консультация

И.А. КРЫЛОВ — баснописец, прозаик, драматург, журналист. Литературная судьба его уникальна. Он принадлежит к двум литературным эпохам: выдающимся писателем Крылов стал уже в 18 веке, когда появились его комические оперы, комедии, сатирико-публицистическая («Почта духов») и философская («Каиб») проза. Однако в классику Крылов вошел как создатель басен. Первые из них появились еще в 90-е годы 18 века и еще ничем не напоминали будущего «дедушку Крылова».

Всего К. написал более 200 басен, объединенных им в девять книг (первая из них вышла в 1809 г.). Неслыханный успех басен объясняется тем, что К. вдохнул в этот жанр философско-историческое, социальное и нравственное содержание (такова проблематика басен [1]). Главное новаторство Крылова-баснописца заключается в том, что он создал реалистическую, подлинно народную басню. В баснях он представил всю русскую жизнь в ее самых существенных противоречиях («Вообще,— писал Гоголь,— его занимали вопросы важные») и оценил ее с точки зрения народной нравственности. Он прояснил национальные моральные нормы, выкованные в опыте трудовой истории народа, и тем способствовал самосознанию нации. К. интересовал человек не в его индивидуальной психологии, а в его общественно-социальных связях и отношениях. Поскольку русский человек предстал перед К. как плод общенационального исторического развития, то баснописец резко продвинул вперед решение проблем художественного историзма и народности. Зачатки исторического и социального детерминизма позволяют видеть в К. писателя-реалиста, предварившего на этом пути Пушкина. Эти открытия проявились в том, что под пером К. басня преобразилась: на первый план в ней выдвинулся образ простодушного и лукавого рассказчика, повествующего об увиденных им живых сценах, своего рода маленьких человеческих комедиях, содержание которых необычайно разнообразно — от бытовых до социальных и философско-исторических тем. Точка зрения рассказчика часто спрятана и не выступает непосредственно и открыто: он отсылает к общему мнению, к молве, к преданию, которые выражены в пословицах и поговорках. Обобщив народные моральные нормы и нравственные представления, К. возвращал их в народную среду, принявшую их как свои собственные. Благодаря этому в басню хлынул широким потоком народный, разговорный язык. Каждый персонаж заговорил языком, соответствующим его положению, психологии, характеру. Словесная маска басенного персонажа утратила свою условность, она перестала ощущаться, и, по словам Гоголя, «предмет» выступил «сам собой, натурою перед глазами», или, что одно и то же, характер естественно слился с речью.

ЖАНРОВОЕ НОВАТОРСТВО БАСЕН И. А. КРЫЛОВА

Слова В. Г. Белинского о реализме и народности басен И. А. Крылова в наше время могут показаться кому-то не более чем штампом; между тем в них содержится конкретный и очень точный смысл. Суждение критика, кроме того, дает знать, что басенное творчество Крылова можно и нужно измерять критериями художественной литературы, поэтического творчества. Вряд ли была надобность употребленные критиком понятия применять к традиционному дидактическому жанру, цель которого не изображение, не воссоздание жизни, а поучение. И Белинский чувствовал тесноту жанрового (басенного) определения для произведений Крылова, настаивая, что это не просто басня, а скорее повесть, комедия, юмористический очерк.

Смысловое и эстетическое обогащение жанра басни в начале XIX века совершалось благодаря таланту Крылова, его писательской интуиции, восприимчивости, а также благодаря тому стремительному обновлению природы литературного творчества, которым ознаменованы первые десятилетия XIX века. Автор комических опер и сатирико-публицистической прозы в конце XVIII века, Крылов в начале нового столетия обращается к жанру, который, как будто полностью реализовав свои эстетические возможности, в то же время обнаруживал способность к смысловым и жанровым переменам. На иных условиях басня и не могла занять принципиальное место в литературе первой трети XIX века. На этом этапе литературного развития преобладали романтические тенденции. Чтобы оспорить и даже потеснить их, недостаточно было дидактического жанра, безапелляционно утверждавшего единственную истину: эти свойства текста ассоциировались с литературным прошлым. Басня же Крылова привнесла в литературу ту полноту непосредственной жизни, которой как раз недоставало романтической эстетике.

К началу XIX века в басенном жанре можно было вычленить две разновидности: классическую басню (создателями которой были А. П. Сумароков, В. И. Майков, А. Е. Измайлов) и сентименталистскую (образцы ее находим в творчестве М. Н. Муравьева, И. И. Дмитриева). В разной степени они восходили к классическим образцам жанра — к басням древнегреческого баснописца Эзопа и французского поэта-баснописца Лафонтена. Последний внес существенные перемены в древний литературный жанр и все же сохранил его основные признаки. Цель классической басни — изложив тот или иной эпизод из жизни, предложить читателю некую истину, моральную сентенцию, которыми можно было бы воспользоваться в разных жизненных ситуациях. Басня преподносит урок, обличает, однозначно оценивает, то есть не предполагает каких-либо открытий, она исходит из некоего безусловного знания, ей хорошо известного. Басня, по определению А. А. Потебни, есть быстрый ответ на предложенный вопрос. Лессинг справедливо говорил, что басня относилась древними к области философии, а не к области поэзии. Именно эту особенность, точнее — природу басни, кардинально изменил Крылов. Проанализировав басенные тексты Крылова, Л. С. Выготский пришел к выводу, что они всецело принадлежат поэзии, живут по законам поэтического текста и на них распространяются все законы психологии искусства. Великолепные образцы анализа крыловских басен Выготский и предложил в своей книге «Психология искусства».

Итак, какие же перемены привнес в басню Крылов? Прежде всего он разрушил устойчивое правило басни — ориентацию читателя на однозначную оценку. Басенный текст Крылова начинает жить по законам текста художественного: он содержит потенциал разнородного прочтения.

В восприятии басни «Осел и Соловей» читатель первоначально может исходить из своего общего знания басенных контекста и персонажей. Осел, конечно же, глуп; в классической басне за тем или иным животным либо зверем закреплены определенные качества. Но уже первые фразы басни Крылова позволяют взглянуть на Осла под несколько иным углом зрения без предвзятости:

Осел увидел Соловья

И говорит ему:

«Послушай-ка, дружище!

Ты, сказывают, петь великий мастерище.

Хотел бы очень я

Сам посудить, твое услышав пенье,

Велико ль подлинно твое уменье.

Л. С. Выготский точно заметил, что крыловский Осел — добрый малый, не лишенный любознательности и доверия к жизни. Почему бы, в самом деле, ему самому не вынести оценку мастерству Соловья? Ведь вызывают же у нас иронию слова грибоедовского Молчалина: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь». Вот и Ослу, представим, его лета позволяют иметь свое суждение обо всем, что он видит и слышит. Судит он пение Соловья несколько странно? Но его суждения, речи, логика и не могут не отличаться от соловьиных. Он ставит Соловью в пример Петуха. Это, конечно, можно истолковать как отсутствие вкуса. Но нередко разными критериями измеряется, например, классическая, оперная музыка и народная песня; у каждого вида искусства свои любители. А осел ведь не отрицает пение Соловья в целом, просто голос Петуха ему роднее, понятнее.

Однако текст можно прочитать и под другим углом зрения. Допустим, что Осел в самом деле не имеет права судить искусство, столь для него непостижимое. Но в таком случае несколько странно выглядит уже Соловей, который «являть свое искусство стал», не задумываясь, пред кем он его являет. Да еще как!

Защелкал, засвистал на тысячу ладов,

тянул, переливался;

То нежно он ослабевал

И томной вдалеке свирелью отдавался,

То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

Крылова достаточно долго трактовали как баснописца, высмеивающего те или иные конкретные пороки и явления, замечая при этом, что некоторые басенные сюжеты соотносимы и с более поздними явлениями. Так, в басне «Осел и Соловей» можно было при желании увидеть коллизию зависимости художника от невежественных судей, от власти, дающей, мягко говоря, парадоксальные советы. Но в таком случае ирония должна быть распространена и на Соловья, который слишком старается, чтобы понравиться кому угодно, в том числе и Ослу. «Бедному Соловью» Крылова далеко до пушкинского художника, который говорит себе: «Ты сам свой высший суд». Читателю предлагается самому вынести ту или иную оценку; автор отказывается от позиции всезнания или, во всяком случае, не демонстрирует ее. Тот же отказ от однозначной оценки можно проследить в басне «Стрекоза и Муравей», где трудяга Муравей отчасти прав в своих упреках, но слишком уж педантичен и безжалостен, а Стрекоза, хотя и легкомысленна, но невероятно обаятельна.

Следовательно, можно говорить о том, что Крылов совершает не менее чем переворот в басенном жанре. Классическая басня не знала характеров, она изображала тот или иной порок, который действительно достаточно легко оценить однозначно. Басня • Крылова начинает изображать лица, характеры, наполнять их плотью самой жизни. Басня «Кот и Повар» позволяет также заметить, что это характеры, имеющие национальный колорит, узнаваемые, пробуждающие разного рода жизненные ассоциации.

Какой-то повар, грамотей,

С поварни побежал своей

В кабак (он набожных был правил

И в этот день по куму тризну правил),

А дома стеречи съестное от мышей

Кота оставил.

Это соединение, совершенно «органичное», кабака и набожности, беспечности и прагматизма (подумал о сохранении съестного, но поручил стеречь его коту!) — действительно национально узнаваемое. Повар, укоряющий Кота, не только выражает свою досаду, но и обнаруживает желание поразглагольствовать, даже пофилософствовать. Поэтому он и не намечает, как Васька в это время «курчонка убирает». Слово увлекает его за собою, чуть ли не как героя Салтыкова-Щедрина Иудушку Головлева. Подвыпивший Повар, довольный тем, что выполнил свой долг (помянул кума, когда нужно, следовательно, поступил грамотно), вряд ли думал тогда, что пропажа съестного так неприятна. Досадно, конечно, но не более того. Как это можно объяснить? Повар, может быть, и недалек, но, с другой стороны, он выше этих подчиняющих себе хлопот о материальном, он о них почти забывает, когда можно поговорить. Не случайно в конце басни Повар назван ритором. Вспомним двух мужиков в первой главе «Мертвых душ» Гоголя, рассуждающих о колесе (до Москвы или до Казани оно может доехать). Выговориться для русского — едва ли не слаще, чем сладко поесть.

Белинский и отметил в свое время первым, что Крылов как никто владел умением чисто по-русски смотреть на вещи. И Гоголь писал, что у Крылова звери мыслят и поступают слишком по-русски. В любой басне Крылова обнаруживается и самостоятельная, нередко национально окрашенная картинка жизни, и живое ощущение психологии, и неисчерпаемость смысла, каким бы элементарным он ни казался на первый взгляд, будучи выражен простым разговорным словом.

Привнесение в басенный текст характеров повлекло за собою следующее, не менее принципиальное изменение жанра. Крылов разрушил устойчивое соотношение морали и басенной истории. Как правило, басенная история иллюстрировала мораль либо становилась тем материалом, из которого мораль, несущая однозначный смысл, проистекала. Иначе обстоит дело в большинстве басенных сюжетов Крылова, где басенная история становится богаче, разнообразнее, даже свободнее того морального резюме, которым она сопровождена. «Ворона и Лисица» позволяет это проиллюстрировать.

Моральная сентенция, вынесенная в начало басни, безапелляционно заявляет, что «лесть гнусна, вредна», но «в сердце льстец всегда отыщет уголок». Однако басенная история повествует не столько о гнусной лести, сколько об изящном и ироничном обмане, а определение «льстец» вряд ли достаточно для Лисицы. Не случайно и автором она названа «плутовкой». Перед нами два персонажа, которые, не разрывая окончательно с басенной традицией их изображения, усложняют ее. Ворона не только глуповата, но при этом и доверчива, а главное — и это уж совсем неожиданно для басенной вороны — способна погрузиться в какие-то свои думы. Крылов находит слова, которые воссоздают и комическую, и парадоксальную картину. Ворона по-своему индивидуализирована, она введена в текст как персонаж художественный. «Вороне где-то бог послал кусочек сыру...» — выпала удача, повезло, а может быть, судьба вознаградила за простодушие. «На ель Ворона взгромоздясь...» — последнее слово удивительно: именно оно позволяет представить немолодую, может быть, нахохлившуюся от непогоды, не слишком избалованную жизнью Ворону. «Позавтракать было совсем уж собралась, Да призадумалась, а сыр во рту держала...» — в самом деле, как не задуматься об этом неслыханном, случайном везении?! И как для Повара философствование дороже съестного, так и Ворона непосредственное удовольствие еды оттягивает желанном осмыслить какие-то свои вопросы жизни. Перед нами вновь русский персонаж, хотя этот национальный оттенок характера лишь намечен, обозначен, его можно уловить, но совсем не обязательно преувеличивать.

Крыловская Лисица, конечно, видит не задумавшуюся Ворону, а Ворону, пока не успевшую проглотить сыр. Лисицу вопросы бытия не тревожат, а «сырный дух» ее тотчас пленил, поэтому она и предстает перед читателем не как прагматичный льстец, который соблюдает меру, а как сиюминутный импровизатор, повинующийся инстинкту и творческому воображению, а ими всегда можно поспекулировать. Лисица не столько льстит, сколько издевается, но делает это легко, виртуозно. В финале важна неоднозначность смысла, являющаяся признаком художественного текста. Услышав, что она могла бы быть «царь-птица», ежели бы при ее красоте еще умела петь, «Ворона каркнула во все воронье горло». То ли действительно ей захотелось продемонстрировать свое умение, то ли она несказанно удивилась словам Лисицы — читатель может допускать и одно и другое. Сюжет басни как будто предпочитает первое объяснение, но та Ворона, которая заявлена вначале, позволяет предположить, что, будучи способной призадуматься, она не так проста. Или во время всего сладкого монолога Лисицы она ее почти не слышит: лишь в конце — от удивления, радости, недоумения (Крылов не пренебрегает даже физиологической мотивировкой: «От радости в зобу дыханье сперло») — Ворона крикнула, а Лисица добилась желаемого результата.

Традиционная басня аллегорична. Категория эта практически неприменима к басням Крылова.' Баснописец знает, что сатира «на взяточничество», «на чванство» и другие социальные (а в том числе и общечеловеческие) происки уже отжила свой век. Он создает сюжеты, которые можно соотнести с тем или иным конкретным явлением, но которые ни в коем случае не сводимы к ним. Крылов находит такую форму изображения, когда каждая новая эпоха может узнать себя в тексте, отыскать свои ассоциации. В «Волке и Ягненке» узнаваем колоритный, возможный в любую эпоху образ самодура, рядящегося в законника. Но в обоих персонажах — живые характеры: перед нами интригующая оценка своеобразного соперничества Волка и Ягненка, дразнящая, жутковатая игра, уподобляющаяся самой жизни.

Л. С. Выготский продемонстрировал, что сюжетная ситуация в басне «Волк на псарне» развертывается по принципу трагедии. В речи Волка все построено на интонации величия и все противоречит истинному положению вещей: Волк бессилен, «глазами, кажется, хотел бы всех он съесть», но словами он обещает им покровительство. Волк столь блистательно ведет свою партию (в абсолютно проигрышной для него ситуации), что не может не вызвать восхищения. Поэтому Выготский и видит в финале разрешение коллизии, близкое по типу к трагическому: вершина торжества героя знаменует и его гибель.

В баснях Крылова общечеловеческое и национально узнаваемое не противоречат друг другу. Крылов блистательно владеет разговорным русским языком. Он пользуется им не только в тех случаях, когда передает диалоги персонажей; и сам рассказчик — что было тоже новым — нередко мыслит, говорит так же, как его персонажи. Современник Крылова М. Т. Каченовский в рецензии на «Новые басни», изданные в 1811 г., высказывал недовольство стилистическим выражением позиции басенного рассказчика: он замечал, что самому баснописцу следовало бы говорить таким языком, который употребляют, беседуя в хорошем обществе. Критик приводил в пример басню «Муха и дорожные», цитируя строчки:

Лакеи, гуторя, плетутся вслед шажком, Учитель с барыней болтают вздор тишком —

и указывая, что слово «гуторить» в устах сочинителя неприлично. Но то, что критику казалось недостатком, было важным для литературного развития новаторством. Баснописец если и не отказывался вполне от претензии на знание абсолютной истины, то уже делал очень важный шаг на этом пути: не возвышался над своими персонажами, позволял себе говорить тем же языком, что и они. Позиция автора в различных сюжетах могла быть различной, обусловленной конкретной басенной ситуацией. Крылов снял разграничение книжного и разговорного языков, позволив автору выбирать тот или иной стиль в зависимости от конкретной художественной задачи. Басня признает, что мир несовершенен, но, справедливо замечает Е. А. Костюхин, в баснях Крылова это несовершенство преодолевается смехом, а не только моральными указаниями и рецептами.

По словам В. Г. Белинского, Крылов выразил широко и полно такую сторону русского духа, как его здравый практический смысл, его житейскую, приобретенную опытом мудрость, его простодушную и злую иронию. Но кроме того, он выразил живое движение русской литературы первой трети XIX века, тот пафос обновления жанра и стиля, который наиболее заметен был в лирических и драматических жанрах, продлил творческую жизнь столь устойчивого и даже консервативного жанра, как басня. Но, продлив, и закрыл вопрос о нем, продемонстрировал, что его дальнейшее плодотворное развитие (со внесением в него принципиально новых начал) вряд ли возможно.

Рекомендуемая литература по теме [2]

Белинский В. Г. Басни Ивана Крылова

Степанов Н.Л. И.А. Крылов. М., 1958.

Коровин В.И. Басни Крылова. М., 1996.

Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968.

Костюхин Е. А. Заметки по теории басни. Из истории басенного жанра // Костюхин Е. А. Тип и формы животного эпоса.

М., 1987.

ПотебняА.А. Из лекций по теории словесности // Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976.

Серман Я.З.Крылов-баснописец // Иван Андреевич Крылов.

Проблемы творчества. Л., 1975.

Федоров В. Анализ басни // Федоров В. О природе поэтической

реальности. М., 1984.

[1] Отдельную тематическую группу образуют басни, связанные с Отечественной войной 1812 г. Она вызвала в Крылове большой патриотический подъем, он откликнулся на нее знаменитыми баснями «Кот и Повар», «Ворона и Курица», «Волк на псарне» и др.

[2] Студенты должны знать, какие есть исследования по творчеству того или другого автора.

---

Дата добавления: 2015-08-05