Юхан Харстад Где ты теперь? 9 страница

О чем думал Баз Олдрин в ночь перед полетом? Завтра я буду в открытом космосе. Я стану одним из первых, кто там оказался. Мы отыщем Луну, приблизимся к ней и осторожно посадим корабль на пыльный базальт. Через тридцать шесть часов я буду ходить по Луне. Я. А о чем думал Баз Олдрин, когда после многих дней и ночей, проведенных в карантине, вернулся домой? После того, как, почистив зубы, зашел в спальню, разделся и забрался под одеяло? Я был на Луне. Я действительно там побывал. Там, наверху, – я ведь правда был там, а теперь я снова здесь, в спальне, а на коврике в ванной – следы моих ног, и такие же следы остались там, за четыреста тысяч километров отсюда, в другом мире, в Море Спокойствия. Такой ночью не заснуть. Мозг отказывается сбавить обороты. Когда двигаешься со скоростью 40 000 километров в час, потом не можешь остановиться. Остается только столкновение.

Опять сон, не тот, когда граница между ним и явью четко определена, а такой, когда лицо твое покрывает дрема и темнеет весь мир. Сон, на который не можешь положиться ни на секунду. И смех. Смех, доносящийся снизу, сливающийся со звуками радио и шумом дождя. Ступеньки скрипят, открывается дверь, приносят еду, мой рот пережевывает ее, но говорить отказывается, разговаривать он не хочет, мне задают вопросы, а вечера сливаются в один бесконечный вечер. По ночам сна ни в одном глазу, сижу у окна, но на птицу мало похоже, скорее, на овцу, просунувшую голову сквозь плетень. Во сне всплывают нестройные вереницы картинок: корабль, Хелле, отец, Йорн, пловцы-синхронисты на озере Большое Стоккаванн, они образуют пульсирующие круги, а мы стоим вокруг, в тесноте толпы, и хлопаем, фигуры на воде меняются, теперь это лебеди, драконы и цветы, в центре – моя мама, на ней купальная шапочка, она опять плавает, а рядом со мной стоит Йорн, и мы вдруг оказываемся в палате его брата, мы включаем и выключаем там свет, и вдруг нам говорят, что этой кодировки нам не расшифровать, но мы продолжаем давить на выключатель. А потом я обрезаю черенки роз, ставлю цветы в вазу, а вазу – на тумбочку у дедушкиной кровати, и он радуется им, а потом я нежно раздвигаю лепестки и мы с дедушкой видим, что в цветах лежит Хелле, а рядом с ней – Матс-курьер, и тогда дедушка говорит: «Посмотри, они такие красивые», а я отвечаю: «Да, но это совсем нелегко», и мы опять смотрим на цветы, а дедушка смеется и говорит: «Легко вообще ничего не бывает», и, потрепав меня по голове, протягивает подзорную трубу. Я смотрю в нее на Хелле, а потом резко запрокидываю голову и вижу метеориты – они летят прямо на нас, а дедушка берет трубу и кладет ее на пол. «Тебе она больше не нужна?» – спрашиваю я, указывая на трубу. «Нет, больше не нужна. Теперь они уже близко», – отвечает он, тоже запрокинув голову. А потом сон опять заполняет темнота. Сплю я долго, а когда просыпаюсь, в голове у меня словно наступает ясный, погожий денек. Рядом опять сидит Хавстейн, шторы раздвинуты. На улице дождь. Пасмурно. Однако снаружи все равно светло, и кое-где сквозь облачную пелену даже пытается прорваться солнце.

– Привет, – говорит он.

– Привет, – отвечает мой голос.

– Ну, как ты?

– Какой сегодня день недели? – Крепко вцепившись в простыню, я лежу на кровати.

– Пятница, – отвечает он.

Молчание.

– Знаешь, сегодня будет хороший день, – говорит он затем, глядя в окно. – Я вот думаю, может, тебе сегодня подняться. Познакомишься с остальными. Если захочешь, можем съездить куда-нибудь.

Мне хочется выйти из этой комнаты. И мне хочется остаться здесь. И никогда не выходить.

– Да, – отвечаю я, – ладно.

Ладно.

– Хорошо. Это хорошо. Здесь внизу, в коридоре, есть душ. Я постирал твою одежду, она вот тут, – говорит он, показывая на стол. – Тогда я жду тебя к завтраку, ладно?

– Угу.

Он идет к двери, но в проеме останавливается, поворачивается и смотрит на меня, как герой американского кино, который собирается произнести какую-нибудь умную, решающую фразу. Однако Хавстейн молчит. Немного помедлив, он выходит и прикрывает за собой дверь.

Мое тело было таким тяжелым.

Я весил тысячу килограммов.

К ботинкам были приклеены магниты.

Я осторожно откинул одеяло. Передвинул ноги к краю кровати. Поставил их на холодный пол. Пальцы ног сжались. Птицы не пели.

Сперва я просто стоял на полу. Вновь привыкал к тому, что стою, и на минуту мне показалось, что меня починили. Что все позади. Я попытался представить, что тело мое сделалось легким.

Но все было не так.

Где находятся границы отчаяния?

Этого никто не проверял.

Статистики на этот счет нет.

Эта тропинка на карте не обозначена.

Нет диаграмм с ободряющими числами.

Я все еще мог передумать.

Снова лечь.

Ну же, все будет хорошо, думал я.

Нет, не будет, думал я. Не будет, и точка.

На письменном столе лежала моя чистая одежда. Протянув руку, я взял брюки, приподнял одну ногу и засунул ее в штанину джинсов. Стоя на одной ноге, я пытался удержать равновесие. Не упал. Засунул другую ногу, натянул свитер, тот тоже постирали, пахло от него каким-то незнакомым стиральным порошком. На улице дождь. Ветер. Вода. Волны. Я взял со стола коричневые носки и надел их. Носки были не мои, но куда подевались мои, я не знал, поэтому надел то, что дали. Носки. Потом надел ботинки, они были сухими, даже стельки.

Развернувшись на триста шестьдесят градусов, я огляделся. Кровать. Окно. Стол. Рядом с дверью висело зеркало. Я подошел к нему.

Но я ничего не увидел.

Положил руку на дверную ручку.

Ну же, вперед.

Вниз по ступенькам.

Я вышел в коридор и спустился на первый этаж. Играло радио. Элтон Джон. Я вцепился в перила. До меня доносились голоса. Женские. И Хавстейна. Вниз по лестнице.

Шаг за шагом. Исцеление за двенадцать шагов.

В наше время особенно важен оптимистический взгляд на жизнь.

Ступеньки потрескивали.

В наше время особенно важен оптимистический взгляд на жизнь.

Я спускался по лестнице. Держась за перила.

В наше время особенно важен оптимистический взгляд на жизнь.

Матиас спускается по лестнице. Это я. Только и всего.

В наше время особенно важен оптимистический взгляд на жизнь.

В наше время особенно важен.

И вот я спустился.

Я стою в коридоре, позади – лестница, рядом – массивная входная дверь. Никто не слышал, как я спустился. Я в ботинках. Я могу выскочить за дверь, отыскать автобус и доехать до Торсхавна, а там есть аэропорт. Меня и не увидит никто. Никто не будет по мне скучать. Я смогу вернуться домой. Скроюсь за дверью, зайду в море, буду шагать и шагать, изо всех сил, пока вода не покроет меня с головой, а потом, среди рыб, я усну. Еще я могу подняться обратно, на второй этаж, я прокрадусь по лестнице и найду телефон. Позвоню Йорну. Попрошу кого-нибудь забрать меня отсюда. Спасти меня. Выбирай – не хочу. Однажды я уже выбрал. Хелле. А она выбрала оттолкнуть меня. Ей нужна совсем другая награда. В этом году большинство решило выбрать дешевые цветы, мой же выбор заключался в том, чтобы высадиться в Торсхавне и исчезнуть под дождем, даже не представляя зачем, а потом улечься на автобусной остановке и предоставить Хавстейну заняться мной. Потому что это он первым меня нашел. Только и всего.

А затем я решил, что так продолжаться не может.

Решил, что мне надо идти.

Поэтому я иду в гостиную, ко всем остальным.

Переставляя ноги.

«Джонни Уокер».

Я прошел на кухню, старую фабричную кухню на Гьогве. Первым я увидел Хавстейна. Он стоял у разделочной стойки, все такой же тучный, как я запомнил его с первых проведенных здесь часов – и было это много дней, а может, и недель назад. Сейчас он стоял и резал помидоры, тут мы в первый раз едим помидоры, они жутко дорогие, и в магазинах здесь очень мало овощей, чтобы достать их, надо ехать в Торсхавн. Хавстейн пританцовывал, да еще и напевал себе под нос. Из гостиной доносились «Кардиганс», из колонок рвался голос Нины Перссон и овации слушателей. Когда я шагнул на кухню, Хавстейн меня заметил. Отложив помидоры и нож, он раскинул руки, подошел ко мне и крепко, по-фарерски, обнял. Я сильно сбавил в весе, поэтому прямо-таки утонул в его объятиях. Потом он подтолкнул меня, и я двинулся мимо большого обеденного стола, распахнутых окон с видом на море и слепящее солнце. Помню, было холодно, но погода тогда впервые установилась сносная, тучи почти рассеялись, и я увидел, каково здесь на самом деле при дневном освещении. Увидел вздымавшиеся тупые, практически округлые горы, вокруг ни единого деревца, зеленая трава ковром стелилась по горам и холмам, напоминая мне о маленькой модели железной дороги, которую отец хранил в подвале и на которой крошечные горы были покрыты войлоком. Два цвета – вот и весь вид из окна. Зеленый и голубой. Голубое небо. Голубое море. Зеленая земля. Хавстейн втолкнул меня в гостиную, большую комнату, где я провел первый вечер, когда приехал. Сейчас прямо посреди гостиной неумело танцевали две девушки, абсолютно не попадая в такт мелодии. Увидев меня, они прекратили танцы и подбежали ко мне. Если собрать все объятия за прошлый год, то их будет меньше тех, которыми меня наградили в тот момент. Я утопал в волосах и руках, а пахло от них очень приятно – духами, травой и мягкими шампунями.

Вот так мы и познакомились.

С Анной.

И с Эннен.

Так я наконец-то узнал Хавстейна.

В тот день было положено начало.

В тот день я начал ходить.

Помню, я позавтракал. Апельсиновый сок. Бутерброды. Аппетит ко мне еще полностью не возвратился, но теперь дела шли уже значительно лучше, я съел бутерброд, запил его соком, как же давно это было. Я не особо много разговаривал, говорили остальные, я только отвечал на вопросы. Потом съел еще бутерброд, отчего мне сразу стало легче. Еще спускаясь по лестнице, я боялся, что за мной будут непрерывно наблюдать, но за завтраком я заметил, что этого не происходит. Пациентом я не был. И ни на что не пригодным довеском тоже не был. Лишним я себя не чувствовал. Я был на своем месте. Так мне казалось. Меня будто ждали здесь.

Мы вместе позавтракали. Окна были открыты, и из них тянуло. Остальные разговаривали со мной по-датски или по-норвежски, на каком-то смешанном языке, фарерско-датском, и я понимал их, мы нашли общий язык, а когда мы поели, Хавстейн поднялся в свою комнату и вернулся оттуда с биноклями в руках.

– Готов? – спросил он меня.

– К чему?

– К поездке.

– Куда?

– Куда-нибудь. Ты же не вечно будешь взаперти сидеть, правда?

Девушки захихикали, но Хавстейн шикнул на них.

– Не буду, – смутившись, ответил я, а потом поплелся наверх за курткой.

В тот день мы объехали все Фареры по прорезанным в горах дорогам, исколесили острова вдоль и поперек. У Хавстейна была красная «субару», вся проржавевшая от ежегодных двухсот восьмидесяти дождливых дней. Вела машину Эннен, рядом с ней, на переднем сиденье, сидела Анна, а мы с Хавстейном уселись сзади. Через горы мы поехали на запад, до Эйди, где свернули в сторону, остановились на маленьком плато у разворота и вышли. Здесь, на вершине, региональное управление распорядилось поставить подзорную трубу, бесплатный стационарный телескоп, я повернул его к морю и взглянул в него. Было почти видно Америку, наверняка это была она. А потом я повернул телескоп к суше и направил на западную оконечность Стреймоя, где в море вдавались две большие острые скалы.

– Это Рисин и Келлингин, – сказала Эннен, указывая на скалы. – Тролль и ведьма, – добавила она по-норвежски с таким забавным акцентом, какого я никогда прежде не слышал. – Самые популярные туристические символы. С тех пор, как люди заимели фотоаппараты, каждый дурак, который приезжает сюда, считает своим долгом их щелкнуть.

Я уставился на скалы, практически отполированные блеском фотовспышек, и, как и полагается туристу, начал пялиться по сторонам. Затем мы поехали вниз, до Ойрабакки, а потом перебрались с Эйстероя через мост на Стреймой, и дальше, до Торсхавна, вдоль подножия гор, по ровным дорогам, мимо поросших травой холмов и темно-коричневых скал. Мы будто двигались по зеленой пене, по Морю Сырости, лишь изредка нам встречались небольшие деревеньки, большие и маленькие группки домиков, выкрашенных в разнообразные цвета, с синими, розовыми, черными и ярко-желтыми стенами. Население таких деревенек составляет от сорока до пятисот человек, в каждой обязательно есть церковь, а при выезде – автозаправка «Статойл» и грязноватое кафе, где все желающие могут присесть на стул из кожзаменителя и съесть французский хот-дог за десять крон. А время от времени над покатыми вершинами круглых гор вспархивают стайки птиц – чаек и тупиков, а потом, паря прямо над самой поверхностью воды, они исчезают в изгибах заливов. И еще овцы. Овцы. Овцы. Овцы в горах.

От этой поездки на машине по Фарерам у меня появилось совершенно необыкновенное чувство. Все равно что побывать в Монако и поучаствовать там в розыгрыше Гран-При в гонках на легковых и грузовых машинах по одной-единственной общей трассе. Уехать отсюда ну вроде как невозможно. Поэтому когда останавливаешься на автозаправке и покупаешь карту, тебе остается лишь изображать невозмутимость, причем не только когда ты видишь, что на клочке бумаги размером 15 на 20 сантиметров уместилась вся страна, а, скорее, когда ты видишь дороги. Чаще всего два места соединяет лишь одна дорога. Лишь одна дорога ведет из Эйду в Торсхавн. И все рванули именно по ней. Быстрее, быстрее. Именно на этой трассе я понял, что обгоняют здесь не из-за спешки, просто это такой экстремальный спорт, тренировка на максимальную скорость. А открыв окно и впустив в салон влажный ветер, ты слышишь, как дорожные знаки беспомощно бормочут:

80 километров в час. 80 километров в час.

Нупожалуистапожалуйстапожалуиста.

Эннен была среди нас самой младшей, на два года младше меня. Водить в таких условиях она привыкла. При виде огромных трейлеров, идущих на обгон у самого въезда в узенькие туннели, я закрывал глаза и ждал, что вот сейчас произойдет столкновение, меня отбросит в сторону, прижмет к боковому стеклу, ремень сдерет кожу на груди, раздастся скрежет покореженного металла, высекая искры, трейлер врежется в стену туннеля, и в последние секунды, когда наши руки и ноги уже будут торчать в разные стороны из-под обломков, мы почувствуем запах бензина и увидим искры. А потом я представлял, что вот играет унылая музыка и тела наши раскапывают из-под обломков. Эннен, похоже, ничего подобного и в голову не приходило, даже когда машина, которая была за двести метров позади нас, вдруг разгонялась до ста пятидесяти в час и шла сначала на обгон четырех-пяти машин позади, потом проносилась мимо и вдруг резко сбавляла скорость перед въездом в очередную деревеньку. Эннен тогда тоже мгновенно притормаживала, лишь чудом не съезжая в кювет, при этом она поворачивалась ко мне и размахивала руками, указывая на что-то из окна.

«Во-он та деревня называется Свинайр», – говорила она.

Или: «Смотри, а вон там, внизу, типичные рыбацкие лодки».

Или: «Смотри, горы с абсолютно круглыми вершинами».

Или: «Посмотри на этот залив».

Смотри. Смотри. Смотри. Смотри. Смотри. Смотри.

Вот так все и было. Хавстейн. Анна. Эннен. И я. Был август 1999-го, ясный солнечный день и «субару» на пути в Торсхавн.

Повсюду, на каждом километре пути, я видел цветочные букеты – эдакие полуувядшие веники, привязанные к дорожным столбам. Анна первой обратила на них мое внимание, а потом я уже и сам их замечал. «Видишь эти букеты?» – спросила она. По такому поводу Эннен даже единственный раз сбавила скорость, чтобы я понял, о чем речь. Три букета – два совсем рядом, а третий метров через пятьдесят – шестьдесят, на обочине. «Это в память о тех, кто разбился в дорожной аварии, – объяснила она, – если в семье кто-нибудь так погиб, тогда каждый год, в июле, семья относит букет на то место, где произошла авария». Эннен опять прибавила скорости. Полузасохшие букеты встречались в самых невероятных местах.

– Не может же быть, чтобы уже в этом году погибло столько народу, – возразил я.

– Это не только за тех, кто погиб в этом году. Многие умерли лет десять – пятнадцать назад.

Обгоны. Скользкие трассы. Горы.

Я вспомнил ночь, проведенную на автобусной остановке, где меня подобрал взявшийся ниоткуда Хавстейн. Я ведь тогда долго пролежал лицом вниз, в темной одежде, и заметить меня было почти невозможно. Я не понимал, где нахожусь, и был почти не в состоянии передвигаться. Мне подумалось, что цветы совсем не похожи на людей.

Хавстейн первым рассказал о себе – и произошло это в тот день, когда мы колесили по дорогам, проезжая сквозь туннели, и скользили по берегам фьордов. Хавстейн стал седьмым по счету директором Фабрики, он был почти на семнадцать лет старше меня, ему было где-то около пятидесяти. Родился он в Торсхавне, в восемнадцать лет перебрался в Данию, в Орхусе у него жили дядя с тетей, и он сначала хотел уехать туда, но осел в Копенгагене, начав изучать медицину, а потом стал работать в Государственной больнице. Между дежурствами он продолжал учебу, приступив к углубленному изучению психиатрии, а под конец получил постоянную работу в психиатрическом отделении. Иногда у него появлялись подружки, была, например, одна датчанка, которая уговаривала его вместе переехать в Техас, уж неизвестно зачем. А потом он долго жил с девушкой из Упсалы, подумывая жениться и обзавестись себе спокойно-мирно семьей, машиной, домом, мебельными каталогами в почтовом ящике, но ничего из этого не вышло. Как-то раз в начале восьмидесятых, когда он все еще жил в Копенгагене, его осенило вдруг, что пора возвращаться на Фареры. Летом 1981-го Хавстейн, к радости родителей, вернулся в Торсхавн и изъявил желание основать долгосрочный реабилитационный центр. Он начал подыскивать подходящее помещение и в конце концов нашел в Гьогве фабрику общей площадью в шестьсот квадратных метров, которая к тому моменту уже два года пустовала. Получив государственную субсидию и финансовую поддержку от отца (который сколотил более чем приличное состояние на ловле рыбы), Хавстейн нанял рабочих и начал перестраивать Фабрику. Стараниями электриков, плотников, столяров, водопроводчиков, обойщиков и грузчиков на втором этаже появились семь жилых комнат и отдельная комната с кабинетом для Хавстейна. На первом же этаже, где высота потолка составляла добрых четыре метра, сделали большую овальную кухню, дверь из которой вела в гостиную, занимавшую сто десять квадратных метров. Средства на перепланировку Фабрики уже начали иссякать, недоделанными остался гигантский коридор при входе (Хавстейн не знал, что с ним можно сделать), две старых раздевалки на первом этаже – там было решено оставить все как было, и, собственно, сердце фабрики – цех, самое просторное помещение. Хавстейн убрал оттуда старые станки, перекрасил стены, заказал большие новые рабочие столы и повесил лампы поярче, потому что в голову ему вдруг пришла мысль, что цех еще пригодится – его можно будет использовать для производства. Хавстейну не хотелось, чтобы жильцы Фабрики просто сидели, пялясь в стенку, ведь они могут создавать что-нибудь, не понятно, правда, что именно, но что-нибудь да могут. В этом цеху мы потом мастерили забавные фигурки зверьков, торфодобытчиков и всякие другие сувениры, за которые, как нам казалось, туристы согласятся выложить деньги. Не знаю, кому первому пришла в голову эта идея, но, думаю, Хавстейну или Эннен, в любом случае эти двое были настоящими энтузиастами, они действительно любили работу и старались изо всех сил. А уж Эннен-то вообще столько мастерила, что постепенно на полках скопились целые стада деревянных овец, оклеенных шерстью. Впрочем, вернемся к Хавстейну. К осени 1982-го появились первые жильцы. Некоторые из них только что выписались из больниц, но были и такие, кто вышел уже за несколько лет до этого, но так и не научился жить самостоятельно. В первый год народу было столько, что Хавстейну даже пришлось нанимать дополнительных помощников, но вскоре жильцов поубавилось, многие просто приходили и уходили, видимых улучшений у них так и не наблюдалось. А к концу восьмидесятых один за другим появились они – Палли, Анна и Эннен.

Наша машина мчалась к Торсхавну, солнце с каждой минутой светило все ярче и ярче, как оно и должно светить, но как никогда не светило в этих краях. К такой погоде здесь не привыкли, и когда мы въезжали в поселки, это становилось особенно заметно по людям в футболках, гуляющим по улицам и сидящим у моря. Так бывает в августе – когда, раздевшись, надеешься, что до самого октября и не вспомнишь про теплую одежду.

В машине было жарко. Анна опустила окно со своей стороны, и в салон ворвался поток свежего воздуха.

– Ничего, что я немного приоткрою окно? – спросила она.

– Ну конечно.

– Точно?

– Да, разумеется, так даже лучше будет.

– Ты как только замерзнешь, скажи, ладно? Я сразу закрою.

– Да нет, все в порядке.

– Ты правда не мерзнешь?

– Да нет же.

– Но ты только обязательно скажи, если замерзнешь, хорошо?

Повернувшись к Анне, Эннен сказала:

– По-моему, ему нормально с открытым окном.

– Я просто хочу, чтобы он знал: если он замерзнет, достаточно будет сказать.

– Но он же не замерз. Так ведь? – спросила Эннен, посмотрев на меня.

– Нет-нет, я не замерз.

– Вот я и не хочу, чтоб он замерз. Бедняга, ему же просто нужно немного внимания, – сказала Анна.

– Да мне, наоборот, даже жарковато, – сказал я.

– Я могу кондиционер включить, – предложил Хавстейн, – тогда сквозняка не будет.

– А разве он работает? – поинтересовалась Анна.

– Нет, по-моему. Но я все равно могу попробовать.

– Мне тогда закрыть окно?

– Да нет, пусть тоже будет открыто.

– Но кондиционер же тогда не заработает…

Тут у кого-то запищал мобильник.

– Анна, это твой? – спросил Хавстейн.

– Сейчас, секунду…. Да, мой.

– Это Палли?

– Да.

– Заедем за ним?

– Он заканчивает в три.

Хавстейн посмотрел на часы:

– Ладно, тогда мы сначала заедем в Коллафьордур и заберем его, а потом в Торсхавн, идет?

Анна и Эннен:

– Идет!

– По-моему, сквозняк сильный, – сказала Анна, – у нас окно открыто и кондиционер включен.

– Выключить кондиционер? – спросил Хавстейн.

– Да, пожалуйста. Чтобы никто не замерз.

– Ой, господи, да угомонитесь же вы оба, – воскликнула Эннен и, повернувшись ко мне, закатила глаза. В ответ я улыбнулся и пожал плечами.

Последний, Палли. Палли был на работе, погружал и выгружал рыбу с русских судов, которые несколько раз в месяц заходили во фьорд. В большинстве своем это были старые посудины, которые только чудом не разваливались на куски, с трудом верилось, что эти корабли все еще держатся на плаву, и совсем не хотелось верить, что их отправляют в рейсы. Ржавчина разъела им носы, проползла по бортам, перебралась на палубы и залезла прямо в рубки, так и норовя добраться до самой капитанской физиономии, а потом сожрать и весь оставшийся экипаж. Мне подумалось, что как-то печально, должно быть, работать на таких вот кораблях, ведь каждый рейс может стать последним. Когда они отходят от причала, вполне вероятно, что больше никогда не вернутся, что корабль их просто-напросто затонет где-нибудь, тихо и незаметно, и шуму от него будет не больше, чем от утопленного котенка, а единственным доказательством их существования станут маленькие некрологи в русских газетах, которые появятся недели спустя.

От Стреймоя мы поехали на восток, вдоль пролива, практически разрезающего Фареры пополам. Мы слушали радио, радиостанцию «Рас-2», Анна и Хавстейн ее очень любили, я так до конца и не понял почему. Программу вела девушка – вроде бы вполне приятная, милая, я так и представлял ее себе – с тоненькими, как мышиные хвостики, косичками, она приходит каждое утро в радиостудию или куда-нибудь еще, приходит туда каждое утро, кроме пятниц. Слегка растрепанная, она садится на свое маленькое рабочее место, надевает большие наушники, начинает говорить в микрофон и ставить пластинки – и получается самая невообразимая музыкальная мешанина, сначала это «Уэм», а его сразу сменяет «Перл Джем» или что-нибудь в этом духе, этакая местная Madonna of the Airwaives^[45] – ей словно даже движение подчинялось. Мы проехали через центр Коллафьордура и свернули к причалу, где разгружались ящики с русскими консервами. Поджидая нас, Палли стоял рядом с упаковочной. Увидев машину, он помахал рукой, и Эннен несколько раз бибикнула в ответ, а потом мы подъехали к нему и притормозили.

Палли был уроженцем Коллафьордура, деревеньки, которая располагалась достаточно далеко от Торсхавна, чтобы ее жителей не считали городскими, но достаточно близко, чтобы до них доползали некоторые распоряжения столичных властей. Именно там Палли и родился, и там ему суждено было прожить всю свою жизнь, за исключением коротких вылазок в порт. Лишь спустя довольно долгое время я понял, что порт здесь означало Торсхавн. Это вроде как местный сленг. Едешь в порт – значит, едешь в столицу. Ко всему прочему, узнать Палли оказалось труднее всего, в отличие от остальных он приоткрылся для меня лишь недели спустя, а до этого все его разговоры со мной сводились к односложным фразам. Вспоминая его, я вижу прежде всего руки. Сильные. Руки сварщика. А когда, открыв дверцу машины и едва взглянув на меня, он буркнул в мою сторону «привет» и молча плюхнулся на сиденье, мне подумалось, что он неплохой парень, хотя он и сказал-то всего ничего. Такое уж у меня сложилось впечатление. Таким Палли и оставался – разговаривал он неохотно, только если его напрямую о чем-то спрашивали или если ему самому совсем уж не терпелось о чем-то узнать. Наверное, поэтому он сразу же мне и понравился. Я словно почувствовал, что Палли – на моей стороне. С Анной он был более разговорчивым, чем со всеми остальными, казалось, что общаться с ней ему проще, и ей он рассказывал больше всего. Я так и не понял, как ей это удавалось, что она для этого делала и говорила. Когда я присоединился к ним, Анне было тридцать четыре года, она родилась в Мидвагуре, по ее словам, это одно из самых подходящих мест для забоя гринд.^[46] Она была низенькой, чуть коренастой, с длинными темными волосами, глаза ее были большими и ласковыми, а носик – совсем крошечным. С таким лицом ей очень подошло бы вести по телевидению какую-нибудь детскую передачу. Однако то, что мне потом о ней рассказали, совсем не вязалось с образом ведущей детских передач. Из всех она единственная побывала в Норвегии – работала там в рыбопитомнике. Она до сих пор тем же самым и занималась, работала полный рабочий день и по вечерам возвращалась в Гьогв вместе с Палли.

Мне казалось, что время летит очень быстро. Я дожил почти до тридцати лет и нажил всего пару друзей, а все остальное человечество как-то обходил стороной. Или может, это они меня обходили. А сейчас было похоже на то, что всего за несколько часов я насобирал новых друзей – двух женщин и двоих мужчин, я почувствовал, что больше не сопротивляюсь и почти готов броситься им на шею.

Забрав Палли, мы доехали до заправки на холме, нашли местечко, остановились и зашли в магазин. Внутри вокруг игрального автомата уже топталась кучка шоферов-дальнобойщиков. Их ботинки с деревянными подошвами гулко стучали по полу. Каждый дожидался, когда до него дойдет очередь сыграть, а когда кто-нибудь выигрывал и автомат выплевывал монетки, раздавались радостные возгласы. Здесь стоял терпкий запах кофе и сосисок, а продавщица, словно одурманенный этой вонью радостный зомби с какой-то приклеенной улыбкой, стояла за кассой и раскачивалась туда-сюда под звуки радио. «Рас-2». Мне хотелось пить, поэтому я подошел к холодильнику и, изучив незнакомые названия на этикетках, вытащил бутылку газировки. Датская «Веселая Кола». В магазине повсюду висели плакаты с рекламой этого знаменитого прохладительного напитка фабрики «Фарейа Бьор». Хорошее на-з-вание. И я обрадовался. Впервые за долгое время.

Анна подошла к прилавку и попросила пять французских хот-догов, и приклеенная улыбка, словно в каком-то специальном закусочном вестерне, выстрелила в сосиски горчицей из тюбика. Чпок-чпок-чпок! Чпок! Горчица улеглась на сосиски, и все та же приклеенная улыбка отдала нам хот-доги. Пока Хавстейн расплачивался, Эннен и Палли подошли к газетной стойке и стали рассматривать заголовки. Самым естественным для меня было бы сейчас подойти к прилавку, расплатиться, выйти с газировкой на улицу и ждать остальных у машины. Однако раз я подошел к Эннен и Палли, я протиснулся к газетам, вытащил одну и начал читать вслух. То есть не совсем читать, просто произносить непонятные слова. После того, как я зачитал отрывок, который, по-моему, был о нефтедобыче в море, Эннен засмеялась и сказала: «Да уж, произношение тебе так сразу не освоить». Заглянув мне через плечо, Палли зачитал своим низким голосом тот же отрывок: какая-то звуковая мешанина, похожая на датский с американским акцентом. А потом Анна, стоявшая возле кассы, крикнула, что сосиски готовы, и мы направились к выходу. Я подошел к прилавку и положил десять крон за газировку.

– Пепс и ккола или кок а ккола? – спросила продавщица.

Дата добавления: 2015-07-24