Путешествие 1 страница

Марк миновал зону беспошлинной торговли терминала 2Д аэропорта «Руасси‑Шарль де Голль». Сигареты, бутылки со спиртным, сладости: товары высились штабелями, словно тут готовились к осаде. Он увидел другие лавки, преодолел волны ароматов, прошел мимо шикарных нарядов, высокотехнологичного оборудования, никчемных безделушек. Избыток предметов потребления в чересчур ярко освещенном помещении, где загроможденные витрины призывают вас покупать и покупать до безумия, как будто вы делаете это в последний раз.

Он устроился в зале вылета, тихонько барабаня пальцами по сумке с ноутбуком. Чтобы окончательно решиться на отъезд, ему потребовалось два дня. После получения письма от Реверди и вызванного им возбуждения он мгновенно протрезвел и начал всерьез обдумывать все «за» и «против», связанные с путешествием. Он думал все воскресенье. Порой его начинало колотить от страха, и он был готов отказаться от своей затеи. Через мгновение он ощущал благодатное тепло — удовлетворение от того, что ему удалось заманить в ловушку опасного убийцу. По сути дела, чем он рисковал?

Его беспокоил выбор первого направления. Почему Малайзия? Уж не собирается ли Реверди попросить Элизабет, чтобы она навестила его в Канарской тюрьме? Невозможно: это не входит в правила игры. Речь идет скорее о том, чтобы шаг за шагом отследить истину, но в обратном направлении, начиная с конца. С того места, где для Реверди все закончилось.

Постепенно он доберется до истоков.

Во вторник он наконец решился: он записался в лист ожидания на завтрашний рейс компании «Малайские авиалинии». Потом, в десять утра, он отважился послать первое электронное послание Реверди из ближайшего интернет‑кафе. Он сообщил, что выезжает, но не указал ни точную дату прилета, ни номера рейса, то есть, даже не отдавая себе отчета, принял очередные меры предосторожности.

В последний день — двадцатого мая — он ждал ответа, но напрасно. Нет сомнения, он получит все указания в Куала‑Лумпуре. Теперь он был уверен, что Реверди пошлет его на юго‑запад страны, в Папан, туда, где его арестовали. В зале раздался голос стюардессы: объявили посадку.

Он с радостью увидел логотип «Малайские авиалинии», напомнивший ему о годах репортерской работы. Потом появились стюардессы, явно китаянки, их бледная кожа резко контрастировала с бирюзовыми платьями. Цвета, улыбки — во всем этом уже ощущался приятный, сладковатый вкус Азии. Марк забился в свое кресло возле иллюминатора и тут же почувствовал навалившуюся на него усталость. Давление на барабанные перепонки в момент взлета доконало его окончательно.

Самолет еще не набрал высоту, а он уже провалился в сон.

Когда он проснулся, все вокруг было неподвижным, словно подвешенным. В полумраке слышалось только жужжание системы поддержания давления и отдаленный шум двигателей. Марк осмотрелся. Пассажиры, завернувшиеся в одеяла, с повязками на глазах, напоминали чудовищные коконы. Марк провел рукой по лицу: он только что очнулся от ужасающего кошмара.

Извиняясь шепотом, он пробрался мимо соседей и отправился освежиться в туалет. Взглянул на себя в зеркало, а потом пробормотал: «д'Амико», «Прокофьев», «Лафонтен»… Сколько же времени ему не снился этот сон?

Марк знал, что на самом деле это не сон, а воспоминание.

Он вернулся на свое место и приготовился к встрече с собственной памятью.

1976 год — лицей имени Жана Лафонтена.

Марк только что поступил в экспериментальный класс, где ученики, помимо классического образования, получали еще и музыкальное. Подобно отказникам от военной службы по религиозно‑этическим соображениям, они сказали «нет» физике и географии в пользу гармонии и контрапункта. Еще одно отличие — в большинстве своем это были мальчики, хотя лицей имени Лафонтена вообще‑то считался учебным заведением для девочек. Кроме того, эти мальчики были бедными. Все это выделяло их из девичьей общины, занимавшей красивое здание в Шестнадцатом округе. В шестнадцать лет Марк уже понял, что его дорога к степени бакалавра будет похожа на пребывание в карантине, где придется отказаться от любых попыток заигрывания, — юные наследницы крупных состояний относились к нему и к ему подобным как к нищим, осмелившимся переступить порог их дворца.

Но его это не трогало: его больше интересовали различия между его одноклассниками. Можно сказать, что класс напоминал клавиатуру рояля с ее черными и белыми клавишами. Чистые, мажорные и ясные ноты и ноты со случайными знаками, минорные, вызывавшие беспокойство. Одни музыканты принадлежали свету, простоте, в других ощущалось страдание, как в подстреленных птицах.

Первые выбрали музыку, как выбрали бы служение обществу. По большей части это были сыновья оркестрантов, которые и учились игре на оркестровых инструментах — на фаготе, на альте, на тромбоне… Другие, поэтически настроенные, играли на фортепьяно, на скрипке, на виолончели. Они грезили о карьере солистов, композиторов, революционеров — и самоубийц.

Белые клавиши обладали не меньшим талантом, чем черные. Напротив. Музыка буквально лилась из‑под их пальцев. Для них, обладающих абсолютным слухом, чувством гармонии, виртуозность была чем‑то естественным, как способность дышать или ходить. Черные клавиши играли со страстью, но им часто не хватало техничности. В каком‑то смысле — и в этом крылась самая большая странность — белые клавиши и были музыкой. Она не представляла для них ни малейшей проблемы. И не давала никаких поводов для тревоги.

Черные клавиши были теневой стороной музыки.

Разумеется,.Марк принадлежал к темной части класса. Он общался с самыми беспокойными соучениками. Грегуар Дебанье, экспансивный гомосексуалист, увлекавшийся музыкой Возрождения, который охотно рассказывал о своих сексуальных забавах в туалете, а потом без всякого повода затягивал песню Клемана Жанекена. Эрик Шоссон, великан с низко посаженными глазами, тупица, регбист и в то же время поклонник буддизма и магии. Грубиян, замкнувшийся в молчании, постоянно перебиравший своими толстыми пальцами страницы книжечек «Что я знаю?», посвященных духовным проблемам, и с той же непринужденной легкостью исполнявший арпеджио из «Экспромта» Шуберта. Филипп Мангано, настолько неинтересный внешне, что его можно было бы принять за белую клавишу, при этом самый непокорный. Этот мальчик в очках в черепаховой оправе, в клетчатых рубашках, имевший вполне обеспеченных родителей, переживал свое буржуазное происхождение как наследственную болезнь. Он ласкал свою скрипку, как террорист ласкает бомбу перед покушением. А когда он говорил о том, чтобы со всем «завязать», все понимали, что именно так он и поступит, потому что он имел абсолютно все, что можно было потерять, и заранее радовался этому.

Но самым черным из всех, настоящим принцем сумерек, был д'Амико. Марк уже не помнил его имени, в памяти сохранились только итальянское происхождение и крупная голова с черной шевелюрой, вечно полная идей. Вначале д'Амико учился играть на виолончели. Потом увлекся экзотическими струнными инструментами: перуанской гитарой, балалайкой, монгольской виолой… Ему казалось, что музыка обладает каббалистическими свойствами, что она может раскрыть тайный смысл вселенной. Марк вспомнил, как по утрам, на математике, он задавал себе вопросы: «Как выразить Зло? — шептал он. — Хроматизмом. Полутона выражают скольжение к Танатосу…» Или его страсть к уменьшенной квинте, так называемой «дьявольской квинте». Если д'Амико сочинял, то только «пагубные» серенады, оратории, посвященные «спектрам», или «богохульские» кантаты, изобиловавшие диссонансами и разрывами.

Д'Амико с готовностью соглашался участвовать в любом деле. Он все чаще выступал, всегда охотно готовил разные доклады. У Марка осталась в памяти картина — его друг стоит на сцене и, пока удивленный класс слушает финал Второго фортепьянного концерта Прокофьева, с надутыми щеками и поднятыми кверху руками изображает туманную дымку, покрывающую стаккато рояля. Или вот он, на уроке французского, читает доклад о Говарде Филлипсе Лавкрофте и, подняв указательный палец, повторяет, не сводя черных глаз с учительницы, словно она несет личную ответственность за то, о чем он говорит: «Лавкрофт был мусорщиком! Му‑сор‑щи‑ком! Его никто никогда не понимал!»

Подростку удалось восстановить против себя всех, его ненавидели даже другие черные клавиши, за исключением Марка. Его нервозность, его непредсказуемое поведение, его абсурдные мысли вызывали непонимание и злость. Неприязненное отношение к нему усугублялось разными мелочами: если он смеялся, то всегда слишком громко, и при этом словно наполовину, внезапно обрывая смех. Если он пытался казаться забавным, он падал на бок и дергался, как капризный ребенок. У него было много странных привычек. Он носил ботинки из скверной кожи и никогда не застегивал на них «молнию». Высморкавшись, он всегда подолгу рассматривал свои сопли и только потом аккуратно складывал платок. Еще больше всех волновало, что д'Амико никогда не расставался с опасной бритвой — старой, с костяной ручкой, которую стащил у отца, парикмахера в Баньоле. Иногда его замечали в углу двора, медленно разрезающим страницы своей любимой книги — «Монах» Мэтью Грегори Льюиса. Юные богачки прозвали его «Джек‑потрошитель».

В конце концов, бритва оказалась единственным элементом, оправдавшим свое существование. Спустя тридцать лет после случившегося Марк по‑прежнему задавался вопросом: могли он предвидеть то, что произошло? Должен ли он был предугадать назначение этого оружия, с которым никогда не расставался виолончелист? А суть вопроса была вот в чем: сколько времени нужно, чтобы из тела человека вытекла вся кровь?

Ему, Марку, потребовался целый урок — сорок пять минут, — чтобы забеспокоиться по поводу отсутствия лучшего друга. Он пошел в медицинский кабинет, а потом, по наитию, остановился возле туалета в конце коридора третьего этажа. Он прошел мимо умывальников, толкнул несколько дверей, потом увидел расстегнутые ботинки в последней кабинке. Д'Амико лежал в луже крови, прислонившись головой к унитазу. Вместо того чтобы сидеть на уроке географии, он предпочел вскрыть себе вены. Ради бравады — но бравады в присущем ему стиле, то есть не поддающейся расшифровке, — он засунул в рот палку от швабры, которой мыли туалет.

Этот жест имел свое объяснение: позже Марк узнал это от Дебанье, специалиста по эпохе Возрождения. Он приобщил итальянца к гомосексуальным утехам, и тому понравилось. Без сомнения, слишком понравилось. При мысли о том, что о происшедшей метаморфозе узнают его родители—мужественный парикмахер и святоша мать, — он предпочел сойти с поезда.

Объяснение звучало неубедительно. Марк знал: д'Амико не испугался бы признаться в своем гомосексуализме родителям. Наоборот, он никогда не упускал возможности позлить их. Кроме того, он был уверен; швабра во рту предназначалась именно и «лично» им. Но тогда в чем причина самоубийства? Единственное объяснение, которое смог найти Марк — и это было очень похоже на д'Амико, — состояло в том, что никакого объяснения не существовало. Очередной нелепый поступок. Последнее бессмысленное действие.

Вскрытие пришло к выводу, что д'Амико, сидевший на унитазе, потерял сознание от кровопотери. Он соскользнул на пол и разбил голову о фаянсовый край. Кровотечение остановилось. Значит, крови было не так много, как в повторявшемся кошмаре Марка. На самом деле он ничего об этом не помнил. Обнаружив тело друга, Марк потерял сознание. Он очнулся спустя неделю, без малейших воспоминаний. Он не помнил ни самой сцены, ни даже несколько предшествовавших ей часов. Так началась преследовавшая его «ретроградная» амнезия. Он был уверен в том, что разговаривал с д'Амико перед уроками. Что они сказали друг другу? Мог ли Марк предвидеть — предотвратить — это самоубийство? Хуже того: не сказал ли он то злополучное слово, которое подтолкнуло музыканта к этому поступку?

В салоне вспыхнул световой сигнал.

Они заходили на посадку.

Он застегнул ремень и почувствовал, как в нем снова нарастает решимость. Он вновь осознал важность своей миссии. Он приближался к убийце. Он приближался к раскрытию истины о смерти. Он смутно надеялся, что это путешествие избавит его от собственных наваждений.

Международный аэропорт Куала‑Лумпура.

Что‑то вроде гигантского торгового центра, на нескольких уровнях, где температура не должна превышать пятнадцати градусов. Когда приземляешься в Юго‑Восточной Азии, готовишься к удушающей жаре. Но зачастую ты просто замерзаешь, хотя снаружи — настоящая духовка.

Марк получил багаж, огляделся и нашел внутренний поезд, доставивший его в другой пригород, откуда, после длинного перехода, он смог наконец выйти на тропический зной.

Шок длился недолго. В такси его ждал сибирский холод. Удобно устроившись на сиденье, он смог рассмотреть уже знакомую ему Малайзию. Он приезжал сюда дважды — в первый раз, чтобы написать серию репортажей о семьях султанов, по очереди царствовавших в этой стране. Во второй — в 1997 году, чтобы освещать съемки фильма «Ловушка» с Шоном Коннери и Кэтрин Зета‑Джонс, повествующего об ограблении на верхних этажах башен Петронас, самых высоких в Куала‑Лумпуре — и во всем мире.

От города на горизонте исходило зеленоватое сияние. Его стеклянные башни возвышались на равнине, окруженной холмами и лесами, подобно гигантским шахматным фигурам. Блестящие языки сланца, стеклянные лезвия, прозрачные стрелы: с этого расстояния они отражали солнце и напоминали флаконы с духами или с лосьоном после бритья.

Сам город встретил его широкими проспектами, засаженными деревьями, неизменно свежим воздухом. Ничего общего с раскаленными, кишащими народом, погрязшими в нищете и грязи азиатскими мегаполисами. Куала‑Лумпур был огромным жилым городом, дышащим богатством. Он поражал искусственным лаковым блеском, присущим американским городам, где все новое, чистое, причесанное — но при этом искусственное и бессодержательное. Только мечети с разноцветными куполами и старые английские колониальные здания вносили элемент реальности в эту декорацию, напоминая, что жизнь существовала здесь и до экономического расцвета и современной лихорадки.

Марк назвал водителю центральные проспекты: Джалан‑Букит‑Бинтанг, Джалан‑Раджа‑Чулан, Джалан‑Пуду, Джалан‑Ханг‑Туа… Там находились огромные торговые центры и роскошные отели, но на перпендикулярных им улицах можно было найти маленькие «дома для гостей» по разумной цене. В каком‑то тупике, между двумя массажными салонами, он нашел гостиницу себе по карману.

Не успев поставить сумку, он подключил свой ноутбук к телефонной розетке, чтобы проверить почту. Его ждало новое письмо от Реверди.

Тема: КУАЛА — Получено 22 мая, 8.23.

От: [e-mail]

Кому: [e-mail]

Моя Элизабет,

Ты, наверное, уже приехала в Куала‑Лумпур. Чересчур новый город, но в нем можно легко найти привлекательность, привыкнуть к нему, как привыкают к красивой новой квартире.

Прежде всего хочу приветствовать тебя и пожелать тебе удачи. В глубине души я надеюсь, что тебе удастся достичь «нашей» цели. Но хочу также в последний раз напомнить тебе правила обмена. У тебя не будет права задавать вопросы. Тебе придется довольствоваться четкой информацией, которую я тебе сообщу. У тебя не будет и права на ошибку: в случае даже самого мелкого неправильного вывода ты больше никогда не получишь от.меня известий.

Но я тебе доверяю: ты уже доказала мне свой ум — и свою решимость. Итак, дальше читай очень внимательно. Твой первый указатель касается Дороги Жизни.

В Куала‑Лумпуре можно без труда найти фотографии Перниллы Мозенсен, — я имею в виду, конечно, фотографии, сделанные «после» ее преображения. Найди эти фотографии, Элизабет, и вглядись в них.

Ты откроешь Дорогу Жизни.

Дорогу, которую ОН прокладывает на обнаженном теле.

Но будь внимательна! Ты должна изучать фотографии вымытого тела. Полностью очищенного. Это важно. Истина проявится только на чистой коже.

Удачи тебе.

Марку показалось, что кондиционер снизил температуру на несколько градусов. Итак, он вступил в игру. Сколько у него времени? Реверди не дает никаких сроков. Но Марк знал, что ему следует действовать быстро. Продемонстрировать деятельный характер Элизабет. И стимулировать интерес своего «корреспондента».

Он задумался над первым заданием. Найти доступ к судебно‑медицинскому досье на Перниллу Мозенсен и к снимкам тела. Реверди утверждал, что это досье находится в Куала‑Лумпуре. Однако преступление было совершено в Папане, а следствие проходило в Джохор‑Бахру, главном городе провинции Джохор.

Он снял трубку и набрал номер своей знакомой в бюро агентства «Франс Пресс» в Куала‑Лумпуре — журналистки по имени Сана. Быстро объяснив ей причины своего пребывания в Малайзии — эксклюзивный репортаж о деле Реверди, — он затронул тему вскрытия. Сана подтвердила его опасения: все происходило в Джохор‑Бахру. «Нет никаких шансов найти эти документы в Куала‑Лумпуре?» Сана натянуто рассмеялась, ее смех напомнил ему Пизаи, журналистку из «Пномпень пост». Учитывая значение этого случая, был назначен экспертный комитет. В него, помимо прочих, вошел Мустафа ибн‑Аланг, судебный медицинский эксперт из Куала‑Лумпура, известный человек, ведущий колонки судебной хроники в «Ньюс страйтс тайме». Птица высокого полета, обладавшая, по словам Саны, «хорошо подвешенным языком». Марк понял, что нашел нужного человека. Записав его координаты, он пообещал журналистке пригласить ее позавтракать, пока будет в городе, и повесил трубку.

Он тут же набрал номер и, как и ожидал, попал на автоответчик. Стараясь придать своему голосу как можно большую внушительность, он попросил об интервью и оставил координаты своей гостиницы.

Потом положил трубку. Жребий брошен. Официально он прибыл в Куала‑Лумпур для написания репортажа. Его имя появится в каких‑то бумагах, связанных с делом. Угрожает ли это его афере? Вовсе нет. В этом и заключается все коварство его замысла: Элизабет Бремен будет получать первые указания, а Марк Дюпейра будет вести расследование…

После теплого душа его возбуждение улеглось. На смену ему пришла дурнота, связанная с разницей во времени. Он рухнул на постель и включил телевизор. Больше смотреть было некуда: в его крохотной комнатке не было окон.

Он начал переключать каналы. Замелькал калейдоскоп малайской действительности. Один канал транслировал Совет султанов: люди с кожей цвета темного золота, в орденах, одетые в муаровые туники и мерцающие тюрбаны, восседали вокруг овального стола. По другому выступал знаменитый китайский шеф‑повар, напоминавший, с презрительной улыбкой, что все, употребляющееся в пищу, продающееся или покупающееся в Малайзии, имеет китайское происхождение. По третьему каналу показывали пышный праздник, где роскошные евроазиатки, затянутые в платья от Диора или Гуччи, соседствовали с женщинами в национальном малайском одеянии — тудунге.

Звонок телефона вырвал его из черной пропасти. Он уснул. На экране пираты с бандитскими лицами брали на абордаж английское судно.

— Алло?

— Моркдуперо?

— Что?

— Мистер Дуперо?

Марк узнал наконец свое имя. Будильник у изголовья показывал десять минут шестого. Значит, он спал больше трех часов. Он ответил по‑английски:

— Это я.

— Доктор Аланг. Вы оставляли мне сообщение.

Он говорил с тягучим, почти американским акцентом. Марк резко вскочил и выключил жутко шумевший кондиционер, потом подробно представился и закончил просьбой об интервью.

— Вы не первый, man[2].

— Я знаю, но…

— Существует инструкция. Я не могу ничего сказать.

— Конечно, но…

В трубке раздался громовой смех:

— Мы все‑таки можем увидеться. Жду вас в поло‑клубе в Сенгоре.

— Где?

Он быстро повторил название клуба.

— До скорого, man.

Марк не успел ответить: собеседник положил трубку.

Сумерки окрасили Куала‑Лумпур в розово‑голубые тона. Раскаленные башни светились теплыми огнями, словно мозаики из углей, а другие здания, из прозрачного зеленого стекла, казалось, вот‑вот загасят их своей прохладой.

Марк сказал таксисту название поло‑клуба, как запомнил его на слух. Он не сводил глаз с видневшихся на горизонте башен Петронас — к ним они и направлялись. На таком расстоянии башни казались двумя гигантскими кукурузными початками, увенчанными колоссальными антеннами. Они стояли возле ипподрома. Ощущение, что это сон, усиливалось. Все вокруг было усеяно золотыми искорками, все тонуло в розовом тумане. Но самым странным оказалось отсутствие контраста между голубоватыми зданиями и зеленеющими холмами. В это время суток они будто обменивались красками, смешивались двумя цветными потоками. Здания приобретали оттенок растительности, а леса наполнялись отсветами стекла, блеском серебра.

Такси остановилось у аллеи, засаженной деревьями. Марк очутился в каких‑то зарослях. Деревянная изгородь окружала просторный загон. Название поло‑клуба красовалось на доске, в стиле Дикого Запада. Поодаль в серой пыли вырисовывались бревенчатые строения, а между ними можно было разглядеть зеленое беговое поле.

Он зашел за изгородь. Ноги тонули в песке. Запах навоза и конского пота ощущался все сильнее. Несмотря на этот запах и неухоженный вид конюшен, Марк почувствовал, что теперь он очутился в мире богатеев. Он увидел закрытый манеж, где детишки в костюмах для поло от Ральфа Лорена усаживались в седла, боксы, где нетерпеливо топтались породистые скакуны, чьи копыта были заботливо обернуты тканью. Настоящие ложи для аристократов. А где же сцена?

— Это ты Frenchie[3]?

Марк обернулся. Из конюшни вышел худой узкоплечий мужчина в белой блузе. Длинные черные волосы, обвислые усы мексиканского бандита. Он подошел, стягивая окровавленные резиновые перчатки:

— Аланг. — Они обменялись рукопожатием. — Привет, man.

Внешность Мустафы ибн‑Аланга соответствовала его голосу. Настоящий современный малаец. Золотистая кожа, невыразительные черты лица, узкие черные глаза под густыми бровями. Заслуживала внимания стрижка: клином на лбу, длинный напомаженный кок на макушке. Аланг напоминал рокера семидесятых годов, в стиле группы «Глиттер». Он сунул перчатки в карман блузы, также перемазанной кровью.

— Я тут сейчас подхалтуриваю, — пояснил он со своим тягучим акцентом. — Сегодня молодым лошадям для поло рвут зубы. Отвлекаюсь от трупов!

Он снова расхохотался. Белозубая улыбка придала его темному лицу сходство с расколотым кокосовым орехом. Его хитрое, скрытное лицо в один миг стало искренним, открытым, ясным. Марк вспомнил слова журналистки: «Птица высокого полета». Да, он явно видел перед собой одну из звезд Куала‑Лумпура. Земля у них под ногами задрожала.

— Матч начинается. Что скажешь насчет пивка в клубе?

Здание клуба представляло собой длинную высокую террасу под пальмами. В центре возвышалась барная стойка из черного дерева. Пахло нагретым на солнце пивом.

Вдали, на площадке для поло, всадники неслись с бешеной скоростью в одном направлении, потом спокойно возвращались, словно придя в себя после мимолетного приступа ярости. Марк подошел к трибуне. Отсюда лошади походили на полуобсосанные карамельки, а игроки выглядели подпрыгивающими белыми частицами. Над всем этим царило удивительной красоты небо: длинные голубые, алые, посеребренные облака парили на зеленоватом горизонте, словно томные принцессы, возлежащие на берегу озера с кувшинками.

Аланг вернулся с двумя кружками. Он представил Марку пожилых аристократов, папенькиных сынков в кожаных куртках, изображавших из себя дурных мальчишек, красивых китаянок, невероятно сексуальных в костюмах для поло из натуральной кожи. Мускулистые, взмокшие от пота, они резко отличались от нескольких малаек в тудунгах, неподвижных и толстых, которые со скучающим видом ели сладости, не скрывая своего безразличия к матчу.

Марк посмотрел на часы — прошел целый час. Он был опытным интервьюером. С первого взгляда он мог угадать характер своего собеседника: необузданный болтун, засыпающий тебя ненужными подробностями, молчун, из которого нужно вытягивать каждое слово, или же мастер отступлений, которому требовались часы, чтобы дойти до сути дела. Аланг принадлежал к последней категории. Интервью грозило затянуться на полночи. Словно в подтверждение его опасений, эксперт спросил:

— Ты сегодня ужинал?

Марк, измученный разницей во времени, надеялся, что они отправятся в маленький уютный европейский ресторанчик на какой‑нибудь тихой улочке. Аланг привел его в «Хард‑рок кафе» в самом центре города. Шумное, плохо освещенное заведение, где звучала оглушительная музыка и в воздухе носился запах соуса барбекю.

Они уселись в кабинете, украшенном рок‑трофеями: гитара Эрика Клэптона, очки Элтона Джона, пиджачок Мадонны… Марк с опаской оглядывался по сторонам. Официанты в красных фартуках, с карандашом за ухом, бегали между столиками, удерживая в равновесии целые пирамиды напитков и чизбургеров. Клиентура отличалась пестротой: горластые подростки, одетые в американском стиле, скромные матери семейств, присматривающие за группками перекормленных школьников. Подвыпившие европейцы, бросающие насмешливые взгляды в сторону бара.

Именно там собрались главные действующие лица спектакля: молодые женщины, чересчур дерзкие, чтобы быть порядочными. Китаянки, тайки, бирманки, индуски… Бронзовая, медная, фарфоровая кожа, все варианты азиатского разреза глаз и тела, главное — изысканно гибкие тела, извивавшиеся под старые добрые мелодии.

— Они в меню не входят.

Марк повернулся к Алангу. От музыки на столах дребезжали приборы.

— Что?

— Я говорю: они в меню не входят, но я могу пойти договориться с ними о десерте.

Марк почувствовал, что краснеет, и уткнулся в свое меню.

— Сколько тебе лет? — проорал эксперт.

— Сорок четыре.

— Мне сорок шесть. Рок любишь?

— Что?

Марк не мог расслышать половины слов. Аланг придвинулся ближе. Его глаза хитро поблескивали.

— Знаешь, что мы слушаем?

— «Алабама, любимый дом». Леньярд Скеньярд.

— Неплохо. А знаешь, что с ними случилось?

— Половина группы погибла в авиакатастрофе в 1977 году.

— Вижу, что имею дело со знатоком. Рок — моя страсть. Я пишу энциклопедию на английском для Юго‑Восточной Азии.

Марк почувствовал приближение опасности. Аланг облокотился на стол. Он носил золотые перстень с печаткой и цепочку на запястье.

— Что скажешь насчет небольшой викторины? Марк вдруг понял, что пострижен точь‑в‑точь как Дэвид Боуи периода «Даймонд Догз».

— А что за выигрыш? — спросил он.

— Если выдержишь экзамен, можешь спрашивать, о чем захочешь.

— По делу Реверди?

— Все, что я об этом знаю. Без утайки.

Марк прекрасно разбирался в музыке. Если рояль когда‑то изменил ему, сам он никогда не изменял своей первой любви. И хотя его специальностью была классическая музыка, в роке он разбирался не хуже.

Он залпом выпил свое пиво и сказал:

— Давай, спрашивай.

Опрос по всем темам. Почему у Дэвида Боуи разные глаза? В детстве он подрался с приятелем и получил травму, после которой левый зрачок остался парализованным. Имя певца, который, напившись, упал со сцены, а после этого стал священником, так как усмотрел в своем падении «знак Божий»? Эл Грин. Имя музыканта, вошедшего в состав известной группы после того, как в разгар концерта оттолкнул ударника и сам встал на его место? Кит Мун, легендарный ударник группы «Ху»…

Через два часа они вышли в душную ночь. Марка шатало. Он не притронулся к еде. Выпитое пиво, вопросы Аланга, близость проституток — от всего этого у него плавились мозги.

На тротуаре какой‑то индонезиец с потухшим взглядом протянул им визитки. Марк решил, что это реклама службы по доставке пиццы, но документ на имя ГОСПОДИНА РЕЙМОНДА гласил: «Любые девушки, каких вы пожелаете!» Достаточно заказать по телефону.

— Пошли, — сказал Аланг, швырнув карточку на землю. — Я знаю гораздо лучших.

Они снова сели в машину Аланга. Миновали кварталы новостроек, какие‑то пустыри, повернули в переулок и, наконец, остановились под красной неоновой вывеской «Эль Ниньо». Даже пьяный, Марк мог оценить абсурдность ситуации. Второму раунду викторины предстояло проходить в мексиканском баре. В центре столицы Малайзии.

Марк держал слово: он оказался непотопляемым. Какой сдвинутый певец выставил свою кандидатуру на выборах в мэрию Сан‑Франциско под лозунгом «Апокалипсис сегодня»? Джелло Биафра, солист «Дед Кеннедиз». Какой композитор штрафовал своих музыкантов за фальшивые ноты? Джеймс Браун. Какого артиста в детстве чуть было не задушил грабитель, пробравшийся в дом? Мэрилина Мэнсона.

К двум часам утра, выпив огромное количество текилы, Марк попытался вернуться к интересующей его теме. В качестве ответа Аланг взглядом знатока оглядел маленьких филиппинок, переодетых мексиканками, дремавших среди бутылок. Из динамиков звучала мелодия «Хай, Джо!» в стиле марьячос, в исполнении Вилли Девиля.

— Кстати, — спросил он, — а ты знаешь, чем занимается его жена? Я имею в виду Вилли.

— Она колдунья. Колдунья вуду, в Луизиане. Эксперт поднял рюмку:

— Man, ты мне вправду нравишься.

Дата добавления: 2015-07-26