Глава 28. – В чем дело? – тихо спросила Алиса, чувствуя, как подкашиваются колени.

– В чем дело? – тихо спросила Алиса, чувствуя, как подкашиваются колени.

– Небольшая формальность.

– Но мы можем опоздать на самолет!

– Не волнуйтесь. Давайте не будем задерживать очередь. Пройдемте со мной, – полицейская быстро схватила со стойки паспорт и билеты.

– Подождите, почему вы взяли мои документы? – возмутилась Алиса.

– Вам все вернут, не волнуйтесь. Не забудьте свои чемодан.

– Но я должна сдать его в багаж!

– Сдадите позже.

Алиса увидела, что рядом с ними стоит не только эта женщина, но еще двое мужчин-полицейских.

– Мамочка, я боюсь, – прошептал Максим;

Могу я знать по какому праву нас задерживают? – нарочито бодрым голосом поинтересовалась Алиса. – Кто будет нести ответственность, если мы опоздаем на самолет?

– Если возникнут проблемы, мы дадим вам возможность поменять билеты.

В сопровождении трех полицейских они вошли в неприметную дверь, на которой не было никакой таблички. За дверью оказалось просторное помещение, несколько столов с компьютерами, много народу в полицейской форме и в штатском, гул разговоров, мелодичное позванивание телефонов. Кто-то сосредоточенно глядел в экран компьютера, кто-то перекусывал, присев на краешек стола. На Алису и на Максима не обратили ни малейшего внимания.

В глубине была еще одна дверь. За ней – маленькая прокуренная комната без окон, с одним письменным столом и парой стульев. За столом сидел молодой человек в полицейской форме. Женщина зашла вместе с ними, передала молодому человеку документы, что-то тихо проговорила на иврите и удалилась.

Молодой человек принялся листать паспорт, потом, как бы спохватившись, вскинул глаза:

– Присаживайтесь, пожалуйста, Алиса Юрьевна, – ироизнес он по-русски без всякого акцента, – меня зовут Аркадий Кантор, я сотрудник дорожной полиции.

– Господин Кантор, по какому праву нас задержали? Мы можем опоздать на самолет, – Алиса старалась, чтобы голос не дрожал, хотя, в общем, это не имело значения.

– Госпожа Воротынцева, к нам поступило сообщение, что вы нарушили правила дорожного движения, превысили скорость на трассе.

– Я ничего не нарушала.

– Нет, вы нарушали. Вы превысили скорость. Вас останавливал полицейский?

– Да. Но я не поняла, чего он от меня хотел. Я плохо говорю по-английски, а он не знал русского. Мы-с ним так и не нашли общего языка.

– Можно взглянуть на ваши водительские права?

Алиса протянула ему маленькую пластиковую карточку с цветной фотографией, в девяносто четвертом году. Водитель с четырехлетним стажем не может не знать: если его останавливает дорожная полиция, это означает, что он нарушил. А за нарушение положено платить штраф. Что же вам не ясно? Даже если бы полицейский говорил с вами по-китайски, вы обязаны были заплатить.

– Я предлагала ему деньги.

– Штраф платят по квитанции. Вы предлагали взятку. Между прочим, это преследуется по закону.

– Хорошо, допустим, – вздохнула Алиса, метнув взгляд на настенные электронные часы, – и сколько полагается платить по вашим законам за превышение скорости?

– Сумма обозначена в квитанции.

– А разве мне ее выдали? – спросила она удивленно.

– Разумеется, – кивнул полицейский, – если пришли сведения о штрафе, значит, вам должны были выдать квитанцию. Без нее банк не примет у вас деньги.

– Мне пытались всучить какую-то бумажку. Однако я не читаю на иврите. И плохо говорю по-английски. Я вообще не поняла, чего хотел от меня полицейский на шоссе. Мало ли, может, это был переодетый грабитель? У вас здесь полно бандитов, террористов…

– Госпожа Воротынцева, – жестко произнес Кантор, – вы нарушили закон и должны заплатить штраф. Сумма составляет тысячу шекелей. Пока вы не заплатите, мы не можем выпустить вас из страны.

– Но вы понимаете, что это абсурд? Если и было небольшое превышение скорости, то оно никому ничем не угрожало. Пустая трасса, и кстати, никаких знаков ограничения на том участке, где меня остановили, не было. Ни в одной стране мира нет таких огромных штрафов за незначительные нарушения. Тысяча шекелей – это больше трехсот долларов. У меня просто нет сейчас такой суммы. У меня только двести долларов на кредитной карточке, – она вытащила кредитку из сумки, – вот, возьмите, снимите в качестве штрафа всю наличность.

Алиса говорила очень медленно, во рту пересохло, язык стал наждачным и еле шевелился. На стене, над головой молодого человека, электронные часы показывали, что до отлета осталось час сорок минут.

– При всем желании я этого сделать не могу. Штраф принимается только наличными и только по квитанции.

– Ну хорошо, – кивнула Алиса, – вы не можете выпустить меня из страны. У меня нет ни квитанции, ни достаточной суммы. Что дальше? Мы с сыном будем жить в аэропорту Бен-Гурион? Мы опоздаем на самолет, пропадут билеты. Денег, чтобы купить новые, у меня нет.

– Вы нарушили и должны заплатить, – сказал молодой человек.

– Повторяю, я ничего не нарушала. Если вы хотите получить от меня деньги пожалуйста, я сниму всю наличность с моей кредитной карточки и заплачу.

До отлета самолета осталось час тридцать пять.

– У вас есть знакомые в Израиле, с которыми вы могли бы связаться? – в черных глазах молодого человека мелькнуло что-то, похожее на сочувствие. Будет достаточно, если кто-то поручится за вас, возьмет на себя обязательство оплатить недостающую часть суммы.

Алиса задумалась. В кармане лежала визитная карточка сотрудника посольства США. Назвать его имя? Или позвонить самой: «Простите, мистер Баррет вы не могли бы одолжить мне сто долларов?»

Невозможно обращаться с такой просьбой к малознакомому человеку. Стыдно. Конечно, потом можно перевести деньги на его счет из Москвы через банк. Но в любом случае на самолет они опоздают. Билеты можно сдать не позже чем за час до отлета, и то вернут лишь пятьдесят процентов стоимости. Скоро уже не останется этого часа. Стало быть, придется просить не сто, а почти тысячу на билеты. Причем не факт, что удастся взять билеты на завтра. Придется где-то ночевать, чем-то питаться сутки, а может, и двое, и трое суток… О господи, ну что за бред, в самом деле!..

И вдруг Максимка, который все это время сидел, сжавшись в комок и глядя в пол, встрепенулся, вскочил и радостно крикнул:

– Бренер! Сережа Бренер! Он живет здесь, в Тель-Авиве!

В комнате стало тихо. Молодой человек сверлил Алису глазами. Она заметила, что он весьма нервно крутит в пальцах почти выпотрошенную сигарету.

– Кто такой Сережа Бренер? – спросил он наконец, и на лице его при этом было написано полнейшее равнодушие.

– Да, у меня действительно есть знакомый в Тель-Авиве, Сергей Натанович Бренер. Но я не знаю ни адреса, ни телефона. Мы не виделись двадцать лет.

– Если вам известны имя и дата рождения, то вовсе не проблема найти этого человека и связаться с ним. Это можно сделать очень быстро, – задумчиво произнес Кантор, – другое дело, уверены ли вы, что он согласится оплатить ваш штраф.

Несколько секунд Алиса молчала. Они с Сережей росли вместе, но расстались подростками. Теперь взрослые, совершенно чужие люди. Она представила: глубокой ночью телефонный звонок: привет, Серега, это Алиса Воротынцева. Слушай, у меня самолет через час, ты не можешь за меня поручиться, меня не выпускают из страны, мне не хватает ста долларов, ваши гадкие полицейские дерут такие штрафы… Впрочем, если было бы наоборот, если бы вдруг позвонил Серега в Москве, в такой же вот ситуации, для нее бы никаких вопросов не возникло, даже спросонья, в два часа ночи.

– Да, – кивнула она полицейскому, – давайте попробуем. Бренер Сергей Натанович, родился 17 мая 1963 года в Москве. В Израиле живет с 1978-го.

– Подождите, пожалуйста, здесь, – Кантор быстро поднялся и вышел, прихватив с собой зачем-то Алисин паспорт и билеты.

– Ну что, мамочка, молодец я у тебя? – спросил Максимка. – Я чувствую, мы все-таки улетим сегодня домой.

– Вот когда сядем в самолет, тогда будем радоваться.

Кантора не было минут десять. А время шло. Электронные минутки прыгали очень быстро.

– А вдруг твой Сережа Бренер куда-то уехал? – спросил Максимка тревожно. Мамочка, что мы будем делать? Слушай, а может, бабушке в Москву позвоним, чтобы она выслала?

– Я уже думала об этом. В принципе – можно, но получится ужасно долго. Этот самолет мы в любом случае пропустим.

– Ну куда он задевался, этот гад? – проворчал ребенок, и тут дверь открылась.

– Все нормально, госпожа Воротынцева, – полицейский протянул Алисе ее паспорт и билеты, – вы можете лететь. Мы приносим вам свои извинения. Счастливого пути.

– То есть как? – опешила Алиса. – Вы что, уже связались с Бренером?! Так быстро?

– Нет. Мы не связывались с Бренером. Только что поступило сообщение, что определитель скорости в машине дорожной полиции был неисправен. Вас задержали по ошибке. Еще раз приносим вам свои извинения.

Не задавая больше вопросов, совершенно ошалевшие, Алиса и Максим рванули прочь, промчались через зал отлета к стойке регистрации; у которой уже не было никакой очереди, прошли пограничный контроль и отдышались только в салоне лайнера, на своих законных местах.

* * *

Яхта стояла. В круглых иллюминаторах сверкало утреннее солнце. Карла в каюте не было. Сквозь громкие крики чаек приглушенно звучали голоса и смех, то ли с палубы, то ли из кают-компании. Натан Ефимович сел на кровати и прислушался.

– Ну и вот, он говорит: мужик, а мужик, почем продаешь собаку? А тот ему отвечает: десять кусков, блин, «зелеными». А этот спрашивает: чего ж так круто, блин? А тот отвечает: это не собака, это крокодил, блин. Три куска негру в Африке заплатил, блин, чтоб мне его поймали, два куска за транспортировку, и пять – пластическая операция, блин.

– Эдик, откуда у вас взялась эта мода – повторять «блин» через слово? спросил Карл. – Раньше просто матерились, а теперь еще и блины пекут. Кстати, у старых уголовников «печь блины» обозначало «делать фальшивые деньги».

– Ну это, в натуре, блин, вместо мата используется, – стал важно объяснять Эдик, – вроде как ругнулся, но по-приличному.

– Карл, вы, я вижу, специалист по уголовному сленгу, – произнес незнакомый мужской голос, высокий, глуховатый, без всякого акцента, – откуда такие познания?

– От любопытства. У меня вообще в голове много всякого мусора, – хохотнул Карл. – Ну, Эдик, давай еще.

– Значит, стоит «мере» «шестисотый» на светофоре, а рядом «Запорожец», блин, серенький, облезлый. Ну и это, из «Запорожца» дед выглядывает и говорит: мужик, а мужик, у тебя бумаги нет для факса? У меня, блин, кончилась… монотонно забубнил охранник.

Бренер оделся, умылся, поднялся на палубу. Утро было ясным, безветренным, очень холодным. Яхта одиноко стояла на якоре у какого-то совершенно пустого, дикого каменистого пляжа. Ярко-голубое небо, редкие пушистые облака. Холод продирал до костей. Натан Ефимович застегнул куртку, поднял воротник, огляделся.

В нескольких метрах от кромки воды стоял белый сверкающий вертолет. Рядом на камнях сидели и задумчиво курили два молодых амбала в коротких дубленках. Над вертолетом кружили крикливые жирные чайки.

За пляжем начинались пологие розовато-бежевые холмы, утыканные вдоль извилистого шоссе столбами электропередачи.

«Вот сейчас, если тихонько спрыгнуть на берег, прошмыгнуть за вертолетом и бегом по шоссе, до ближайшего поселка, потом на рейсовый автобус, а дальше, в плацкартном вагоне, прямо в Москву. – Бренер мечтательно зажмурился, сладко, с хрустом, потянулся и тут же рассмеялся про себя. – Господи, какой рейсовый автобус? Какой плацкартный вагон? Что за бред в голову лезет? Мы ведь на Кипре. Просто пейзаж напоминает Крым. Кажется, будто там, за холмами, Феодосия или Судак. Правда, ужасно похоже на пляж у поселка Солнечный. Мы с Манечкой и с Сережей отдыхали под Феодосией в семидесятом году. Снимали комнатку у бабки в поселке, ходили на такой же дикий пляж. Когда штормило, гуляли по холмам, которые когда-то были горами. Древние горы, плавные, округлые, облизанные за тысячелетия ветрами…»

Из кают-компании его заметили и окликнули:

– Доброе утро, профессор.

Стол был накрыт к завтраку. Карл курил, раскинувшись в низком кресле, Инга, все такая же мрачная, пила кофе из большой толстобокой кружки и на Бренера не взглянула. Охранник Эдик стоял навытяжку. За столом сидел щуплый, неказистый, лет пятидесяти человечек в белых брюках и толстом белом свитере. Несколько длинных черных прядей, протянутых от виска к виску, прикрывали бледную лысину. Маленькие, глубоко посаженные черные глазки смотрели тревожно и почему-то немного жалобно.

– Здравствуйте, Натан Ефимович. Заходите, присаживайтесь. Меня зовут Геннадий Ильич, – он привстал с кресла и протянул профессору руку.

Бренер машинально ответил на рукопожатие. У Геннадия Ильича была вялая влажная кисть, вкрадчивый, глуховатый голос.

– Здравствуйте. Очень приятно познакомиться. Вы, вероятно, и есть заказчик?

– Он самый, – улыбнулся Геннадий Ильич. «Вот тебе и постсоветский миллиардер, хозяин яхты, вертолета и прочего добра. Ничего особенного. Довольно неприятный тип. Похож на пройдоху-снабженца или на директора большого гастронома», – подумал Бренер, усаживаясь в кресло.

– Чай? Кофе? – любезно предложил Эдик.

– Блин, – тихо сказал профессор.

– Не-е, блинов-то нету, – Эдик тревожно захлопал глазами.

Карл весело рассмеялся.

– Я вижу, вы в полном порядке, Натан Ефимович, – заметил хозяин яхты.

– Знаете, все время хочу удрать, – произнес Бренер задумчиво, – прямо так и подмывает смыться потихоньку. Эдик, налейте мне, пожалуйста, кофе, обратился он к охраннику, – и расскажите еще какой-нибудь анекдот про «новых русских».

– Насчет сбежать – это смешно, но уже не так, как «блин», – заметил хозяин яхты, – давайте сначала позавтракаем, а потом поговорим о делах.

– Если можно, давайте сразу о делах, – Бренер отхлебнул кофе, – мне просто не терпится узнать, кто вы и зачем я вам понадобился.

Карл загасил сигарету, поднялся и, не сказав ни слова, вышел на палубу. Инга продолжала сидеть, ни на кого не глядя и прихлебывая кофе.

– Ну что ж, давайте сразу, – кивнул Геннадий Ильич, – дела у нас с вами такие. Отсюда вы направитесь в Швейцарию. В Берне состоится несколько пресс-конференций, на которых вы подробно расскажете о своей работе.

– Подождите, как в Швейцарию? А Россия? Мне сказали, меня повезут в Россию…

– Нет. Свое заявление вы сделаете в Берне. Вам и семье вашего сына будет гарантирована полная безопасность в том случае, если вы совершенно добровольно покаетесь перед мировой общественностью, расскажете о варварском, бесчеловечном оружии массового уничтожения, которое угрожает гибелью всей нашей планете. Вы скажете, что вас замучила совесть и вы решили прекратить этот биологический кошмар.

– И вы считаете, мне поверят? – тихо спросил Бренер.

– Разумеется, – кивнул Подосинский, – кому же еще верить, если не вам?

– Нет, в том, что касается биологического оружия, мне скорее всего поверят. Но насчет добровольного раскаяния… Вы не похожи на наивного человека. Мое похищение в Израиле было обставлено с такой помпой, что смешно говорить о доброй воле.

– Не волнуйтесь. Мы смоделируем ситуацию таким образом, что никто не усомнится в вашей искренности. Нам предстоит еще оговорить множество деталей, но не здесь и не сейчас. Сейчас наша с вами задача прийти к согласию по общим вопросам. А частности обсудим позже.

– Такую частность, как моя дальнейшая судьба, мы тоже будем обсуждать позже? – усмехнулся Бренер, глядя в упор в маленькие черные глазки собеседника. – Я уже понял, что вы хотите скомпрометировать израильское правительство с моей помощью. Зачем вам это – не знаю, но думаю, дело всего лишь в деньгах. Очень большие деньги – это уже политика. То есть вы собираетесь на моих публичных откровениях заработать свои большие деньги.

– Это не совсем так, – широко улыбнулся Подосинский, – не стоит делать из меня матерого циника, акулу капитализма. Давайте сформулируем нашу задачу несколько по-другому. Я с вашей помощью приостанавливаю страшную гонку биологического вооружения. Да, мне это выгодно. Но не только из-за денег. Я стратег. Я смотрю в будущее. В мире, зараженном вирусами, над которыми вы работаете по заданию израильского правительства в своей лаборатории, деньги не понадобятся никому. Даже мне. Я хочу не только получить свой куш, но и подстраховаться на будущее. Разве плохо сочетать полезное с приятным?

– Лично мне в этой высокой драме отводится довольно низкая роль. Я предаю интересы страны, в которой прожил двадцать лет и к которой, знаете ли, у меня нет претензий. Меня и мою семью не обижали в Израиле.

– Вы никого не предаете, – покачал головой Геннадий Ильич, – вы спасаете мир от возможной катастрофы.

– Ох, давайте немного сбавим тон, – поморщился Бренер.

– Тон вполне уместен, – серьезно произнес Подосинский, – я вовсе не преувеличиваю.

– Ладно, как вам угодно, – махнул рукой Бренер, – меня интересует одно: потом куда меня денете? Я ведь понимаю, что в Израиль уже вернуться не смогу.

– А куда вы сами хотите?

– В Россию.

– Вы это серьезно? – вскинул брови Подосинский. – Вы желаете продолжить свои разработки в России?

– Никаких разработок я продолжать не желаю, – покачал головой Бренер, – я просто хочу прожить остаток жизни на родине.

– Простите, в каком качестве?

Инге надоело сидеть и слушать непонятную русскую речь. Она встала и вышла из каюты. Эдик молча убирал посуду со стола. Где-то на яхте находились еще трое арабов, но их не было видно.

– В качестве тихого московского пенсионера, – Бренер сразу почувствовал себя спокойней, когда вышла Инга, и принялся за еду. – Сколько стоит маленькая однокомнатная квартирка где-нибудь на Самотеке или на Мещанской, не знаете случайно?

– Случайно знаю, – улыбнулся Подосинский, – тысяч за пятьдесят можно купить вполне приличную.

– Ну, такая сумма у меня найдется. И еще останется на жизнь. Буду самому себе выплачивать небольшую пожизненную пенсию. От вас мне понадобится только помощь в переводе денег из швейцарского банка в какой-нибудь надежный российский, я в этих делах ничего не понимаю, а также новое имя и соответствующие документы. Вы ведь собираетесь использовать меня в качестве свидетеля?

– Именно так, – кивнул Геннадий Ильич.

– Ну вот, – Бренер аккуратно намазал французский паштет на тонкий ломтик поджаренного ржаного хлеба. – Во всем цивилизованном мире существуют специальные программы защиты свидетелей. Если я откажусь выполнить ваши условия, меня убьют через пару дней. Если соглашусь и выступлю с заявлением, меня прикончат не позже чем через месяц мстители из МОССАДа. Семью моего сына вряд ли кто-то тронет. Вам в случае отказа будет достаточно моей смерти, МОССАД просто не рискнет, да и зачем? Сын за отца не отвечает. Но меня они прикончат непременно. Либо посадят лет на двадцать как предателя родины.

– Ну зачем же так мрачно? Понятно, что вернуться к прежней жизни и к работе на Израиль вы уже не сможете. Однако существуют другие варианты. Позже, можно будет найти доказательства, что вас все-таки заставили выступить. Когда информация о биологическом оружии станет известна всему миру и комиссия ООН посетит лабораторию в Беэр-Шеве, можно будет спокойно заняться вашими личными проблемами. Хороший адвокат без труда докажет, что вы действовали по принуждению, и тогда вряд ли вас кто-то посмеет тронуть. Побоятся еще одного скандала. Я должен знать главное. Когда все кончится, на кого, на какую страну вы бы хотели работать? Если на Россию – можно подумать и об этом варианте. Ваши мозги очень дорого стоят, профессор. Не забывайте об этом. И не смущайтесь, выдвигая свои условия.

– Вы не поняли, Геннадий Ильич. Я не хочу больше работать. Вообще не хочу.

– Да, этого я действительно понять не могу, – Подосинский развел руками. Вы один из лучших специалистов в мире, вы еще совсем не стары. Вы могли бы зарабатывать огромные деньги. Да и не только в деньгах дело. Ведь вы ученый, вы не сможете жить без своих исследований.

– Смогу. Очень даже отлично проживу, – усмехнулся Бренер.

– Ну, это сейчас вам так кажется. Вы устали, перенервничали, столкнулись с мрачной стороной жизни, о которой прежде не имели представления. Но когда все кончится, вы…

– Оно никогда не кончится, – покачал головой профессор, – вся эта ваша международная политическая помойка, сдобренная деньгами и человеческими потрохами, будет существовать вечно. Я хочу стать тихим московским пенсионером, играть в домино на бульваре, прибегать к открытию углового продмага и занимать очередь за свежей «Докторской» колбаской.

– В Москве давно нет очередей, профессор, – улыбнулся Геннадий Ильич, продмаги превратились в чистые красивые супермаркеты, в которых не меньше сортов колбасы, чем в любом супермаркете Нью-Йорка, Парижа или Тель-Авива.

– А «Докторскую» производят? – забеспокоился Бренер. – Или закупают всю колбасу у финнов?

– Производят, – кивнул Подосинский, – не хуже, чем двадцать лет назад.

– Ну хорошо, – вздохнул Бренер, – я куплю себе «Докторской» в супермаркете, заберусь на диван и буду смотреть футбол по телевизору, «Спартак» – «Локомотив». И еще буду читать книжки, на которые всю жизнь у меня не хватало времени. Пушкина хочу перечитать, всего, не спеша, с первой до последней строчки, с примечаниями, сносками, личными письмами, черновиками и набросками. Так же не спеша перечитаю Гоголя, Чехова, Бунина. Знаете, во время приключений, которыми я обязан вам, дорогой Геннадий Ильич, я пару раз чуть не умер. И вот представьте, меня теперь мучает одна странная мысль: вот умру, так и не перечитав спокойно, без спешки, мою любимую русскую классику. Впрочем, вряд ли вы меня поймете. Вы из тех, кто всегда спешит, и Пушкина только в школе проходили.

– Нет, почему? Я тоже иногда… правда, редко. Но бывает, перечитываю. Это успокаивает нервы и помогает отвлечься.

– Так вот, я тоже хочу отвлечься. Но не на полчасика перед сном, а на всю оставшуюся жизнь. Ну сколько мне еще осталось? Лет десять, спасибо, если пятнадцать. Этот последний драгоценный кусок я бы хотел прожить совсем иначе. Сидеть в кресле под торшером в маленькой московской квартирке, прихлебывать чаек вприкуску с карамелькой и смаковать строчки из «Медного всадника» или из «Капитанской дочки». А потом выйти погулять на бульвар, на Тверской или на Гоголевский. Знаете, особенно хорошо весной, когда совсем сходит снег, высыхает грязь, женщины надевают легкие туфельки, прорезываются первые листочки, крошечные, нежные, как молочные зубки у ребенка, и все кажется трогательным, беззащитным. А осенью есть короткий промежуток, обычно в конце сентября, когда еще совсем тепло, воздух прозрачный, ясный, как душа старика, который никому за свою долгую жизнь не сделал больно. Много света и покоя, грустная ясность ухода… Господи, о чем я? Простите, – Натан Ефимович, опомнившись, смутившись, взглянул в насмешливые черные глаза Подосинского, – я разболтался с вами. Вы человек деловой, вам четкость нужна. В общем, я хочу домой. В Москву. Это мое условие.

– Хорошо, – кивнул Подосинский, – я понял вас. Мы подумаем о таком варианте. А вы не будете скучать по сыну, по внукам?

– Разумеется, буду. Но что поделаешь? У них там своя жизнь. Они привыкли. Я не сумел, – Бренер допил свой остывший кофе, закурил, – ладно, давайте оставим лирику. Мне нужны гарантии.

– Какие конкретно?

– Ну хотя бы российский паспорт. Конечно, с другим именем.

– Это я вам обещаю. Сразу после ваших пресс конференций вы получите российский паспорт, мы решим ваши банковские проблемы. Как я понял, вы держите деньги в швейцарском банке, а не в израильском?

– Да, сын посоветовал перевести все туда.

– Ну что ж, это облегчит задачу. Вы удовлетворены?

– Пока это только слова, – покачал головой Бренер, – а мне нужны гарантии. Зачем вам возиться со мной, когда я уже буду использован? Фальшивые документы это дорого, хлопотно. Вы – человек занятой.

– Вы все равно остаетесь свидетелем, – улыбнулся Геннадий Ильич, свидетелем моего участия в этой операции. Видите, я откровенен с вами.

– Так откровенны бывают с кандидатом в покойники, – медленно произнес Бренер, – вам выгодно будет меня убрать потом, когда я все расскажу. Получится дешевле и надежней.

– Послушайте, Натан Ефимович, а такую простую старомодную вещь, как порядочность, вы совершенно скидываете со счетов? – спросил Подосинский, чуть прищурившись и внимательно глядя на профессора.

– Я вас не знаю. У меня нет оснований рассчитывать на вашу порядочность, быстро произнес Бренер и отвернулся, – однако, если я правильно вас понял, иных гарантий у меня нет?

– Поверьте, Натан Ефимович, мое честное слово – это серьезная гарантия. Это значительно надежней, чем вам кажется.

– Значит, мне остается верить вам на слово?

– Ну что же делать, – вздохнул Подосинский, – я не могу вам предложить других вариантов. Если вы отвлечетесь от своих недавних переживаний и подумаете, то поймете, что не так все страшно. Конечно, методы, которыми я действую, не совсем благородны. Согласен. Однако цель вполне гуманна. Я не злодей, не бандит. Я богатый человек, которому не безразличны судьбы других людей и целых стран. От гонки вооружения не выиграет ни Израиль, ни Ирак. Я не

Прав?

– Вам, Геннадий Ильич, нет дела ни до Ирака, ни до Израиля. То есть судьбы этих двух стран и их затяжного конфликта интересны вам постольку, поскольку на этом можно наварить капиталец. Вы торгуете нефтью…

– Откуда такая осведомленность? – поднял брови Подосинский. – Вы читаете газеты? Увлекаетесь теленовостями? Возможно, вы видели мою фотографию и узнали меня?

– Ничего подобного, – покачал головой Натан Ефимович, – газет я вообще не читаю, телевизор почти не смотрю. Вас вижу впервые, хотя догадываюсь, что вы достаточно известная и влиятельная личность.

Я сказал, что вы торгуете нефтью, просто потому, что это лучше, чем торговать оружием или наркотиками. Я всегда склонен думать о собеседнике как можно лучше, даже если собеседник заказал и оплатил мое похищение.

– Спасибо. Я тронут, – Подосинский слегка склонил голову, – надеюсь, вы понимаете, что в моей идее открыть миру секретные разработки смертоносных вирусов нет ничего злодейского? Средства не совсем благородны, но цель гуманна. Нет?

– Я не согласен со знаменитой сентенцией о том, что цель оправдывает средства.

– Теоретически я тоже не согласен. Но, к сожалению, жизнь устроена так, что между благородными целями и низкими средствами сложно найти компромиссный вариант.

И вдруг послышался страшный, истерический крик:

– Карл! Где ты? Карл! Свинья несчастная, подонок!

В каюту влетела Инга. Глаза ее сверкали, короткие светлые волосы были встрепаны, лицо раскраснелось.

– Его нет на яхте! – крикнула она. – Он ушел и ничего не сказал! Почему ваши свиньи у вертолета его не задержали?

Подосинский растерянно взглянул сначала на нее, потом на Бренера.

– В чем дело? Почему она так орет? – тихо спросил он.

– Разве не понятно? – пожал плечами профессор.

– Кроме «Карл» и «швайн», я ничего не понял. Я не знаю немецкого, только английский. Они что, поссорились? Они ведь любовники, насколько мне известно?

– Она кричит, что Карла нет на яхте. Спрашивает, почему ваши охранники позволили ему уйти.

– По-моему, она пьяна, – заметил Геннадий Ильич, – скажите ей, что она тоже может отправиться В город на несколько часов. До вечера есть время.

– Скажите сами. Она понимает по-английски. Я стараюсь с ней разговаривать как можно меньше.

Инга между тем бессильно упала в кресло, закурила и тихо произнесла:

– Он не вернется. Он полетит в Россию, к своей проститутке, к своему выродку. Я найду и убью всех троих.

– Что она говорит? – шепотом спросил Подосинский.

– Ей кажется, Карл ее бросил, – так же шепотом ответил профессор.

– Не хватало мне здесь мелодрамы, – поморщился Геннадий Ильич. Успокойтесь – обратился он к Инге по-английски, – Карл должен вернуться. Вы тоже можете отправиться в город, соблюдая определенную осторожность. Вам надо купить теплую одежду, мы ведь возвращаемся в зиму.

Инга ничего не ответила. Она беззвучно плакала и растирала слезы по щекам.

Дата добавления: 2015-08-05