Глава 25. Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию

Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию, завести царя. Оказалось, что он никакой не латыш, а исконно русский человек, российский князь, отпрыск августейшего рода с крепкими монархическими корнями и здоровыми царскими генами, без сомнения, вызванными к жизни нашим вмешательством и рижским бальзамом. Голубая кровь! Теперь мы даже сожалели, что пришлось ее разбавить генами пресмыкающегося и даже далекого заморского дерева, но без этого, оправдывались мы, вряд ли бы он выжил.

Он не переставал повторять:

— … и теперь мы с вами!..

— Мы?..

Жора не мог не уточнить этого.

— Сударь, я в восторге от вашего вмешательства, — сказал он Жоре. — Вы снова пробудили во мне желание навести здесь порядок, восстановить status qvo и наладить жизнь. Все должны знать, кто есть кто, и теперь мы с вами...

Его «сударь» не прозвучало фальшиво. Мы сидели в плетеных креслах на даче будущего царя и недоумевали: зачем нам все это? Только потом, с тех пор прошло несколько лет, мы поняли, как в нашем подопечном проявились вдруг царские замашки.

— А вы не боитесь, — сказал Жора, — что сегодня...

Наш Латыш улыбнулся:

— Милые мои, — сказал он, — от страха меня освобождают мои годы.

Он вдруг остановился и, сорвав листик березы, стал жевать его.

— Взгляни на чудо, которое мы сотворили, — улыбнувшись, шепнул мне Жора. — Скажи, сколько в нем человека, акулы или черепахи? Сколько саксаула или как там ее, твоей секвойи?.. Он лев или дуб? Или коза?

— Козел, — вырвалось у меня.

Жора кивнул и улыбнулся:

— Сорви ему еще веточку... Пусть жует.

А царь тем временем уже властно шагал по песочной аллее, смело рассуждая о путях преобразования жизни в стране. Нет, не было никакого умопомешательства, произносились вполне здравые и разумные речи.

— Прежде всего мы должны...

Нужно было как-то выбираться из этой ситуации. Смешно было даже думать о нашем участии в какой-то революции, какой-то политической возне, военном перевороте или смене власти путем тихих бархатных или атласных демократических преобразований. Мы не были ни революционерами, ни монархистами, ни демократами, вообще мы были лояльны к любой форме правления, которая бы позволяла нам продолжать свои исследования. Анархия, диктатура, олигархия или военный коммунизм, капитализм или социализм, тоталитаризм или авторитаризм, непотизм или трайбализм, автократия или теократия, монархия или даже военная диктатура… — нам было все равно. Во всяком случае, нам так казалось, поскольку мы считали себя свободными художниками. Нас случайно занесло каким-то нелепым ветром в общество этой царской персоны, и мы не понимали: причем тут мы? Он нам был интересен, как пациент, которого мы спасли, но все эти разговоры о царствовании нас тяготили.

— Невероятно, — сказал Жора, подмигнув мне и вплетаясь интонацией своего голоса в возмутительный тон Михаила Николаевича, — как можно было допустить такое?

Мы уже были в доме, пили чай с бубликами. Царь остановился, затем подошел к нам и опустился в свое кресло. Последовала пауза, затем он пронзительно посмотрел на Жору и произнес:

— Вы зря иронизируете, мой друг. Я не расположен сегодня шутить, а вы, я вижу, не в состоянии воспринимать меня всерьез. Ну, хорошо, поговорим об этом в другой раз.

Он встал и, ни слова не сказав, направился в соседнюю комнату. Прошло несколько неловких минут, мы сидели в тишине и чего-то ждали. То, о чем наш пациент сегодня поведал, привело нас в замешательство. Такого поворота событий никто не ждал. Мы были в недоумении. Мы не могли с полной уверенностью утверждать, что наши липосомки с фрагментами ДНК черепахи и секвойи ни при чем, и не они явились причиной такой революционной настроенности Михаила Николаевича. Вскоре он появился с какими-то бумагами в руке, уселся на прежнее место, коротко посмотрел на меня, затем на Жору.

— Вот что, — сказал после этого, — я знаю, что предоставлять вам право делить между собой вознаграждение за труд — значит поссорить вас, если не сделать врагами. Можно было бы это проверить, заплатив вам одним чеком.

Он сделал акцент на последних словах, подчеркивая, как он высоко ценит всю эту нашу генетическую возню.

— Посмотрел бы я на вас, братцев-кроликов, на вашу драчку, когда бы вы стали делить одну бумажку на двоих. Я этого не сделал, вы должны остаться друзьями-соратниками. Такой ваш союз дал мне возможность снова почувствовать землю под ногами, и только в таком альянсе мы сможем продолжить наше дело.

Он так и сказал: “Наше дело”. Помолчал секунду-другую, затем, не меняя позы, вытянул правую руку вперед, а в ней между указательным и безымянным пальцами были небрежно зажаты две аккуратные кремово-желтые прямоугольные бумажки.

— Здесь по три миллиона...

Мы сидели, не шевелясь, пораженные этим царским жестом.

— Долларов США, — прибавил он. — Итак, держите…

Рука, зависшая перед нашими лицами, разделила нас с Жорой на два лагеря. Михаил Николаевич вдруг чуть-чуть приподнял ее, и мы с Жорой уперлись взглядами друг в друга. Секунду царила тишина, затем он произнес:

— Держите же!

Ослушаться было невозможно. Нам пришлось встать и обоим сделать шаг вперед, чтобы каждому достался хрустящий чек. Но вот сценка была нами блестяще исполнена, и Михаил Николаевич остался доволен своей режиссурой.

— Каждый из вас будет получать в качестве новогоднего подарка по миллиону, — произнес он, мы же только молчали. Выдержав паузу, он продолжил: — И это будет продолжаться ровно столько лет, сколько я буду жить. Надеюсь, вас не обременят такие условия. Вы мне нужны, да и вам не помешают мои миллионы. Теперь мы — союз, Антанта...

Мы вышли на улицу с чеками в руках, Михаил Николаевич проводил нас до черной чугунной калитки.

— Чеки-то спрячьте и будьте здоровы, — сказал он, — я вас найду.

Мы шли по лесной дачной бетонке, солнечные лучи еще пробивались сквозь толщу сосновых крон, но день уже качнулся к ночи и все наши вечерние планы оказались перечеркнутыми.

— Ну, что скажешь, Парацельс? — после некоторого молчания спросил Жора.

И мне ничего не пришло в голову, чтобы отшутиться.

— Вот мы и получили свои желтые билеты.

— А знаешь, — спросил Жора, — сколько весит твой миллион?

— Ровно столько же, сколько и твой, — сказал я.

— Всего-навсего — семь килограммов. Как две гантели по три с половиной кило.

— Ты что, взвешивал?

— Если по стодолларовой бумажке...

Это были мои первые большие и, я полагал, бешеные деньги, которые невозможно было не то что сосчитать, но и уместить в любом из моих самых больших карманов. Такие деньги требовали к себе внимания не меньшего, чем кожа стареющей жены президента.

Пришлось хорошо покорпеть, чтобы эти доллары превратить в рубли. Сперва новые заботы, свалившиеся как снег на голову, льстили моему самолюбию. Я с удовольствием тратил значительные суммы, доставляя неудовольствие своему окружению: стал покупать совершенно ненужные вещи, какие-то столы и кресла, и костюмы, и туфли, и галстуки, французский парфюм, и самые дорогие билеты в театр и на футбол. Мы с Жорой теперь ездили на средней руки новенькой иномарке, часть денег была пущена в дело (мы открыли бистро на Арбате), часть просто пылилась в банке, а еще часть шла в рост. Мы просто плевали на главную формулу жизни: тот, кто покупает ненужные вещи, вскоре станет продавать самое необходимое. Плевать мы хотели не только на мудрые изречения, но и на каноны умеренной жизни. Надоело жить в бережливости и нищете! Надоело быть скупердяем! Я стал другим человеком, у меня появились никогда не посещавшие меня прежде сумасбродные мысли о ночных клубах. Я купил себе тройку и стал заглядываться на молоденьких женщин, у которых просто нюх на хрустящие рублики... Я стал другим человеком. Жора тоже изменился. Мы таскались по каким-то гостям, поддерживали светские разговоры ни о чем, научились держать вилку в левой руке и ловко орудовали ножом. Мы стали другими, совершенно другими. И нам это нравилось.

Но всему когда-то приходит конец. Однажды, проснувшись поздно вечером, чтобы снова убежать в праздную ночь, завязывая узел галстука перед огромным зеркалом во всю стену, я заглянул в собственные глаза и не поверил увиденному: пустота. Там разверзлась дыра, воронка, пропасть… В глазах не было ни одной стоящей мысли. Там не было даже намека на мысль. Я смотрел и смотрел — яма, просто вакуум. Ничто не напоминало о предстоящем великом подвиге, который еще недавно планировалось совершить в битве за долголетие, если угодно — за вечную жизнь. Пустота просто злобно зияла, бесстыдно и презрительно ухмыляясь, и эта ухмылка неожиданно сковала все мои движения. Я закаменел, не в состоянии двинуть ни рукой, ни веками. Теперь я и тот, другой, отраженный в зеркале, оба — гладко выбритые, с четкими проборами в набриолиненных волосах, с белыми отложными воротничками и в костюмах с иголочки — стояли друг перед другом в позах манекенов, каменные, с пустыми, как покинутые дупла, глазами.

— Ты куда собрался? — спросил я свое отражение неоправданно громко.

Он тем же тоном возвратил мне вопрос. И я не нашел на него ответа. Я растерялся: в самом деле — куда? Я себе очень нравился, но вопрос был задан в упор и тот, кто отражался зеркале, ждал ответа. Я еще раз растерялся. Такое бывает: вопрос следует за вопросом, растерянность за растерянностью, удар за ударом. Бокс жизни, бой не шуточный. И я сорвал с шеи смеющийся галстук, сдернул с себя непомерно гордый пиджак, затем штаны и сорочку — так-то лучше! Затем спокойнее снял носки и остался только в трусах с въевшейся в жирненькое пузцо резинкой, с утлой грудью и уже покатившимися к полу плечами… Так-то лучше! Но и голому пустота моих глаз не давала покоя: и чего ты добился? Все осталось, как было. Пустота по-прежнему ухмылялась. Чтобы не сойти с ума, я забрался в холодную ванну. Как в прорубь. И тотчас выскочил из нее как ужаленный. И потом две недели болел. Да, простуда, грипп, аспирин, чай с малиной, горчичники… Я своего добился. Целых две недели неотступного думания — и я снова у зеркала, в трусиках. Еще круче обвисли плечи, пуще прежнего выдался живот, зато, и это ведь главное, ухмылка пустоты сошла. Теперь глаза жаждали света, их томил голод по порции свежей мысли, но и этого мало — они улыбались будущему. Взгляд снова искал наших баранов, о которых мы и думать, казалось, забыли…

Иногда мне снилась Аза, а Аня — ни разу. Приходила и Тина…

— Тогда ты был в неё влюблен? — спрашивает Лена.

— В Аню?

Лена молчит.

— В Тину?

Лена улыбается.

— Знаешь… Похоже…

Теперь я умолкаю.

— А сегодня, сейчас?

— Ты же знаешь.

Дата добавления: 2015-08-03