Глава 29. На третий или четвертый день нашего пребывания на биостанции я все-таки не сдержался и

На третий или четвертый день нашего пребывания на биостанции я все-таки не сдержался и рассказал Жоре о клеточках Ленина. Мы, как всегда, вяло болтали, слово за слово…

— Смешно сказать, но я взял их из крайней плоти, — произнес я и выдавил из себя дурацкий смешок.

Мы пили пиво и лениво жарились под беспощадным солнцем, сидя на надувных матрасах на огромном камне, прозванным Жорой «Кузьмичом». В воздухе были разлиты тишина и покой и, казалось, что мир вокруг вымер. Жора некоторое время молчал, затем спросил:

— Сперва была твоя Аза с клоном, теперь Ленин… Ты меня разыгрываешь? Зачем?

Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.

— Я тебя не разыгрываю, — сказал я, — это чистая правда.

— Иди к черту! — сказал он и повернулся ко мне лицом.

Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.

— Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, — сказал он и лег на спину.

Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.

— Ты не пробовал писать фантастические романы? — спросил он, когда я закончил.

— Ты же «Фору» читал. Мой рассказ… Или вот послушай…

Я взял в руку сборничек стихов какой-то Тины… Не помню фамилию… что-то на шэ… кажется, на шэ… Тина Ш… Не-не, счас не вспомню, раскрыл этот сборник на какой-то навскидку открытой странице и стал читать с выражением:

Я учусь говорить на понятном тебе языке.

А не хватит согласных, давай перейдём на птичий.

Я шумерскую клинопись писем отдам реке,

Потому что я — вихрь. И таков уж у нас обычай…

Я учусь говорить ….

— Стоп, — остановил меня Жора, — «Я учусь говорить…» — повторил он, — ты это уже умеешь, знаешь даже несколько букв… Скажи мне лучше вот что…

— Что? — спросил я недовольно.

— Ты и вправду?..

— Нет, — прервал я его, — ты дослушай…

Жора поморщился, словно откусил от лимона.

— Ну что там ещё?!

Я продолжал:

Я учусь говорить… Отправляю мольбы мечтам.

Пробиваясь к тебе сквозь завесу дождя и тумана…

Научись меня слышать. Язык мой — немой тамтам.

И взаимовниманье — нелепая Фата-Моргана.

Жора перестал морщиться, вслушиваясь, я продолжал:

Я учусь говорить. Покидая свои города,

Моисеево племя моих недосказанных слов

Ищет манны (твоей ли?), океаны пустынь бороздя…

Отчего так ничтожен улов у песочных часов?..

— «Моисеево племя… недосказанных слов…», — повторил я ещё раз, — как тебе это?!

Жорин скальп нервно дёрнулся.

— Слушай, — сказал он, — тебе не кажется, что…

— А это, — снова перебил я его, — «Отчего так ничтожен улов у песочных часов?». А? А! Как это гнёт мозг: «Улов у песочных часов»?! Ты не находишь?! «Океаны пустынь»! Надо же так бабахнуть!!!

Жора не произнёс ни слова, словно не слыша меня. Затем:

— А как ты назвал свой роман про Азу?

Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.

— Если ты на мне проверяешь («На мне проверяешь» — это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой «Пикник на обочине».

Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К «Человеку-невидимке» и «Войне миров» он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и «Дневники Ионна Тихого», но «Солярис» Жора нахваливал. Особенно он носился с «Формулой Лимфатера». Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!

— Жора, — сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, — все, что я сейчас говорил — чистая правда.

Он даже не шевельнулся.

— Да знаю я, знаю, — лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, — знаю, — сказал он еще раз.

Моя «чистая правда» даже не взволновала его.

— Сколько ты заплатил Эрику? — неожиданно спросил он.

Я знал, что это интересовало его меньше всего.

— Он тебе передал привет.

Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Сколько?

Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не «Доктором Живаго», не «Осенью патриарха» и даже не «Одним днем Ивана Денисовича», нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.

— Он ничего не взял.

— Я, — только и вырвалось у него, — я-я-я…

Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:

— Он надул тебя, мальчик мой. Это определенно!

Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:

— Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.

Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.

Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах, только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в море. Я слышал, как булькнула вода, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло. Вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару, вода в то лето была ледяной, от чего просто дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря, в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, опершись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу, на голой гальке, лицом вниз — ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно мастерски и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея... Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные варианты его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил:

— Хватит дрыхнуть, едем…

Мы долго ехали в аэропорт на такси, зато к вечеру уже прилетели в Москву. Меня еще раз поразила способность Жоры без особых усилий решать, казалось, на первый взгляд, неразрешимые задачи. Билеты на московский рейс он добыл за считанные минуты.

В самолете я снова открыл сборник стихов этой самой Тины Ш. Прочтя две-три строчки, я закрывал глаза и мысленно повторял прочитанное. У меня волосы вставали дыбом: так писать мог только гений или совсем сдуревший с ума человек:

Это — как замирание холста перед ударом кисти

Это — как мурашки у мрамора под резцом Праксителя …

И я точно помню тот миг, когда эта мысль пришла мне в голову: Тина! Я попытался прочитать ее фамилию, но в полумраке не смог это сделать, а за очками не стал лезть в портфель. Чтобы не спугнуть эту мимолетную мысль: я ее клонирую! Как? Зачем? Я даже не стал искать ответы на свору вопросов, набросившихся на меня по-волчьи. Я даже поклялся себе: dixi! (я сказал, — лат.). Зачем? Теперь-то понятно, что выбор мой оказался верен. Даже не верен — а неизбежен и безукоризненно вбит, впрессован! Да, даже безжалостно! Это — как контрольный выстрел — чтобы наверняка и без сожаления! Ага…

— Какой ты… — говорит Лена, — жестокий что ли…

— Лен, брось, — улыбаюсь я, — я, ты же знаешь, не очень добр, зато как надежен!

Да, вот тогда-то и родилось это рыжее чудо! Пока только капля, росточек… Мысль, которая вскоре стала активно материализовываться, воплощаясь то в огонь, то в воду… во все известные нам стихии, в металл и в камень, в ветер и бурю, в смерч и… Невозможно угнаться!.. Ураганное счастье и смятение, и смятение… И где-то даже смирение…

Рок!..

Но и Воля Неба…

Пока мы летели в Москву, Жора, развалившись в кресле как на приеме у гинеколога, казалось, спал, и впечатление было такое, что никакие потрясения не могут вырвать его из цепких объятий Морфея. Но я знал, что это не так. С того момента, когда он впервые услышал от меня, что нам с Василием удалось оживить ленинские клеточки кожи, Жора повел себя несколько странно. Но ни его реакция на мои откровения, ни даже его резкое «сволочь» или «скотина» в мой адрес в тот день не удивили меня. Теперь же он меня поразил: я впервые видел его не то, что встревоженным, нет — несколько отрешенным и чем-то озабоченным. Что привело его в такое состояние? Ко всему равнодушный и почти бесшабашный, он как-то замкнулся в себе, и на мои вопросы отвечал невпопад. Он улыбался, когда мне совсем не было смешно. В чем дело? Я украл у него тайную мечту? Но я никогда не претендовал роль на первооткрывателя. Мы стали пионерами совершенно случайно и обвинять нас в этом нельзя, как нельзя обвинять воду, которой утолена жажда. Так случилось и все. Жора с полным правом может тоже называть себя пионером. И я всегда готов разделить с ним все охи и ахи, которыми, я знал, будет сопровождаться наше открытие. Да, открытие! Я не мог себе представить другой формулировки, ведь мы и в самом деле открыли глаза человечеству на новые возможности индивида, как на дар не только Бога, но и самого человека. Человек с помощью нашего открытия теперь сможет подарить себя себе самому. Неуклюже, смешно и наивно звучат эти слова, но они очень точны — в руках человека появился дар Божий, и перед ним, человеком, теперь есть океан возможностей по изучению собственной природы…

И я вдруг вот ещё что осознал: Тина — дар!

Божий?

Ну да!

(Пропади она пропадом!)

Дата добавления: 2015-08-03