В.П. Астафьев

" Он дотла растрачен в бою… " (А.Межиров). " Пастух и пастушка " (1967-1989). Осенью 1942 года Астафьев ушёл на фронт добровольцем, по его словам, "воевал солдатом". И как солдат войны, писатель Астафьев воспротивится той "лакировочной литературе", которая изображала войну только в героических и романтических красках, в то время как его в освещении военной темы прежде всего интересовал критерий правды, сопряженный с присущей писателю "высшей, предельной идеей о войне как варварстве, уравнивающем нации в диком самоистреблении"[1]. Отсюда, - замечает С.Ф. Дмитренко, - "как не рискованно это прозвучит, - не Великая Отечественная война для Астафьева важна, а война как таковая, война как инструмент смерти, война как сестра печали, если вспомнить заглавие пронзительной повести Вадима Шефнера. Другими словами, для него "важно показать своё неприятие любой войны"[2], что, собственно, писатель и сделал в "Пастухе и пастушке".

Как известно, Астафьев писал о войне и до этой повести – в "Где-то гремит война", "Звездопаде", в рассказах (позже включенных им в "Затеси") "Солдат и мать", "Старая лошадь". Но так, как он пишет о войне в "Пастухе и пастушке", он не писал никогда. Дело в том, что здесь Астафьев впервые выразил свою стойкую жизненную и творческую позицию относительно "правды о войне", - войне в её жестоком течении[3], - обусловившую оригинальную художественную концепцию войны в его творчестве.

Как справедливо пишет Т.М.Вахитова, "прежний опыт В.Астафьева едва ли обещал "Пастуха и пастушку". Однако уже трудно было не заметить тягу писателя к обобщенному восприятию мира, к символическим образам, проявившуюся наиболее отчетливо в "Стародубе"[4]. О том, что он уходил от конкретики к общему, говорил и сам Астафьев: "…проходят годы, и возникает внутренняя потребность не просто рассказать о виденном и пережитом, но и осмыслить его. Осмыслить глубоко, масштабно, не с узкой собственной точки, а с общечеловеческих позиций…"[5]

Внедренный в повесть "Пастух и пастушка" (а через неё в современную прозу о войне) "общечеловеческий аспект" позволил Астафьеву придать своим размышлениям о войне оттенок всеобщности, философичности, заговорить о войне с толстовских позиций как о явлении противоестественном в человеческом мире, враждебном всему живому и разумному. Отсюда война в повести (глава "Бой") предстает в виде невероятной фантасмагории, гиперболической картины вселенского разрушения ("черная злоба, черная ненависть задушили, залили всё вокруг: ночь, снег, землю, время и пространство") и всемирной бойни, не щадящей ни своих, ни чужеземных солдат ("Сыпались люди с разваленными черепами…"). В сущности, в описании конкретного сражения "местного значения" воплотилась астафьевская "философия войны", вобравшая в себя также мысль о том, что "вся война состоит из непостижимо тяжелой работы, порой непосильной, такой непосильной, что в другое время и не одолел бы" (впрочем, Астафьев – не без горькой иронии – тут же замечает: "под выстрелами <…> и разрывами поднимешь и непосильный груз"[6]). Но как невероятно сложно привыкнуть человеческой душе к "проклятой работе войны"!.. Подтверждением этому и является страшный ночной бой взвода Бориса Костяева.

Над "Пастухом и пастушкой" (1971) Астафьев работал около четырех лет. В 1974 году он ещё раз отредактировал повесть. На 1989 год приходится её пятая редакция. Вообще Астафьеву было свойственно возвращаться к своим произведениям: он вторгался в композиционные решения, правил финал в "Стародубе". Однако случай с "Пастухом и пастушкой" исключительный: повесть имела тринадцать перепечаток, пока она дошла до устраивающего писателя варианта. Позже Астафьев объяснял эту чрезмерность личной редактуры следующим образом: "Дополняя, переписывая повесть, я всякий раз удалял бытовую упрощенность, от индивидуально-явных судеб и мыслей уходил всё далее и далее к общечеловеческим".

Но "общечеловеческие мысли" в "Пастушке и пастушке" сопрягались не только с проблемой "правды о войне". Помимо того, что это была антивоенная повесть, в ней рассказывалась история любви двух молодых людей, встретившихся, в отличие от Мишки Ерофеева и Лиды, в самом пекле войны, а потому уже за время (вечер – ночь – утро) своей единственной встречи сполна переживших боль и тоску по несвершению вспыхнувшего между ними чувства. Отсюда в повести Астафьева с не меньшей силой, чем тема "войны и мира", звучала тема "войны и любви", "любви и смерти", укрупняющая и ещё более углубляющая раздумья писателя о судьбах грядущих поколений в драматичнейшем ХХ веке, столь кризисном в представлениях о добре и зле, о пределах человеческого в человеке, как ни одна другая эпоха.

Мысль о приоритете общечеловеческих ценностей, таких как любовь и жизнь, доминирует в "Пастухе и пастушке". Её утверждению способствуют разнообразные не характерные и не типичные для сложившегося на тот период времени творческого почерка писателя художественные решения, на которые сразу обратила внимание критика, раздражаясь и со многим в повести не соглашаясь, считая его излишне рационалистичным (например, кольцевую композицию) или, наоборот, выдуманным. Таковым критикам показался образ Бориса Костяева, романтического невоенного героя, умирающего от любви. Ругали писателя и за "бытовизм" (нарочито-заземленные автором зарисовки солдатского быта), и за условность (плотный символический ряд, выводящий на некий отлет от реальности), способствующую рельефности общечеловеческого начала в повести.

Между тем Астафьев лично сам считал "Пастуха и пастушку" вещью "неожиданной" для себя – с точки зрения формальной и содержательной. Здесь, по его собственному признанию, он "преодолел сам себя, традицию, самим себе созданную" ("При нынешнем уровне культуры и образования… не так уж трудно изобразить в повествовании деревню, бабушку, как в "Последнем поклоне"", что сейчас охотно и в большом количестве делается"[7]), для чего Астафьеву пришлось " одолевать <…> свое непокорное перо", т.е. учиться писать не как прежде ("По настоящему мучаясь, работаю над первой серьезной <…> повестью о войне…"), и одновременно "отстаивать" присущую ему "непокорность"[8], только теперь уже продиктованную стремлением писателя говорить своё, так не звучавшее ещё слово на одну из вечных тем литературы – тему любви.

На замысел "Пастуха и пастушки" Астафьева навела случайно им прочтенная "История кавалера де Грие и Манон Леско" (1734) аббата Прево. "Манон Леско" что-то во мне опрокинула…" И как бы вторя писателю, В.Курбатов заметит: "Манон Леско запала в память своим ошеломляющим печальным любовным светом…"[9], который впоследствии прольется на историю двух влюбленных в "Пастухе и пастушке".

Чтобы явственнее подчеркнуть в повести идею несовместимости понятий "любовь" и "смерть", "любовь" и "война", Астафьев дал ей жанровый подзаголовок "Современная пастораль", эхом отозвавшийся в названии произведения. Пасторальную историю в "Пастухе и пастушке" прогнозирует и эпиграф из Т.Готье. Однако он также напоминает, что любовная идиллия (как основной вид пасторали) пребывает в "мире давнем", где среди живительных "бездн" и "кущ", под небом, осененным "куполами", счастливы в своей непреходящей обратимости и нераздельности он и она ("Я птицей был, цветком и камнем, / И перлом – всем, чем ты была!"), запечатленные навечно в человеческой памяти в образах пастушки и пастуха. Но всё это – там и тогда, а здесь и сейчас – "рев, стрельба, матюки, крик раненых, дрожь земли <…> кучи людей, закрученных водоворотом боя". И как острый пик переродившегося "давнего мира" в нечто безумное, хаотическое – убитые старики, пастух и пастушка, "обнявшиеся преданно в смертный час".

Именно эта картина – не разнявшие по смерти рук пастух и пастушка – выступает в повести символом глубокой противоестественности войны и в какой-то мере приобретает характер апокалиптической картины: мертвая любовь посреди торжествующей войны, - порождающей чувство безысходности, которое не снимается даже мыслью о том, что и смерть не может разлучить астафьевских пастуха и пастушку. Отсюда свойственная пасторали гармония войной неминуемо оказывается взорванной, и, соответственно, сама пастораль предстаёт обезображенной, а потому у "современной пасторали" трагическое "лицо". Не случайно, лежавшие у картофельной ямы пастух и пастушка Борису показались такими не похожими на тех, которых он видел в московском театре и которые танцевали средь белых овечек и не боялись за свою любовь. Тем не менее идея преданности возлюбленных друг другу необычайно созвучна тому романтическому настроению, что живет в душе молоденького лейтенанта и несомненно близко самому автору[10]. Основанием же духовного родства Астафьева и его героя, Бориса Костяева, выступает объединяющая их чувствительность. О "некоем налете сентиментальности", "просочившимся в его характер и оказавшимся непобедимым", Астафьев напишет в "Посохе памяти" и заметит, что чувствительным недугом он целиком обязан жителям Овсянки[11]. И любимый герой писателя, соответственно, человек непременно нежной и сострадательной души, отзывчивого и ранимого сердца. В этом отношении взводный Костяев – астафьевский любимый герой в превосходной степени.

Но как быть с такой душой и таким сердцем на войне?! Можно, подобно королю Лиру, шептать им: "Тише, тише…" Но Костяев молод, горяч, к тому же он – командир, у которого, правда, за плечами лишь начало боевого пути, отсюда и его неудержимость. И если бы не сдерживающая рука старшины Мохнакова, навряд ли остался бы взводный живым в страшном ночном бою. Но даже когда он получит осколочное ранение в плечо, то в санитарном поезде умрет не от него, а от никому не видимой зияющей раны в сердце, - образовавшейся из-за потери любимой им и полюбившей его женщины, которой обернулась для него война. Как справедливо отмечает Г.Белая, "цельная личность, он не может примириться с разрывом и раздробленностью чувств, которые порождает война, она отвечает на эту разрушительную работу войны потрясением, а нередко и гибелью", что, собственно, и случилось с Борисом после его разлуки с Люсей.

Астафьев понимал: чтобы донести мысль о равносильности смерти произошедшего расставания героев, недостаточно одной взаимности их чувства. Здесь было важно подчеркнуть осознание ими единственности своей любви, что он и делает средствами художественной выразительности. Так, в дом, оставшийся без Бориса, возвращается женщина, у которой мертвые глаза. И если в "Звездопаде" не объясняется, что испугало Лиду в глазах Миши Ерофеева, то в Люсиных глазах, - пишет автор, - "изморозь искрила по сухим зрачкам". Как видим, пустыню её высохших глаз (кто знает, из-за выплаканных или, наоборот, невыплаканных слез, но в повести жизнь Люси предстает явно искалеченной войной) покрывает ещё и убивающий всё живое холод, что делает их недоступными для возвращения к жизни. И так ли уж была жива сама Люся, долгие годы искавшая Бориса?! Да и она ли стоит у могильного холмика? Возможно, это совсем другая женщина, одна из многих, ищущая могилу пропавшего на войне любимого.

Пастушка без пастуха – ситуация, вытекающая из "современной пасторали", связанной со смертью, с разрушенной гармонией. Предчувствием горькой вдовьей судьбы "сегодняшних" пастушек у Астафьева является всё та же (что и в "Где-то гремит война") картина обезмужиченных деревень ("Скот выгнали на пастбища <…> И не было возле скотины пастухов, а всё пастушки школьного и престарелого возраста"), логическим её завершением стала седая женщина у затерянной в степи могилы.

Неизбывная горечь обрыва любви войной с особой силой пронизывает воображаемую сцену свидания влюбленных после разлуки. Реальная единственно в сознании героя, она представляет его не смиряющимся с авторским знанием того, что в мире, "живущем" войной, пастухов и пастушек возможно разлучить навеки, что война убивает любовь. И кажется, что молодой лейтенант победил пессимизм старого солдата. Ведь вот скамейка и тополя, возле которых он "видел Люсю в последний раз", и она сама – "диво дивное в том же платьишке желтеньком, в тех же туфлях…" – "сползла к ногам лейтенанта, <…> исступленно целуя пыльные, разбитые в дороге сапоги…" Однако солдат в Астафьеве не позволил чувствительному герою победить себя, заставить отказаться от "правды о войне". (Иначе как бы он, встретившись с Мотей Савинцевым, посмотрел ему в глаза?!).Горькой, но справедливой фразой заключил писатель мысленное возвращение Бориса Костяева к любимой: "Но ничего этого не было и быть не могло". И таким образом расставил все знаки над "i", в соответствии с трагической неумолимостью "современной" пасторали обрекать возлюбленных на вечную земную разлуку.

Но главное, Астафьев, следуя незыблемому для него критерию "правды о войне", показывает, что делает она с человеческими душами. Одни на ней покрываются коростой жестокости, под которой, сами того не замечая, незаметно истлевают, другие, отмеченные смертельной усталостью, опустошенные происходящим вокруг них, освобождаются от моральных запретов, доходят до цинизма. Такая душа Мохнакова, выжженная войной. И когда он с гранатами бросается под танк, это у старшины скорее похоже на самоубийство – понимал, что без души даже победителем в родной дом нельзя возвращаться.

Но есть души, неравнодушно взирающие на беды и горе войны, и вбирая их в себя, они отяжеляются ими так, что наступает момент, когда человеку нести собственную душу делается всё труднее и труднее. Такая душа у главного героя повести, надорвавшегося от обрушившегося на него нравственного груза войны. После встречи с Люсей, когда в нём неожиданно зазвучала "сиреневая" музыка детства (под которую танцевали поразившие воображение мальчика пастух и пастушка), душа Бориса Костяева распрямляется, очищаясь от калечащего её военного бремени любовью. Тем невыносимее пережить ему разлуку с возлюбленной, изводящую лейтенанта тоской, усугубленной гибелью боевых товарищей. А от этой переполнявшей его тоски "нести свою душу Борису сделалось ещё тяжелее". Тоске не было конца, сил с нею жить тоже не было, потому внутри у него, "дотла растраченного" на войне, "выболело", - как сказал герой сердобольной санитарке Арине, показав на грудь. И тогда молодой лейтенант решил не жить.

Герой Астафьева умирал в пути, в поезде, отгородившись от мира и людей, посреди весны, обещающей новую жизнь. Но совсем не случайно глава, рассказывающая о его смерти, называется "Успение" (означающее у церкви вознесение Богородицы на небо). В свете блаженного Успения смерть героя справедливо воспринять как дарованный отдых за страдания, как отрадное завершение пути под покровом Богоматери (на пороге небытия в сознании Бориса всплывает образ женщины со скорбными, богородицыными глазами), упокоивающей болящий дух, измученный войной.

Скорбная женщина стоит и возле могилы с пирамидой (этой сценой начинается и заканчивается астафьевская повесть). Кто она? Люся? Но автор говорит о героине безымянно: "И брела она по дикому полю, непаханому, нехоженому, косы не знавшему…". "И потому, - по мысли Г.Белой, - слово " Она " вырастает в символ вечно тоскующей, неутоленной любви"[12].

"Она" воспринимается и как персонифицированный образ памяти, стоящей у изголовья спящих вечным сном погибших на войне солдат. Венчающая же "Пастуха и пастушку" фраза "Остался один – посреди России", - которой Астафьев укрупняет частную судьбу Бориса Костяева, представляя её как общую солдатскую судьбу, - актуализирует тему Родины, помнящей каждого из своих сыновей, скорбно склонившей голову над их могилами и перед их великим подвигом. Кто бы "Она" ни была, но старая женщина у могилы, затерянной в пустынной степи – это ещё и наша скорбная печаль о невосполнимости военных утрат, о которых никогда не забывал сам Астафьев. Не случайно после "Пастуха и пастушки" он напишет "Оду русскому огороду", где будет звать мальчика помочь ему "очиститься" от разрушительной тьмы военной памяти. А в сознании писателя уже зрел итоговый роман о войне. Но прежде Астафьев напишет две "мирные" книги – "Царь-рыбу" и "Печальный детектив" – о современной действительности, в которых покажет не менее чем война, угрожающие жизни силы, и первая из них – это грубое насилие над природой, или, говоря словами автора "Царь-рыбы", "немилосердное избиение природы".

Дата добавления: 2015-08-05