Распутин сломлен

Николай не прерывал отца. Когда тот замолчал, царь встал из-за стола и

подошел к отцу. Отец же продолжал сидеть. В этом не было ничего странного.

Отец в этом смысле не отличал царя от любого другого человека, и, надо

заметить, Николая Александровича и Александру Федоровну это ничуть не

задевало.

Николай несколько нетерпеливо сказал:

-- Есть время слушать и время что-то делать. Нам пред-ставилась великая

возможность спасти империю и доб-рое имя Романовых. Ты верно служил нам, мы

это зна-ем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем?

Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза,

казалось, потеряли свою силу. Его дух был сломлен одним вопросом человека,

которого он так уважал и любил.

У Евреинова я прочитала такие слова: "Да, то был "царь" --

некоронованный, но все же "царь"! -- перед

кем смирялась воля самого "помазанника Божьего"! Не-гласный "царь",

творивший чудеса, исцелявший боль-ных, воскрешавший мертвых, заклинавший

туманы, изгонявший "блудного беса", спасавший, наконец, дер-жаву Российскую.

"Царь не от мира сего".

Выше царя! -- вот истинное положение, какое зани-мал этот простец в

больном воображении своих держав-ных приверженцев.

Но кто же мог претендовать на положение "выше царя"?

Бог, только Бог.

"Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаси-тель", -- говорили своему

"лампаднику" цари, целуя его руки и ноги".

Евреинов попался на тот же крючок, что другие, менее умные обличители

отца. Желая пригвоздить Рас-путина, они только называли вещи их именами.

Если слово произнести в вульгарной обстановке, оно тоже неизбежно перенимет

вульгарность. Но отделите злобу и желчь, и вы увидите, что перед волей царя

не от мира сего, то есть человека, одаренного силой большей, чем земная,

царь земной (при этом только помазанник Бо-жий) смиряется. Но и это к славе

его, а не к унижению.

Зачем бы отцу нужен был царский венец? Он уже обладал венцом большим и

осознавал это.

Вопрос же Николая был оскорбителен для отца по-тому, что

свидетельствовал -- самодержец оставался или хотел казаться, по известно

чьему наущению, равно-душным к увещеваниям отца. И не только в тот страш-ный

вечер.

Если бы решимость государя исходила из него само-го, разве не был бы он

спокоен? Но я уже показала, что спокойствия не было и в помине. Он опять

поддался манипуляциям своих врагов.

"Пусть поломойкой, но в России"

Царица опустила глаза. Она не проронила в тот вечер ни слова. Ей тоже

было больно. Она, как и отец, высту-пала против войны. Но ее положение было

гораздо хуже.

чем положение отца. Ведь по рождению она была нем-кой и ее родной брат,

как и другие родственники, слу-жил в германской армии и, значит, воевал с

Россией.

Надо заметить, что с началом военного угара возоб-новила свои действия

против Александры Федоровны Мария Федоровна. А поле для них было и вправду

бла-годатным.

Если бы возможно было тогда передать понимание событий Александрой

Федоровной!

Над ней смеялись, говоря, что немка вообразила себя Екатериной Второй.

Но как можно было над этим смеять-ся? Она никем себя не воображала, в этом

просто не было нужды -- она была законной русской императрицей. Пу-ришкевич

пишет, что императрица Александра Федоров-на была злым гением России и царя,

что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу.

Эта ложь повторялась с началом войны множество раз.

Вот одно из правдивых свидетельств Боткиной-Мель-ник: "Немного было

людей, решавшихся защищать го-сударыню императрицу, как делал это мой отец,

но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дур-ное про

царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры в

чужих домах, он все-гда возвращался до крайности раздраженный долгим спором

и говорил:

-- Я не понимаю, как люди, считающие себя монар-

хистами и говорящие об обожании его величества, мо-

гут так легко верить всем распространяемым сплетням,

могут сами их распространять, возводя всякие небыли-

цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее,

они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга,

которого якобы обожают...

-- Я теперь понимаю, -- слышала я от одной дамы

после революции, -- что мы своими неумеренными раз-

говорами оказали неоцененную услугу революционерам;

мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это по-

няли или имели достаточно уважения к царской семье,

чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших

даже основания, то революционерам было бы гораздо

труднее подготовить свое страшное дело.

У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя

человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не его величество, то ее

величество. Нахо-дились люди, когда-то ими обласканные, которые про-сили

аудиенции у ее величества в заведомо неудобный час и, когда ее величество

"просила" зайти на следую-щий день, говорили:

-- Передайте ее величеству, что тогда мне будет не-

удобно.

При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего

двора и о стремлении ее вели-чества заключить сепаратный мир. Все кричали:

-- Подумайте, она немка, они окружили себя нем-

цами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюн-

вальд, -- и, ухватившись за эти четыре фамилии, скло-

няли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кро-

ме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь

Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростов-

цев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой,

князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Анич-

ков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался

проверить, немцы ли или германофилы граф Фреде-

рике и граф Бенкендорф.

Всякий же, хоть раз видевший Дрентельна, твердо запоминал по его

наружности, что он русский, имев-ший несчастье носить иностранную фамилию,

так как кто-то из его предков-иностранцев сотни лет тому на-зад поселился в

России.

Бенкендорф, католик и говоривший даже с легким акцентом по-русски,

действительно был прибалтийс-кий немец, но, во-первых, он был

обер-гофмаршал, то есть заведовал такой отраслью, которая к политике

ни-какого отношения не имела, а если бы он даже пытался на кого-нибудь

влиять, то результаты наверное получи-лись бы самые благоприятные, так как

он был человек большого ума и благородства.

Грюнвальд имел еще меньше касания к политике, чем Бенкендорф.

Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его

происхождении: сред-него роста, полный, коренастый, со снежно-белыми

усами на грубом, красном лице, он ходил в своей фу-ражке прусского

образца, прусским шагом по Садовой. Иногда его вместе с женой можно было

видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал

бы им их возраста. По-русски Грюнвальд говорил непростительно плохо, но,

опять же, на занимаемом им посту это никого не могло особенно смущать. Он

заведо-вал конюшенной частью и так как дело знал в совер-шенстве, был очень

строг и требователен, то конюшни были при нем в большой исправности, сам же

он появ-лялся во дворце только на парадных обедах и завтраках.

Единственный, имевший возможность влиять на по-литику как министр двора

и близкий к царской семье человек, был граф Фредерике. Но мне каждый раз

ста-новится смешно, когда говорят о нем как о политичес-ком деятеле. Бедный

граф уже давно был на этом посту, так как его величество был слишком

благороден, чтобы увольнять верного человека единственно из старости. Уже к

началу войны Фредерике был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр

двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил

на доклады и, несмотря на всеобщее к нему уважение, служил пищей для

анекдотов, так как доходил до того, что собирался выходить из комнаты в

окно, вместо две-ри, или, подходя к государю, спрашивал его:

-- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? -- приняв его величество

за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать.

Конечно, такой человек не мог иметь никакого вли-яния, и все, знавшие

его, относились к нему с боль-шим уважением, но, когда приходилось

переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову.

Теперь об ее величестве. Я утверждаю, что не было ни одной более

русской женщины, чем была ее величе-ство, и это с особенной яркостью

высказывалось во вре-мя революции. Глубоко православная, она никогда и не

была немкой иначе, как по рождению. Воспитание, по-лученное ее величеством,

было чисто английского ха-рактера, и все, бывшие при дворе, знали, как мало

об-щего у ее величества с ее немецкими родственниками. которых она очень

редко видела, из которых некото-рых, как например дядю -- императора

Вильгельма, прямо не любила, считая фальшивым человеком. Не будь ее

величество такая русская душой, разве смогла бы она внушить такую горячую

любовь ко всему русскому, ка-кую она вложила в своих августейших детей.

После революции особенно сказалось отношение ее величества ко всему

русскому. Пожелай она, намекни она одним словом, и император Вильгельм

обеспечил бы им мирное и тихое существование на родине ее ве-личества, но,

уже будучи в заключении в холодном То-больске и терпя всякие ограничения и

неудобства, ее величество говорила:

-- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России.

Это -- доподлинные слова ее величества, сказанные моему отцу. Я думаю,

что этого не скажет ни одна рус-ская женщина, так как ни одна из них не

обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была

проникнута государыня императрица, несмотря на то, что от нас -- русских,

она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми

рус-ский народ может искупить свой великий, несмывае-мый грех перед царской

семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу

ска-зать, что, продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это было бы вполне

заслуженное нами наказание".

"О Более, спаси Россию"

Приведу и слова Гурко: "Здесь именно сказалась ее в высшей степени

благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль,

что государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского пре-стижа

закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность

использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы

для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от даль-нейших страданий.

Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на

ее чести, и

она решается даже расстаться с наследником и тремя из своих дочерей,

чтобы ехать вместе с государем и под-держать его в отказе от

санкционирования чего-либо невыгодного для России.

Письма ее из Тобольска к А.А.Вырубовой об этом свидетельствуют с

необыкновенной яркостью:

"О Боже, спаси Россию, -- пишет она 10 декабря 1917 года. -- Это крик

души днем и ночью, все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный

мир", -- и дальше:

"Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную

неблагодарность к государю, кото-рая разрывает мое сердце. Но ведь это не

вся страна. Бо-лезнь, после которой она окрепнет".

"Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и

более унизительным, чем это..." -- пишет заточенная царица, когда до нее

доходят в марте 1918 года сведения о том, что немцы предполага-ют свергнуть

большевиков.

"Боже, что немцы делают. Наводят порядок в горо-дах, но все берут...

уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как

за своего ре-бенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все

согрешения".

Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при

полном отсутствии малейшей жа-лобы на положение свое и семьи, -- сколько

благород-ного чувства!"

Александре Федоровне ставили в вину фразу: "Я бо-рюсь за моего

господина и за нашего сына", истолковы-вая ее таким образом, будто царицу не

трогает ничего, кроме семьи. Но эти слова значат совсем другое. Она с самого

начала воспринимала себя не как немку на рус-ском престоле, а как

православную царицу, которой надлежит всей жизнью подтвердить правильность

выбо-ра русского императора.

Ковыль-Бобыль: "Когда великая княгиня Виктория Федоровна заговорила о

непопулярности царицы, Ни-колай Второй, прервав ее, сказал:

-- Какое отношение к политике имеет Alice? Она сестра милосердия -- и

больше ничего. А насчет непо-пулярности -- это неверно.

И он показал целую кипу благодарственных писем от солдат".

Бесконечно жаль, что нападки на Александру Федо-ровну привели к тому,

что она не выступила открыто против начала войны, опасаясь упреков в адрес

царя. Если бы она заговорила, то с помощью отца смогла бы убедить Николая в

пагубности предпринятого им шага. Но увы.

Вернемся к разговору между отцом и Николаем. Пос-ледняя фраза,

обращенная им к отцу:

-- Я вынужден просить тебя не осуждать публично

мои начинания.

Николай простился с отцом и вышел из комнаты. Потом к отцу подошла

Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку

в свою и поцеловал.

Александра Федоровна сказала:

-- Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам

нужен, теперь и всегда.

Это был дружеский жест. Но прежние времена вер-нуться не могли.

---

Дата добавления: 2015-08-05