Глава 87

На показах для дистрибьюторов никогда, естественно, не аплодируют, это звучало бы несколько наивно и неуместно, тут как бы все профессионалы, имеющие дело с профессионалами, тут речь идет не об искусстве всегда, но прагматике, знаете, о сухих цифрах: за какую сумму покупать права, как распространять, в каких количествах тиражировать, сколько месяцев продержится фильм на нормальном уровне, нужно ли будет допечатывать копии, по каким каналам делать рекламу. Нет тут места разговорам о высоком, и ждать от шести человек, собравшихся по приглашению Гросса в демонстрационной комнате иерусалимского отеля «Хайат», аплодисментов, или комплиментов, или еще каких-нибудь выражений восхищения было бы глупо. Но Гросс все-таки ждал. Ждал совсем не так, как ждал во время немецкого показа, – тогда кипело и рвалось, и подгибались колени, и во рту был сладко-железный вкус страха перед провалом, – а сейчас ждал в ярости и раздражении, мысленно подгонял фильм: ну же! ну же! – несколько сцен самому показались затянутыми, испугался. Но все равно – сейчас, просматривая фильм, наверное, в двадцать пятый раз за последние недели – потому что после берлинского… нет, не провала, – после берлинской встречи с этими тупыми скотами крутил и крутил фильм у себя в номере, и потом дома, и в студии – чтобы навсегда убедиться, что сет гениальный, гениальный, гениальный! – а сет был – ге-ни-аль-ный! – так вот, сейчас, просматривая фильм в двадцать пятый раз, понимал, что сет ге-ни-аль-ный! – и не удивлялся тому, что, когда обзванивал местных дистрибьюторов, они говорили: с удовольствием, мне очень приятно, польщен, обязательно буду – и все как один пришли, и Гросс пришел, и показал свой сет, предложив каждому на выбор один из трех бионов – врача, старшей женщины и младшей женщины, – и вот фильм кончился, и в те пять секунд, которые понадобились Гроссу, чтобы медленно повернуться от экрана к зрителям, он успел понять очень, очень много, и понимание это сейчас превращало его мышцы в сталь, горло – в медную трубу, лицо – в яростную победоносную маску, потому что Гросс, еще не видя лиц и не слыша слов, уже знал – война окончена, всем спасибо, он победил.

Грянули аплодисменты.

В какую-то секунду Гросс испугался, что заплачет.

Аплодировал Дани Коэн из «Эрэц А-Плаот» и пришедшая с ним незнакомая Гроссу рыжая, крупная, деревенского вида молодая женщина, пышущая здоровьем хорошо ухоженной кобылицы. Вяло хлопал в ладоши, подчеркивая своей расползшейся по стулу позой ритуальность такого хлопанья, осповатый человек Давид Варди, байер огромной корпорации «Wonderland», странно, как тюлень ластами, энергично шлепал большими, сильно вывернутыми ладонями незнакомый Гроссу человек, присланный из «Цаад Ле-Эден» вместо заболевшей вчера вечером Рути Хмелевски (позвонила специально предупредить; эдакая лапочка), ударяла пальцем о палец его ломкая, восхитительно уродливая спутница с лицом Мортиши Аддамс. В дальнем углу, забившись, как тараканчики, в стенную нишу, сидели абсолютно одинаковые – черноволосые, смуглые, маслиноглазые, в беленьких футболочках и огромных ботинках, тонкие, похожие на шкодливых детей – Дана Лукаси из продюсерской компании «Glitter» и мальчик, чью фамилию Гросс не мог запомнить совершенно (Леви? Дани?) – но имя у него было потрясающее, не забудешь: Тальбенавнер, – критик из журнала «Плаот Ерушалаим», которого Дана привела с собой, испросив у Гросса разрешения написать первую статью прямо после дистрибьюторского показа, такой вот эксклюзив («Йонг Гросс снимает фильм о Холокосте! Да осталось только мечтать, чтобы во время показа нас всех убили ортодоксы-террористы – и если мой комм с заметками уцелеет, я посмертно буду признан лучшим кинокритиком своей страны во веки веков!»).

Все они аплодировали. Гросса била мелкая дрожь. Когда все как-то затихли, начали подниматься с мест и возбужденно заговорили, к Гроссу первым подошел Коэн, хлопнул по плечу коричневой пухлой лапкой и сказал: «Ну вы все-таки сукин сын!» – «Это комплимент или что?» – спросил Йонг. «Это значит, Йонг, что совести у вас нет, но снимаете вы хоть куда». Гросс окаменел лицом. «Мне казалось, – сказал он, – что я снял очень корректный человеческий фильм». – «Вам казалось, – сказал Коэн и еще раз хлопнул Гросса по плечу, – но сет хорош, хорош». Гросс подавил в себе желание дискутировать на высоких тонах, вздохнул, сказал спокойно: «Ну что же. Дани, когда мы встретимся и поговорим о деле?» Коэн посмотрел внимательно, отошел на полшажка и еще раз посмотрел на Гросса, склонив голову, – без тени издевательства, но с чисто естественно-научным любопытством во взоре – и сказал:

– Когда вы снимете другой фильм, Йонг.

Сначала показалось, что ослышался, но, к счастью, быстро взял себя в руки, быстро сориентировался и сквозь отвратительное покалывание в щеках, сквозь медленно разрастающуюся в груди пустоту не спросил: «простите?» или «а?», или «что-что?» – но сказал с каменным лицом, размеренно и спокойно:

– Хороший ответ.

Коэн подошел обратно, опять занес руку, чтобы хлопнуть Гросса по плечу (хлопнет – толкну, – подумал Гросс), но не хлопнул, а взял Гросса за пиджак повыше локтя и сказал:

– Йонг, если кто-нибудь, хоть кто-нибудь из тех, кто вот сейчас в этой комнате, согласится взять в наш прокат этот фильм, я уволюсь со своего поста, потому что это будет значить, что я уже ничего в израильском кинорынке не понимаю.

– Я была бы рада, если бы Дани уволился, – сказал со смешком женский голосок за спиной (Лукаси, торча острыми грудками тридцатидвухлетней девочки и переминаясь с ноги на ногу в огромных GPS-ботинках, ковыряла в ухе антеннкой переливающегося комма), – мы бы наняли его к себе, – но, к сожалению, Йонг, я вам сразу скажу: я не возьмусь рекомендовать этот фильм своей компании. Я готова, если хотите, организовать внутренний показ, чтобы вы не думали, что это мое личное мнение, но не сомневаюсь ни на секунду, что мы фильм не возьмем. Хотя он прекрасный, Йонг, я вам это как зритель говорю; я плакала в двух местах, и почти весь фильм у меня волосы стояли дыбом, и я понимаю, что никто никогда так о Катастрофе не делал, – но я чудовищно против, чудовищно против такого видения, я ничего не могу с собой поделать. Я, наверное, консервативная и все такое, но я не готова. И зритель, я полагаю, не готов. – И, глупо и делано взяв Гросса за ручку, посмотрела в глаза с фальшивой – или не фальшивой? – проникновенностью, сказала размеренно: – Йонг, в этой стране ваш фильм стал бы блокбастером, вы это понимаете и я это понимаю. Его посмотрели бы все, просто все – чтобы ненавидеть, чтобы просто отметиться, чтобы похвастаться интеллектуальной смелостью. А потом, Йонг, эти «все» нас порвали бы. Вы бы были далеко. А мы бы могли потерять лицензию на прокат. Получить бойкот. Вердикт. Теракт. Простите, Йонг, я ваша поклонница, но я себе не враг.

Вдруг – впервые за все время с момента, когда Бо отказал в деньгах, – нет, пожалуй, вообще с момента, когда сидел в захлопнувшейся библиотеке и придумал, задумал все это, весь этот проклятый Холокост – стало глубоко, искренне, по-настоящему все равно. Очень не хотелось никого видеть, очень хотелось спать. Так хотелось спать, что начал просто двигаться к выходу – сомнамбулически, как будто уже давно спит, как будто снится ему, что извиняющеся смотрит в глаза Варди, что тюлень выражает сожаления на каком-то не доходящем до сознания Гросса тюленьем языке, что кто-то пытается поймать за рукав и спросить, можно ли все-таки получить копию на память – чтобы было, – и уже из глубины сна, с нормальной для сна нелогичностью и жутковатостью Гросс проходит в дверь сквозь тело мальчика по имени Тальбенавбенавбенавбенавбенавнер, и тело говорит ему в лицо красивыми медленными губами, сквозь которые собственные губы Гросса проплывают, не касаясь: «Я напишу – гений и злодейство, гений и злодейство, гений и злодейство напишу…»

Дата добавления: 2015-08-05