О сердце как о точке соприкосновения, или седалище симпатии

С чем имеем живой союз, с тем быть вместе нам приятно, в кругу того мы как в своей стихии, иначе мы имеем к тому живое сочувствие. Если все, что вне человека и с чем он может иметь живой союз, есть Бог и Божественный порядок вещей, мир духовный и мир веществен­ный, то они и составляют как бы три области, в коих пребывать должно быть приятно чело­веку, с коими он должен иметь сочувствие. Каково же оно?

Услаждение Богом и сочувствие с миром Божественным у человека- грешника заглуше­но и извращено. Вот некоторые признаки того: Бог объемлет человека, носит его силою Своею, питает его щедротами благости Своей, а он того не чувствует. Следовательно, его сер­дце для Божественного онемело, замерло, не принимает впечатлений от него; если же не принимает впечатлений и не вкушает его, то не может иметь и влечения к нему, как к не­изведанному, не может обнаружить, что ему сладостно пребывать в нем, что оно ему сочув­ствует; ибо нельзя человеку сказать, что он находит приятность быть в том или другом месте, среди тех или других вещей и лиц, ког­да он не был там и не видал их. Что такое не­ведение или безгласность симпатии есть, это очевидно, ибо почти повсюдно. Для грешни­ков Божественное есть земля неведомая, и при вопросах они не могут сказать, хорошо ли там или худо, разве только предположительно иной скажет что без убеждения и силы; а ска­жет ли кто, как там хорошо, об этом и спра­шивать нечего. Это первое.

Во-вторых, кто вкусит сладкого, тот не за­хочет горького. Что сладостнее Божественно­го? Потому не оно ли должно бы поглощать всего человека, заглушая собою все другие ощущения? Необходимым следствием живого союза с Богом должно бы быть бесстрастие ко всему другому. Сердце есть сосуд: если его весь наполнить Божественным, где место другому чему? Если теперь найдется сердце с сильны­ми пристрастиями к чему не Божественному, то о нем надобно сказать, что оно потеряло со­чувствие к сему миру, отделено от него. Серд­це же грешника всегда пристрастно к чему-ни­будь, потому что страстно. Оно, вообще, любит услаждаться чувственным, греховным; но в нем всегда есть один какой-нибудь предмет, в который оно входит все, в котором пребывает денно и нощно, который раскрашает многораз­лично в мечтах дневных и сновидениях ноч­ных; есть, то есть, нечто, что заменяет Бога и как истукан стоит в глубине сердца, в самых сокровенных и потаенных его изгибах, чтобы одним им любоваться. Всякий страстный есть, по существу дела, идолопоклонник.

Наконец, если Божественное неведомо, а напротив, сладостно другое, противополож­ное, то при встрече образов Божественного че­ловек-грешник должен или быть к ним равно­душным, как к предметам сторонним, или ощущать беспокойство от присутствия их, чувствовать себя здесь как бы не в своем мес­те, отвращаться и бежать. Отчего грешнику не хочется участвовать в священнодействиях, быть в церкви, слышать пение, смотреть на святые изображения, слушать Слово Божие, читать духовные книги или молитвы? Отто­го, что все это для него предметы неприятные, отревающие от себя; они ему не по сердцу, не принимаются им, не питают его, а мучат. Сер­дце имеет свойство упругих тел. Как сии при натиске со вне отталкивают предметы, так и оно еще больше отревает от себя Божествен­ное и само отрывается от него при насиль­ственном соприкосновении с ним. Как вода извергает палку вертикально погруженную в нее, так оно спешит освободиться от того, что входит в него со вне — из другого мира.

Человек же, к Богу обратившийся и прияв­ший Божественную благодать, вместе с тем воспринимает и сродство свое с Божествен­ным, как рожденный от Бога, в Боге и мире Бо­жественном пребывает, будучи, как говорит Макарий Великий, восхищен в оный век. Вку­сивши, сколько благ Господь, познал он и сла­дость, свойственную Божественным вещам. При самом первом обращении к Богу прини­мает он решительное намерение подавить и ис­коренить в себе всякое пристрастие и к тому обращает всю внутреннюю свою власть и всю силу, принятую от Бога. Сначала борьба, а потом и свет бесстрастия, или земное небо, как говорит св. Лествичник. Но это уже в после­дних степенях совершенства. Чтобы воспитать такое расположение, прямо по обращении он окружает себя предметами, отражающими Бо­жественное, и назначает занятия, способные питать духовные чувства, каковы: молитва, богомыслие, богослужение, чтение Слова Божия и проч. Отделивши себя ими от всего земного и внутри силою духа подавляя земные чувства, он мало-помалу успевает отрешиться от всего и приучается вкушать Божественное и в нем предвкушать вечное блаженство. Это и долж­но иметь в виду при образовании сердца по духу христианской жизни — оживить сочув­ствие с Божественным, сделать, чтобы человеку было приятно обращаться в мире том, что­бы он был в нем как в своей стихии. Иначе оно причиняет страдание, а не блаженство. Греш­нику и в раю мука нестерпимая.

Теперь о сочувствии с миром духовным, то есть с ангелами и людьми (ибо тело что в че­ловеке?). Что значит страх при появлении святых ангелов, страх сокрушительный, бо­лезненный? Это больше, нежели то, если б они были чужды нам или были иной совсем при­роды. Где же сродство и сочувствие? И это еще у людей, как опыты показывают (в Ветх. Зав.), хотя воспитываемых в плотских началах, од­нако ж, по Божию устроению. Людям же греш­ным они, можно сказать, и не являются затем, что они не вынесут их присутствия. Другой, еще больший признак отчуждения есть неве­рие в бытие их. Если уже мысль о них не вме­щается среди мыслей, то что сказать о сердце, которое еще глубже мыслей? Чему не верит кто, то неприязненно отвергает, то ему не по сердцу. Не должно ли потому в грешниках, по крайней мере некоторых, главных, положить враждование и неприязнь к ангельскому миру, а не только отсутствие сочувствия? И в отно­шении к людям то, что с первого взгляда вся­кий почти нам кажется чужим, что от него к нам и от нас к нему несет холодом и потом после на все время остается в нас равнодушие к нему, не означает ли потери симпатии? Ред­кие исключения из сего не противоречат об­щему выводу, а напротив, еще больше показы­вают извращение сочувствия. Бывает мгно­венное сочувствие и сроднение с некоторыми лицами без предварительных сношений; но, кроме того что тут часто кроются великие ошибки даже на гибель человеку, оно всегда почти есть плод отражения подобного в подоб­ном. Равнодушие не всеобще, ибо к некоторым питается пристрастие; но и оно дышит неправ­дою и ведет всегда к неправде. Сверх того, что значат антипатия и ненависть, по которым одни без всякого повода, другие вследствие взаимных сношений не могут показаться друг другу на глаза; что иное значит это зверство, по коему находят удовольствие в погублении других, как не решительное извращение со­чувствия к людям?

Отделившись, таким образом, от сродных себе братии, чем любуется человек? Где про­водит время с удовольствием? Среди чего пребывать ему сладостно? Он там только в своей стихии, где видит отражение своего лица, с радужным его осиянием в вещах ли или лицах, например среди произведений сво­его ума и деятельности, или среди суетных вещей, коими можно привлечь на себя взоры людей, или среди людей, при посредстве ко­торых может питаться его самодовольство и проч. Видно, что от других он возвратился в себя и себе одному сочувствует.

В человеке, к Богу обратившемся, благо­дать врачует и сей недуг. В самоотвержении полагается семя ненависти ко всему тому, на чем есть след нашего я; а это не привлекает, а гонит самоотверженного от себя самого. Сна­чала это бывает не так легко и совершается долее, с насилием, а потом обращается в есте­ственное как бы чувство. Далее, мера погаше­ния страстей есть мера сроднения его с чело­вечеством и ангелами. Сначала напрягается он думать и чувствовать, что несть Иудей, ни Еллин, несть раб, ни свобод, ни мужеск пол, ни женск, а наконец доходит до того, что по­добно Макарию Великому желал бы все чело­вечество обнять единым объятием и считать родным последнейшего в свете человека. Что касается до его отношения к ангельскому миру, то он живет как бы в нем; бывает, что часто видит ангелов, питается от них, видит их при других, слышит их поющих, и все это с таким восхищением и радостию, что даже по­ложено правилом отличать бесов, преобразив­шихся в ангела светла, от истинных ангелов — по той радости и миру, который остается при сем на душе. Из этого видно, что сочувствие с духовным миром Божественною благодатию вполне восстановляется в человеке, оставля­ющем грех и обращающемся к Богу.

Сочувствие с миром вещественным очень живо сознается всяким; особенно сильно оно бывает во время весны и лета как со всею природою, так и более с живою, органическою тварию. Но и здесь уже с первого раза не по­казывает ли, по крайней мере, его неправиль­ного направления то, что оно одно между дру­гими сильно, тогда как ему следовало бы быть слабее других. Опять, что значит порабоще­ние живых тварей выгодам животной нашей экономии, когда они подвергаются терзани­ям и мучениям без всякой жалости? Или это значит привязанность человека исключи­тельно к одному месту и климату, тогда как он, по назначению, мог бы с радостию жить везде? Это — извращения сего сочувствия, а то, что он иногда никаких не имеет чувств в отношении к природе, свидетельствует о его онемении.

Неважно, если у людей, Богу угождающих, остаются подобные явления. Однако ж без труда везде почти, как видно на опыте, прекра­щаются с их стороны терзания животных и именно по сочувствию; у них видна, без бояз­ни за жизнь, готовность пребывать во всяком месте на земле (Василий Великий), способ­ность чувствовать покой при хладе и зное, тем больше — потребность жить и дышать приро­дой не в угодность плоти (Антоний Великий), радоваться творениям Божиим, с веселием и восхищением ходить среди них. Все это оче­виднейшие признаки возвращения или исце­ления сочувствия к миру вещественному. При всем том, опять, эта особенность не такая, что­бы о ней можно было жалеть, если б ее и не было. Ибо главное в человеке — дух, а он мо­жет поглощать плоть со всеми ее благовидны­ми движениями; к тому же и в самой природе теперь не все так, как бы следовало быть.

Дата добавления: 2015-08-05