Юхан Харстад Где ты теперь? 13 страница

– Матиас, ей тоже пришлось нелегко.

– Неужели?

– Да, нелегко.

– И чем я могу помочь?

– Ты же просто взял и уехал. Она не могла понять, что происходит. Ты просто взял и исчез.

– Вообще-то это она исчезла.

– Знаю, Матиас. Я знаю. Но…

Телефон запищал. Деньги заканчивались. Я порылся в карманах, выискивая монетки.

– Подожди…

Я бросил две десятикроновых монетки, и писк прекратился. Наше дыхание летело по проводам, пробиралось по трубке и согревало руки по другую сторону Атлантики.

– Я приеду на малый сочельник. Самолет приземлится в Соле в четыре часа.

– Я тебя встречу, хочешь?

– А тебе не трудно будет?

– Конечно нет.

– Тогда ладно.

– Я так рад, Матиас.

– Это хорошо, – сказал я.

– Ты не хочешь с мамой поговорить?

– А ты можешь ей просто привет передать? Мы же на следующей неделе увидимся…

– Хорошо, передам.

– Ладно. Тогда до встречи.

– До встречи, Матиас. Береги себя.

– Хорошо.

Молчание.

Щелчок.

Я вышел из кабинки и пошел домой. Никто не заметил, что я выходил.

На следующей неделе, в среду, все остальные разъехались. Рано утром, я еще не вставал, поэтому все стучались в дверь, заходили, обнимали меня, поздравляли с Рождеством, а Эннен принесла какао, и мы сидели на моей кровати с дымящимися кружками в руках, словно в походе, только бутербродов не хватало. Хавстейн заходил три раза, чтобы убедиться, что он правильно запомнил, когда я возвращаюсь. Еще он надавал мне целую кучу всяких ценных указаний – что нужно выключить, что включить, на какие кнопки нажать, как запереть дверь, какие автобусы идут до Торсхавна, сказал, что автобус в аэропорт отходит от причала за два часа до самолета, то есть в четверть второго, верно? – Да-да, хорошо, ладно. Опять объятия и поздравления, а потом все уехали, и я остался лежать в кровати один, последний человек на Луне.

Однако на следующий день автобус не пришел. То есть пришел не вовремя. Автобус опоздал, а я встал слишком рано, или наоборот. Я собрал вещи и сел в прихожей, глядя, как медленно двигаются стрелки на часах. Автобус опоздал почти на час, и в двадцать минут третьего я вышел в Ойрабакки, чтобы пересесть на автобус до Торсхавна, а еще через сорок минут я уже сидел в такси, которое промчалось через тоннель под проливом Вестманна, оставляя позади Сандаваугур, куда мы в конце лета ездили в праздник смотреть состязания по гребле, потом слева промелькнул Мидваугур, я смотрел на часы, потом высматривал в окно самолет, но не мог ничего разглядеть. Потом мы промчались мимо Ватнсойрар и подъехали к аэропорту, я выскочил из такси, которое тут же исчезло в облаках, и бросился ко входу.

Стоя в зале вылетов в Ваугаре, я смотрел, как самолет до Ставангера едет по взлетной полосе № 18, и сумки с подарками отцу, маме, Йорну, с вещами, купленными в Торсхавне за последние месяцы, становились все тяжелее и тяжелее. Поделать я ничего не мог. Я побрел к выходу, надеясь, что вот сейчас я что-нибудь придумаю, что решение возникнет само собой, ниоткуда. Я зашел в сувенирный магазинчик и увидел на полках наших овец, расставленных в ряд. Там еще продавались лошади. И коровы. Прямо настоящая ферма. Но нашими были только овцы. В кафе напротив я взял чашку кофе. Подождал. Мыслей в голову не приходило. Повалил снег с дождем, и рейс в Англию отложили на четыре часа. Чашку мне дали большую, а кофе мне не очень хотелось.

Рядом сидели муж с женой, примерно моего возраста. Они выглядели опечаленно. Кожа у них была того зеленоватого оттенка, который сразу же выдает англичан, он возникает из-за кислотных дождей и постоянных шахтерских забастовок. Сидя в зале вылетов международного аэропорта, где нет ни магазинов, ни баров, они ссорились. Надо же случиться такому. Он, очевидно, что-то забыл. Что именно, я не понял: они разговаривали быстро, тихо, и диалект их отличался от речи дикторов Би-би-си. Он пытался взять ее за руку, но она все время вырывала ее. «I’m sorry, – повторял он. – I’m sorry. So sorry».^[60] Я пил кофе. Мне было обидно за него. Я пытался отгадать, откуда они родом. Откуда-нибудь из Англии или, может, из Шотландии. Может, из Эдинбурга. Или Сванси, Уэльс. Я представил, что они так и не помирились, и вот завтра вечером он останется в гостиной один, а она уйдет спать. Уйдет спать вместе с детьми, потому что «папа-папа-папа плохо поступил, и, если бы не вы, мы бы давно уже развелись», а «папа-папа-папа» останется в гостиной и будет заворачивать подарки, возиться с оберточной бумагой, измучится вконец, но будет стараться изо всех сил, он нарядит елку и повесит на нее лампочки. Он всю ночь просидит в гостиной, выпьет чаю, потом попытается включить лампочки, но одна не работает, в одной из трехсот двадцати пяти лампочек будет отходить контакт, поэтому ему придется еще раз, до ломоты в суставах, закручивать их, и когда он прикрутит последнюю, гостиная наполнится светом. И тогда, прямо как в американских фильмах, он обернется и увидит, что она стоит позади, скрестив на груди руки, его жена, Дорис, с которой они вместе прожили столько лет, с которой познакомились еще в начальной школе, когда обоим было по двенадцать лет, и которая была единственной девочкой в классе, носившей школьную форму. Он столько лет ее добивался, он четыре года занимался греблей, потому что думал, что ей нравятся такие мальчики, а ей это вовсе не нравилось, она просто ждала его, только и всего. И вот однажды вечером это произошло, неуверенные движения, его неловкая рука у нее под блузкой, тогда, на празднике. И их дети, которых он обожает и которые наполовину его, а наполовину – ее. Они вдвоем. И теперь она стоит в дверях в цветастом фартуке, стоит там уже полчаса, наблюдая, как он спасает их семью. Поворачиваясь, он смотрит на нее, играет радио, какая-нибудь подобающая моменту песня, Бинг Кросби, скорее всего, они начинают танцевать, она так много лет не танцевала и стала такой неуклюжей, но он двигается легко, он кружит ее, и тут к ним спускаются дети в пижамах и останавливаются в дверях.

Их глаза сверкают. В волосах снег.

Момент для снимка на пленку «Кодак».

Но тогда они ссорились. Допив оставшуюся на дне чашки кофейную гущу, я встал и подошел к ним. Я положил перед ним свертки с подарками для мамы, отца и Йорна.

– There you go, – сказал я.

– Sorry, sir?

– Lighten up, squirt,^[61] – произнес я и вышел на улицу.

Снег перестал, а может – я был не в силах понять – только собирался.

Потерянно постояв с минуту, я направился к окошку для справок, где рассказал, что не успел на самолет, потому что автобус пришел с опозданием. Что я застрял здесь. Спросил, возместят ли мне деньги за билет. Это же не по моей вине произошло.

– До следующей среды рейсов не будет, – сказала женщина в окошке.

– Я знаю, – ответил я, – я опоздал на Рождество. А вам не кажется, что Рождество наступает как-то внезапно? – Она посмотрела на меня. Она не поняла, о чем я. Но улыбнулась, зубы у нее были белые. Наверное, у нее хобби такое: каждый вечер до слез сдирать с зубов эмаль какой-нибудь железякой.

– У вас есть, где переночевать? На Рождество? – спросила женщина. Она действительно выглядела встревоженно, может, это по доброте, а может, просто боялась, что когда она поедет домой, то на автостоянке наткнется на меня, полузамерзшего, и тогда ей придется приводить меня в чувства.

– Я могу пожить на Фабрике, – ответил я, не задумываясь над тем, как это прозвучало, – в Гьогве. – Должно быть, мои слова прозвучали странно. Она грустно посмотрела на меня.

– Знаете, к сожалению, такие проблемы не только у вас. Рейс в Англию, скорее всего, отменят из-за погоды. Так что… – женщина замолчала, словно смутившись, – вы можете с кем-нибудь из пассажиров поговорить, может, они помогут вам с ночевкой. Хороших людей здесь много.

– Да, и еще много дружелюбных англичан, – ответил я, – я разберусь, спасибо. Все будет хорошо. Намного лучше, чем раньше.

– Вот как? Подождите, пожалуйста. – Она исчезла за перегородкой, и я слышал, как она обсуждает что-то с другими сотрудниками. Она вернулась. Та же улыбка, те же белые зубы.

– Во всяком случае, мы вам возместим стоимость билетов. Это же не по вашей вине произошло. Знаете, сейчас в Гьогве живет очень мало народу.

– Почти никого, – подтвердил я.

Женщина застучала по клавишам, с интересом глядя на монитор, а потом открыла кассу и вернула мне деньги.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Gleðilig jól. ^[62]

– Да уж, – ответил я, – счастливого Рождества.

Я вернулся в сувенирный магазинчик в другом конце зала вылетов и купил открытку с видом Торсхавна, чтобы они не подумали, будто там, где я живу, нет магазинов. Написал на обратной стороне адрес родителей и пару коротких предложений, что я не смогу приехать на Рождество домой. Написал, что у меня все хорошо. Что беспокоиться не надо. Написал – с Рождеством. Написал – с Новым годом. С приветом, Матиас. По-прежнему с острова, который никогда не затонет. Не знаю, зачем я приписал вот это, последнее, может, потому что место оставалось.

Вернувшись на автобусе в порт, я зашел в «Бургер Кинг» в супермаркете, взял там рождественский гамбургер – вау, по случаю праздника на два грамма больше по той же цене! Только вот рождественской газировки у них не было.

Когда я вышел, дул пронизывающий ветер, стемнело и наступил малый сочельник. Магазины уже закрылись, поэтому я купил продукты на автозаправке, а потом опять вернулся в центр и послушно, как собака, сел на остановке, дожидаясь автобуса до Гьогва. Порывшись в пакете, я достал бутылку газировки и шоколадку. Счастливого Рождества! Было холодно, а на мне были легкие кроссовки и слишком тонкая куртка, однако автобус подошел точно по расписанию, а когда я вошел в него, водитель почему-то обрадовался. Сев прямо позади водителя, я пил газировку и раздумывал, не спросить ли мне его об Эннен – может, он знает ее, но я так и не спросил. Табличка гласила: «Не отвлекайте водителя». И я эту просьбу выполнил.

В Гьогве я вышел. Автобус развернулся, переполз через холм и, набирая скорость между поворотами, отправился в обратный путь. Я даже не успел завернуть за угол, откуда было видно Фабрику, как уже промок. Ветер дул мне прямо в лицо, и в рот набивался мокрый снег с дождем, hard rain,^[63] а на Фабрике было темно, горел только уличный фонарь. Я машинально ускорил шаг и покрепче вцепился в пакет, хотя знал, что меня там никто не ждет, что все остальные разъехались уже почти сутки назад и что эта неделя покажется мне долгой.

Один.

Без еды.

Без людей.

Рождество. Дождь. Снег.

Я остановился посреди кухни. Здесь было тихо. Пусто. Подходящий денек для того, чтобы спеть. Без слушателей. Казалось, за прошедший день стол покрылся толстым слоем пыли. Постояв в темноте, я нажал на выключатель, и кухню залило светом. Я хотел бы проснуться сейчас у себя в комнате на втором этаже. Услышать звуки снизу. Человеческие голоса. Даже крысы покинули мой корабль.

Вторая половина дня. Вечер. Темнота. Я сидел в нашей огромной гостиной перед телевизором и бездумно смотрел новости. На втором этаже зазвонил телефон. Я знал, кто это.

Отец.

В Ставангере отец поднялся со стула, подошел к телефону в коридоре и, глядя на бумажку, приклеенную к зеркалу, набрал номер. В Гьогве зазвонил телефон.

Встав с дивана, я вышел в коридор, поднялся по лестнице, вошел в кабинет Хавстейна и не успел подойти к телефону, как тот умолк.

Я представил, как отец в Ставангере стоит рядом с телефоном, а рядом стоит мама, наклонившись к трубке, будто надеясь услышать мой голос, хотя я и не ответил. Телефон зазвонил вновь, и я взял трубку.

– Алло.

– Матиас?

– Да, это я.

– Матиас, что случилось? Я ждал тебя в аэропорту.

– Я опоздал на самолет.

– Как это? Опоздал?

– Автобусы здесь не всегда ходят по расписанию.

Я чувствовал, что рядом стоит мама. Она молчала, но я все равно знал, что она там.

– Матиас, я так долго тебя ждал, все уже забрали багаж, а я все стоял и ждал. А потом я пошел в справочную и попросил проверить по списку пассажиров. И тебя там не было.

– Я опоздал на десять минут. И на старуху бывает проруха, – сказал я.

– Но, Матиас, почему же ты не выехал пораньше?

– Это не я опоздал. Это мой автобус уехал слишком рано.

– Но… – отец замолчал, – когда же ты теперь приедешь?

Я собрался с силами.

– Не знаю. Но наверное, не скоро еще.

– Но, Матиас…

И я перебил его, сказав:

– Папа, ты должен как-нибудь приехать сюда, приехать и посмотреть на море, оно тебя ждет. – Я сказал так, чтобы отвлечь его, и он отвечает, что и впрямь хотел бы приехать, и мы начинаем обсуждать время поездки, хотя оба знаем, что он никогда не приедет, не потому, что не хочет, а потому, что такого просто не бывает, у него работа, без мамы он уже больше двадцати лет никуда не ездил, он не очень легок на подъем, он домосед. А я много раз повторяю, что он должен приехать, и отец обещает приехать, мы планируем то, чего никогда не случится, и мы оба это осознаем, потому что я его сын, а жизнь моя сейчас так далека от его жизни, что если он приедет, то окажется в ней чужим и лишним и я, представляя его людям, с которыми провожу тут время, буду смущаться. Хотя это совсем не так, я не знаю, как мне объяснить отцу, чтобы он понял, насколько я действительно хочу, чтобы он приехал, больше всего на свете хочу, чтобы он приехал сюда, посмотрел, как я живу. А потом голос отца исчезает, и трубку берет мама.

Мамин голос:

– Матиас?

– Привет. Что?

– Когда ты приедешь домой? Когда следующий самолет?

– Ну, где-то на рождественской неделе.

– Хорошо, то есть ну да – так ты приедешь? Домой? На рождественской неделе?

– Нет. – Не знаю, почему я так решительно ответил, просто так уж получилось.

– Матиас, мы так по тебе скучаем. Мы так хотим, чтобы ты приехал.

По мне скучали.

Меня ждали.

Я был в другом месте.

Я напоминал телефакс, который забыли отправить как-то в пятницу. Несостоявшиеся переговоры.

– А дома сейчас идет снег?

– Снег? Здесь, в Ставангере? Не-ет…

– Я так и думал.

– Почему?

– В Ставангере почти и не бывает снега. Совсем не удивительно.

– Ты о чем это?

– А кто в гости придет? На Рождество?

– Ну-у, как обычно. Твои тетки, дядя Эйнар, бабушка.

– Слушай, а сколько бабушке лет?

– Сколько ей лет… Хм, не знаю. Много.

– А ведь она же до самой пенсии работала в фотоателье Эллингсена, верно?

– Да.

– Она была фотографом и проявляла снимки, так ведь?

– Да, верно. Твоя бабушка очень талантливым фотографом была.

– Но ведь ее собственных фотографий у нас очень мало. Может, только парочка найдется.

– Да, ты, наверное, прав. А ты к чему это?

– Да нет, так просто спросил. Странные вещи порой случаются.

– Почему ты об этом спросил, Матиас?

– Не знаю. Просто в голову пришло.

– Так ты когда домой приедешь? Приедешь на рождественской неделе?

– Нет. Наверное, не приеду. Я, наверное, останусь здесь еще на какое-то время.

– Но… у тебя хоть деньги есть? И что нам делать теперь с твоей квартирой? Она сейчас свободна, отец каждый месяц за нее платит, но так же не может вечно продолжаться. Ты мог бы у нас пожить…

– Все в порядке. Не волнуйтесь. У меня есть деньги. Я тут устроился на работу. Кстати, мне, скорее всего, больше не нужна будет та квартира. Можно отказаться от аренды.

– Ты сказал – ты на работу устроился. Что за работа?

– Ну, сначала я делал овец. Из дерева. Сувениры для туристов. А теперь снова стал садовником.

– Деревянных овец?

– Очень красивых. Хочешь, могу прислать тебе парочку.

– Мне больше хочется, чтобы ты почаще звонил.

– Я послал вам открытку.

– Что?

– Я вам открытку отправил. Рождественскую. Картинка на ней, правда, не совсем в рождественском духе. Но все равно.

– Ладно, – сказала мама, и по голосу я слышал, что она сдалась, – Матиас, я побегу, мне еще надо успеть стол накрыть, и по телевизору скоро Видар Ленн-Арнесен,^[64] ты же знаешь, мы обычно смотрим его на малый сочельник, так что…

– Ну, с Рождеством, – поздравил я. Я не рассказал, что все остальные разъехались и я остался тут один.

– С Рождеством, Матиас, – смущенно ответила она, – береги себя.

Уже опустив трубку, я услышал, что отец тоже желает мне счастливого Рождества, но не успел я ему ответить, как связь прервалась. Перезванивать только ради этого мне не хотелось.

Я стоял в комнате Хавстейна. На ногах ботинки. Никаких планов. Малый сочельник 1999-го.

И чем же заняться? Посмотреть телевизор? Приготовить вкусный ужин? Найти комнату, где сильное эхо, и петь рождественские песенки? Инструкций для тех, кто проводит Рождество в одиночестве, еще не выпустили. Зато выпустили телегиды. И ужины быстрого приготовления.

Комната Хавстейна. Его кабинет. Прямо в центре большой стол. Естественно, из массивного дерева. На нем и стоял телефон. Возле стола два стула. У одной стены – двенадцать ящиков для архива. Позади стола книжная полка. На противоположной стене, рядом с дверью в спальню – еще одна. Хавстейн обставлял кабинет, явно насмотревшись фильмов: все вокруг напоминало декорации. «Кабинет врача-психиатра». Скорее всего, именно поэтому я развернулся, подошел к ближайшему архивному шкафчику и выдвинул ящик. Потому что думал, там будет пусто. Что все ящики окажутся пустыми. Или набитыми простой белой бумагой. Но я ошибся. Ящики были набиты исписанной бумагой: набросанные изящным почерком заметки, неразборчивые записи, сделанные шариковой ручкой, и бесконечные страницы печатного текста. Большой архив. Без конца и края. Личные дела на всех, с кем Хавстейн сталкивался на протяжении многих лет. Не знаю – может, только на тех, кто побывал на Фабрике, а может, и на всех остальных его пациентов. Где-то там Эннен, Анна и Палли, с присвоенным личным номером и расшифровкой характера. Мне следовало закрыть шкафчик, спуститься на первый этаж, усесться перед телевизором, проникнуться рождественским настроением, взять бутылочку пива и орешки. Завернуть подарки, которых у меня не было. Позвонить другу. Однако я решил стать вором с самым длинным на свете носом. И я буду совать его в чужие ящики и шкафчики, откуда один за другим будут вываливаться скелеты и укладываться в штабеля.

Я снова это сделал. Мне не стоило доверять.

Вытащил несколько стопок бумаги.

Начал рыться в записях, просматривая сотни личных дел. Смотри приложение 1–9, смотри фотографию 2F, смотри прилагающуюся выписку СТ. Смотри все. И я смотрел.

Сидя на стуле Хавстейна и обложившись записями, я просматривал и читал заключения о госпитализации, заключения о выписке, а потом вновь заключения о госпитализации. Вечные пациенты и просто находящиеся под наблюдением больные, которые однажды навсегда покинули больницу и не вернулись, которые стали работать, стали частью мира и перестали отличаться от всех остальных. Пилот самолета. Капитан корабля. Горничная в гостинице, которая застилает вашу кровать. Почтальон, который приносит вам письма и даже не пытается заглянуть в них. Те, благодаря кому корабль ваш не пойдет ко дну. Одним из них может быть кто угодно.

И вот наконец среди залежей бумаг я нашел то, что искал.

Дата добавления: 2015-07-24