Цена пули

Я в депрессии, и Ахмеда это очень беспокоит. Теперь он проводит со мной даже больше времени, чем обычно. Он изо всех сил старается приободрить меня.

Ахмед — моя опора. Отец любит повторять, что на свете есть два типа людей — обыкновенные и великие. Я не сомневаюсь, что Ахмед принадлежит ко второй категории.

Пока мы в моей комнате делаем домашнее задание по геометрии, я рассказываю Ахмеду про арест господина Мехрбана. Ахмед сильно опечален и говорит, что однажды в этой стране произойдет самая кровавая революция в истории человечества. Когда-то я слышал от Доктора, что революция в Иране изменит весь мир. От Ирана во многом зависит стабильность и равновесие сил в нашем регионе.

Стоит мне упомянуть имя Доктора, как Ахмед меняет тему разговора. Он принимается петь:

— Ты лучше станешь только от любви…

— Ты это сейчас сочинил? — спрашиваю я. — Никогда не слышал такой песни. А как тебе удается петь и при этом заниматься геометрией?

— Кто сказал, что я занимаюсь геометрией? — откликается он. — О да, я поэт, разве ты этого не знал?

Я смеюсь и качаю головой.

— Я устал от школы, потому что школа нужна детишкам, а домашние задания — зубрилам, — говорит он. — Школа и любовь — диаметрально противоположные понятия.

— Диаметрально противоположные понятия? — поддразниваю я. — А кто сейчас говорит напыщенными словами?

— Когда влюбляешься, академические знания становятся неуместными, — заявляет Ахмед. — Я собираюсь спросить господина Бана, каким образом геометрия, мать-перемать всех наук, различит форму девственного сердца и сердца, познавшего муки любви.

— Ты что — накурился гашиша?

— Нет, а что? — поддразнивает он. — У тебя есть, что ли?

Он изображает серьезность.

— Знаешь, что нам нужно сделать?

— Что?

— Нам надо похитить Фахимех и Зари и отправиться всем вместе в кругосветное путешествие.

— Ну конечно, — с сарказмом говорю я, вспомнив тот случай, когда он высмеял мое предложение пригласить девушек в кино. — Мы воспользуемся твоим банковским счетом или моими сбережениями?

— Видишь ли, американцы, самые дисциплинированные люди на свете, делают так постоянно. Они путешествуют бесплатно на попутных машинах и в любом месте находят работу, чтобы заработать денег и добраться до следующего города. Я видел это в фильмах. Вот как нам следует поступить.

— Ты сбрендил.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — спрашивает он.

— В чем?

— Ты слишком серьезно воспринимаешь жизнь.

— И что в этом плохого, профессор?

— Не воспринимай жизнь слишком серьезно, а иначе это будет стоить тебе жизни!

Он снимает трубку и звонит Фахимех. На звонок отвечает ее брат. Ахмед измененным голосом спрашивает, не здесь ли живет господин Резаи. Брат Фахимех отвечает «нет» и вешает трубку. Ахмед пережидает несколько минут и звонит снова. И снова отвечает брат Фахимех.

— Можно поговорить с господином Резаи? — вежливо спрашивает Ахмед.

— Вы набрали неправильный номер, — уныло отвечает брат Фахимех.

— Это тридцать четыре шестьдесят пять восемьдесят пять?

— Да.

— Тогда номер правильный. Позовите, пожалуйста, господина Резаи.

Я смеюсь. Изводить людей телефонными звонками — модное развлечение молодых иранцев. Хотя я считаю такие проказы ребячеством, но, признаюсь, с удовольствием наблюдаю, как Ахмед достает брата Фахимех — тот наконец разражается потоком ругательств. Хохоча до упаду, я прошу Ахмеда перестать дурачиться.

— Ты втянешь нас в серьезную драку с этими парнями, — с упреком говорю я.

Он говорит:

— Послушай-ка, послушай.

Он еще раз звонит в дом Фахимех, и, когда брат снимает трубку, Ахмед произносит:

— Привет. Это господин Резаи. Кто-нибудь звонил мне сегодня?

Он отодвигает трубку от уха, и я слышу, как брат Фахимех дает волю своей ярости.

По ступенькам поднимается моя мать. Ахмед вешает трубку и делает вид, что занимается. Входит мама с чайным подносом и финиками, бормоча что-то о том, как она гордится своими мальчиками. Она любит Ахмеда почти так же, как меня, и очень радуется, что у меня такой отличный друг. Она велит нам выпить чаю, пока не остыл. Это лахиджанский чай, лучший чай на свете, и его следует пить горячим. Она читает нам короткую лекцию о пользе фиников, о том, что арабы едят их, чтобы избежать обезвоживания в опаляющей жаре Сахары, и что буддистские монахи могут выжить на одном финике в день.

Когда мать уходит, мы с Ахмедом проверяем, нет ли в чае измельченной рябины. Ахмед говорит:

— Забавно. Я думал, монахи придерживаются обета безбрачия и у них не бывает свиданий.[4]

В тот вечер мне никак не уснуть. Около полуночи я слышу шум из дома Зари. Я выбегаю на террасу и вижу, как Зари с матерью выходят во двор. Зари поднимает взгляд и видит меня. Она опускает голову и быстро исчезает в доме. Я чувствую себя беспомощным, легким словно не хватает кислорода. Я ей больше не нравлюсь? Придет ли она когда-нибудь во двор, как прежде? О, как здорово мы проводили время до ареста Доктора!

Вскоре снова появляется Зари. Для этого времени года погода непривычно холодная. На ней толстый темно-коричневый свитер с высоким воротом, руки она прячет в рукава. Она не притворяется, будто пришла наверх с какой-то другой целью, а не поговорить со мной. Я всегда восхищался ее прямотой.

Она тихо здоровается и подходит к стенке, разделяющей наши дома. Мы впервые разговариваем с тех пор, как забрали Доктора.

— Как ты? — спрашиваю я.

Она качает головой. Глаза у нее красные, и я понимаю, что она плакала. Она бледна, в ней не чувствуется обычной энергичности. Я замечаю, что руки у нее дрожат. Она смотрит на меня, и глаза ее наполняются слезами. Ее брови собираются морщинками, и она кусает губы, стараясь не разреветься. Я перепрыгиваю через стенку и обнимаю ее за плечи. Она понимает, что это всего лишь проявление дружбы и сочувствия, и не отстраняется.

— Нормально, — говорит она.

Она продолжает всхлипывать, а я легонько похлопываю ее по руке, чтобы успокоить.

— Что мне теперь делать? — наконец спрашивает она.

Нам ничего другого не остается, кроме как ждать и молиться.

Она опускается на корточки спиной к стене, я сажусь рядом. Она все-таки плачет.

— Никто не знает, где Доктор, — говорит она. — Его родителей отправили в больницу. Мать вот-вот потеряет рассудок. У отца очень плохо с сердцем.

— Не странно ли это? — удивляюсь я. — Родители Доктора любили повторять, что он их сердце и ум.

— Я не думала, что Доктор так серьезно в это вовлечен. Я только знала, что он читал запрещенные книги, но не видела в этом большого вреда.

Она всхлипывает и вытирает слезы.

— Не могу поверить, что можно забрать человека, не сказав ни слова его семье. Что за дикари эти люди? У них нет ни порядочности, ни сострадания к материнскому горю. Не удивлюсь, если у матери Доктора скоро случится удар. Неужели они совсем не уважают святость человеческой жизни?

Она горько рыдает.

Мы долго молчим. Наконец она спрашивает:

— Ну а как твои дела?

— Хорошо, — лгу я. — Со мной все в порядке.

— Ладно.

— Я рад, что ты поднялась на крышу, — неуверенно говорю я.

— Я давно хотела поговорить с тобой, но все не было случая.

— Я волновался, — признаюсь я. — Думал, может, ты злишься на меня.

— С чего бы я стала на тебя злиться?

Я размышляю, стоит ли сказать ей правду о ночи, когда забрали Доктора. Что, если она меня возненавидит? Что, если никогда больше не заговорит со мной?

— В ту ночь, когда за ним пришли, я был здесь, наверху. — Эти слова вырвались сами собой. — Меня увидел агент с рацией. Думаю, поэтому он догадался, где Доктор.

Зари молча смотрит на меня удивленным пристальным взглядом. Я сразу начинаю жалеть, что открыл рот, но уже поздно.

— Все случилось так быстро, я не успел спрятаться. Какое-то время я даже не понимал, что происходит. Я оцепенел и не мог пошевелиться. Мне так жаль. Если когда-нибудь его увидишь, передай ему, что я его люблю и не хотел, чтобы это случилось.

Зари прижимает палец к моим губам, заставляя замолчать.

— Никогда больше не говори этого, — произносит она. — Никто не подумает, что ты намеренно сделал Доктору такое. Кроме того, все знают, как сильно ты его любишь. Поверь мне — не стоит играть кому-то на руку, изводя себя подобными вещами. Там знали, что Доктор обручен со мной, и давно вели наблюдение за округой.

Я опускаю голову и прячу взгляд. Она берет меня за подбородок и поворачивает к себе мое лицо.

— Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза.

Я смотрю в эти красивые глаза и ощущаю непреодолимый стыд.

— Обещай, что никогда больше не станешь себя в этом винить, — требует она.

Я киваю, хотя заранее знаю, что не смогу сдержать обещания.

Она медленно отнимает руку от моего лица и прислоняется к стене.

— Скоро его выпустят, — шепчет она. — Я знаю это. Просто знаю.

Я тоже прислоняюсь к стенке.

— Надеюсь, да.

Немного погодя она говорит:

— Знаешь, я скучаю по тем дням, когда мы собирались у меня во дворе.

Я киваю и шепчу:

— Я тоже.

Мы вспоминаем беспечные летние дни. Я говорю, что хотел, чтобы это было лучшее лето нашей жизни, последний привет юности. Как прекрасно все начиналось и как горько окончилось!

— Кто знает, может быть, такова расплата, — с болью размышляет она. — Понимаешь, жизнь — это игра уравновешивающих друг друга явлений. Никому не дано иметь чересчур много. Не понимаю только, почему бедному Доктору пришлось платить за мои ошибки.

И она вновь начинает плакать.

Я спрашиваю себя, что она подразумевает под своими ошибками, но ничего не говорю.

— На следующей неделе я собираюсь пойти в тюрьму «Эвин» и попробовать разузнать, где он.

— Я тоже пойду, — говорю я.

Сначала она говорит «нет», ведь они могут подумать, что я связан с Доктором, но в конце концов соглашается.

Зари не сердится, и тревога, мучившая меня с ночи ареста Доктора, понемногу отступает.

— Сегодня красивые звезды, — тихо произношу я.

— Да, — откликается она. — Ты думаешь, у каждого на небе есть своя звезда?

— Не у каждого, — уточняю я, — а только у хороших людей.

— Правда?

— Угу. И мы можем видеть лишь звезды людей из нашей жизни.

— Что ты имеешь в виду?

— Как я, например, вижу наверху Ахмеда.

— Какая звезда его? — спрашивает она, вглядываясь в ночное небо.

— Вон та.

Я указываю на одну из самых ярких звезд. Зари наклоняется ко мне, касаясь щекой моей руки. Я смотрю на ее затылок и плечи. Я вдыхаю запах ее волос и чувствую, что опьянен любовью и желанием.

— О да, я вижу ее. Его звезда большая, правда?

— Конечно. Одна из самых больших.

— А какая звезда Паши? — спрашивает она.

— О, меня там нет, — говорю я, надеясь, что она возразит.

— Нет?

Она оборачивается.

Я пожимаю плечами.

— Смотри внимательно. Тебя трудно не заметить.

Я гляжу вверх еще некоторое время, потом поворачиваюсь к ней, не говоря ни слова. Мы неотрывно смотрим друг на друга, потом она встает и идет к дому. В дверях она останавливается и спрашивает:

— Ты показывал ей мой рисунок?

Я ничего не говорю.

— Ты ей уже сказал?

Я качаю головой.

Она улыбается и исчезает в доме.

Сегодня пятница. Мы с Ахмедом дома, потому что школа закрыта. Фахимех в гостях у Зари. В переулке мы слышим рассказ о том, что летом террористы планировали взорвать дамбу в северной части Ирана. В городах ниже по течению погибли бы тысячи людей. Будто бы в нескольких сотнях метров от дамбы была замечена группа Доктора, за которой следили всю обратную дорогу до Тегерана. Я немедленно отметаю эти слухи как ложь, состряпанную правительством в оправдание ареста Доктора. Доктор — пацифист. Он верит в продвижение политических взглядов путем просвещения людей, а не их уничтожения.

Мы с Ахмедом сидим в тени дерева у моего дома и видим, как к дверям Зари подъезжает армейский джип. Из машины выходят двое мужчин, и я узнаю агента с рацией. Я цепенею, а они входят без стука. Через несколько минут мы слышим пронзительный крик Зари. Мы с Ахмедом бежим туда. Проталкиваемся в комнату, а они уже выходят. Человек с рацией смотрит на меня и подмигивает. Клянусь именем Бога, убью когда-нибудь сукина сына.

Зари сидит на полу, Фахимех заботливо склоняется над ней. На лице Зари застыло отчаяние и недоверие. Я подбегаю к ней.

— В чем дело? Что происходит?

Она поворачивается ко мне, и от горестного выражения ее глаз меня пробирает холодный озноб. Ахмед бросается к матери Зари, лежащей в обмороке. Я слышу, как джип выезжает из переулка, и вскоре в дом вбегают соседи. Старшие занимаются Зари и ее матерью.

— Их хотят заставить расплатиться за пулю, — мрачно произносит Фахимех.

— Какую пулю? — холодея, спрашиваю я.

— Пулю Доктора. Только так они смогут получить его тело.

Зима 1974-го. Психиатрическая лечебница «Рузбех», Тегеран

— Это я убил тебя, Доктор?

— Ты хотел меня убить?

— Нет.

— Тогда почему ты беспокоишься?

— Люди могут подумать, что я хотел.

— Почему?

— Ну, ты любил кого-нибудь, кого нельзя было любить?

— Да, — говорит Доктор.

— Правда? А Зари знала?

— Все было не так.

— В каком смысле?

— Просто все было не так.

— Тогда расскажи мне, пожалуйста, как это было. Мне действительно нужно знать. Ты убил бы ради нее?

— Возможно.

— Отдал бы за нее жизнь?

— О, конечно.

— О господи. Так ты был влюблен, Доктор. Что же случилось?

— Меня убили.

— Прости, но я не понимаю.

— Я влюбился в идеи, мечты, видения. Я влюбился в мыслителей, которыми не должен был восхищаться, которых не должен был даже знать.

— Запретные идеи?

— Запретная любовь, запретные идеи — не все ли равно?

— Ну, запретные идеи у тебя в голове, запретная любовь — в сердце.

— Позволь кое-что тебе сказать. В сердце ничего нет. Все у тебя в голове. Любовь, ненависть, мысли, чувства — все это в голове. Сердце — всего лишь орган, перекачивающий кровь к разным частям тела. Может быть, довольно урока по биологии? Скажи, почему люди могут подумать, что это ты меня убил?

— Потому что я люблю…

Я просыпаюсь дрожащий, в холодном поту. Сажусь в кровати и оглядываюсь по сторонам. Я настойчиво пытаюсь вспомнить, что мне снилось, однако рассудок сопротивляется. Кажется, я порывался сказать Доктору, что люблю Зари. Надеюсь, не сказал. Никто не должен об этом знать, даже Ахмед. Нельзя рассказывать о запретной любви даже лучшему другу.

14. Осень 1973-го. Тегеран

Дата добавления: 2015-08-05