега». Носовое орудие было стерто, уничтожено, вышвырнуто за борт. Турбина начала бить… Ход флагмана упал на много процентов.

Джон Макферсон держал себя, как настоящий моряк. Он не моргнул глазом. «Крепкое шампанское в этих проклятых царских погребах, Ральф!» – проворчал он только себе под нос.

Ральф Кэннеди стоял на мостике с закушенной до крови губой. Присутствие тут же рядом с ним джентльмена из Лондона, молодого человека, спасшегося за каким‑то дьяволом с «Индефатигэбла», не радовало больше его… Ездят, лазят на чужие корабли, вынюхивают… Невелика в конце концов корысть даже потопить этих неистовых русских, если придется за их корабль расплачиваться двумя своими…

Он хмуро покосился на Макферсона.

Макферсон не улыбался.

– Вы деретесь уже пятьдесят минут, Кэннеди, – произнес он, глядя на хронометр, – я боюсь – вы забыли, что Англия не воюет все же с большевиками… Стоит ли так стараться из‑за четырех калош, которые битком набиты бутылками и укомплектованы командой, не умеющей стрелять? Я – не официальное лицо, как вам известно… Но на вашем месте я наплевал бы с высоты мачты на этих «берсеркеров»[25]. Пусть идут в свою северную Валгаллу без нашей помощи.

На пятьдесят второй минуте жаркого боя противник оторвался, наконец, от эскадренного миноносца «Гавриил» и, развивая ход, начал уходить на запад…

«Гавриил», выждав некоторое время, пошел на соединение с тральщиками. Его рация доносила в Кронштадт: «Потерь в людях нет. Имеется один легко раненный, один обожженный и один оглушенный разрывом…»

Легко раненный, Фролов, командир кормового орудия, поднял глаза на своего старого друга Павла Лепечева, когда тот проходил мимо него.

Никеша Фролов сидел с перевязанной рукой на бухте каната. Яростно огрызаясь, он отказывался итти вниз. Выпуклые сердитые глаза его горели; грудь дышала глубоко, но легко. Его лихорадило.

– Комиссар! – возбужденно заговорил он, как только увидел Лепечева. – Комиссар… Ну и дали, а? Четырем, а? Да ведь это ж! Как, знаешь, теперь братва крылья‑то распустит!.. На флоте, в Кронштадте… Уж теперь они сюда в открытую не сунутся!.. Комиссар… До чего же хорошо, верно? Эх жаль, больно скоро все кончилось… И чего командир за ними не погнался? А что? Так бы и пошли бы, и пошли, и пошли… Аж до самого до Лондона… А не лезь! Не лезь! Не лезь!..

«Гавриил» вел тральщиков вдоль берега на восток. Солнце клонилось к закату. Над палубой эсминца все еще носился едкий кисловатый запах бездымного пороха, орудийной смазки, поджаренной огнем стали. Но сквозь него, от времени до времени, все сильнее, струйками пробивался нежный, милый сердцу, родной запах. Пахло черемухой.

Глава XIV

Дата добавления: 2015-08-03