ОТЕЦ И ДОЧЬ

Маркиза д'Арвиль, как мы уже упоминали, не подозревала, что Лилия-Мария была дочерью принца: радуясь тому, что приведет Певунью к ее покровителю, она оставила Марию в своей карете, не зная, пожелает ли Родольф встретить девушку и принять ее у себя. Но, увидев глубоко взволнованного Родольфа, мрачное выражение его лица, заметив влажные от слез глаза, Клеманс подумала, что его постигло несчастье, более жестокое, нежели смерть Певуньи; вот почему, забыв о причине своего визита, она воскликнула:

— Боже праведный! Монсеньор, что с вами?

— Разве вы не знаете?.. Ах, потеряна последняя надежда... Ваша настойчивость... разговор со мной, которого вы так решительно требовали... я надеялся...

— О, не будем говорить о том, зачем я сюда пришла, прошу вас... монсеньор, во имя моего отца, которому вы спасли жизнь...я имею полное право спросить, что повергло вас в такое отчаянье... ваше уныние, бледность приводят меня в ужас, будьте великодушны, расскажите, монсеньор, сжальтесь, я глубоко встревожена...

— Зачем? Моя рана неисцелима...

— Такие слова приводят меня в ужас... монсеньор, объясните же... Сэр Вальтер... Боже, в чем дело?

— Ну хорошо... — сказал Родольф тихо, — после того как я известил вас о смерти Лилии-Марии... я узнал, что она — моя дочь...

— Лилия-Мария?.. Ваша дочь?.. — воскликнула Клеманс с неописуемым волнением.

— Да, когда вы сообщили, что желаете меня видеть... чтобы передать мне радостную весть, простите мою слабость... но отец, потерявший свою дочь, потрясенный горем... способен на самые безумные надежды. И я вдруг подумал... но нет, нет, теперь я вижу... я ошибся. Простите меня... я всего лишь ничтожный, потерявший разум человек.

Родольф, лишенный надежды, сменившейся полным разочарованием, снова упал в кресло, закрыв лицо руками.

Госпожа д'Арвиль стояла пораженная, едва переводя дыхание; она испытывала то радость, то страх от того, какое потрясающее впечатление может произвести на принца предстоящее сообщение; и, наконец, пылкую благодарность провидению, избравшему ее... да ее... объявить Родольфу, что его дочь жива и что она привезла ее к нему...

Клеманс, терзаемая такими сильными чувствами, не могла произнести ни слова...

Мэрф, разделявший какое-то время надежду принца, был удручен так же, как и Родольф.

Вдруг маркиза, забыв о присутствии Мэрфа и Родольфа, опустилась на колени и, сложив руки, убежденно воскликнула:

— Благодарю тебя, господи... Да будет благословенно имя твое... Да будет воля твоя, благодарю, что ты избрал меня... сообщить Родольфу: его дочь спасена!

Хотя эти слова были произнесены тихим голосом, но с искренностью и глубокой верой, они дошли до слуха Мэрфа и принца.

Родольф стремительно поднял голову в тот момент, когда Клеманс поднялась с колен.

Невозможно передать выражение лица принца, созерцавшего маркизу, восхитительные черты которой, отмеченные небесным озарением, сияли поразительной красотой.

Опершись одной рукой на мраморный столик, а другой пытаясь успокоить биение своего сердца, она кивком головы ответила на обращенный к ней взгляд Родольфа.

— Где же она? — спросил принц, дрожа как осиновый лист.

— Внизу, в моей карете.

Если бы не Мэрф, внезапно преградивший путь Родольфу, то он потеряв голову ринулся бы вниз.

— Вы ее убьете, — воскликнул эсквайр, удерживая принца.

— Она лишь вчера встала после болезни. Во имя ее жизни будьте благоразумны, — добавила Клеманс.

— Вы правы, — едва сдерживаясь, произнес принц, — вы правы, я должен успокоиться, видеть ее сейчас мне не следует, подожду, пока я приду в себя. Да, это уж слишком, слишком, пережить все в один день!

Затем, протянув руку маркизе, он обратился к ней с излиянием сердечной благодарности.

— Я прощен... вы ангел моего искупления.

— Монсеньор, вы спасли моего отца. Богу было угодно, чтобы я возвратила вам вашу дочь, — ответила Клеманс. — Но я в свою очередь прошу простить меня за мою растерянность. Новость меня потрясла. Признаюсь вам, у меня не хватает мужества пойти к Марии, мой вид может ее испугать.

— Кто же ее спас? — воскликнул Родольф. — Видите, какой я неблагодарный, даже не спросил, как это произошло.

— Когда она тонула, ее вытащила из воды смелая женщина.

— Вы ее знаете?

— Завтра она придет ко мне.

— Я премного обязан ей, — сказал принц, — мы сумеем ее отблагодарить.

— Боже, я правильно поступила, оставив Марию в карете, — сказала маркиза, — эта сцена была бы для нее гибельной.

— Несомненно, — ответил Мэрф, — провидению было угодно так поступить.

— Я не знала, пожелает ли принц повидаться с ней, потому-то и решила вначале испросить у него совета.

— Теперь, — заявил принц, придя в себя и успокоив волнение, — уверяю вас, теперь я владею собой. Мэрф, приведите мою дочь.

Слова — мою дочь — были произнесены таким тоном, который мы не смогли бы выразить.

— Монсеньор, вы уверены в себе? — спросила Клеманс. — Будьте осторожны.

— О, не тревожьтесь, я знаю, что ей угрожает, и не стану подвергать ее опасности. Мой добрый Мэрф, умоляю тебя, иди, иди же!

— Не волнуйтесь, — сказал эсквайр, внимательно следивший за принцем, — когда она появится, герцог поведет себя как надо.

— Ну иди же, иди скорей, друг мой!

— Да, монсеньор, позвольте побыть еще минуту, у меня не каменное сердце, — произнес эсквайр, вытирая следы слез, — она не должна знать, что я плакал.

— Чудесный человек, — сказал Родольф, пожимая руку Мэрфа.

— Полноте, полноте... Я не хотел проходить через комнаты в слезах, как Магдалина.

Мэрф направился к двери, но вдруг остановился:

— Монсеньор, что я должен сказать ей?

— Да, что он должен сказать? — спросил принц у Клеманс.

— Что господин Родольф хочет ее видеть, я полагаю, больше ничего! Пусть так и скажет.

— Конечно, самое правильное сказать ей эти слова, — продолжал эсквайр, взволнованный так же, как маркиза. — Я просто скажу, что принц Родольф хочет ее видеть. Ей не придется догадываться, что-либо предполагать, так будет правильно.

Мэрф стоял неподвижно.

— Сэр Вальтер, — обратилась к нему Клеманс, улыбаясь, — вы боитесь.

— Верно, маркиза, несмотря на мой высокий рост и полноту, я все еще колеблюсь.

— Друг мой, будь осторожен, — сказал Родольф, — если ты не уверен в себе, не спеши.

— Нет, нет, монсеньор, — сказал эсквайр, вытирая слезы. — Несомненно, в моем возрасте эта слабость кажется смешной. Не бойтесь ничего.

И Мэрф уверенной поступью, с бесстрашным лицом направился к карете.

Наступило молчание.

Клеманс, смущаясь, подумала о том, что она наедине с Родольфом. Принц приблизился к ней и почти робко произнес:

— Я хотел именно сегодня искренне признаться, потому что наступивший день весьма знаменателен. Впервые повстречавшись с вами, я полюбил вас. Я должен был скрывать свое чувство и скрывал его. Вы сегодня возвратили мне дочь, теперь решите, хотите ли вы стать ее матерью?

— Я, монсеньор? — ответила госпожа д'Арвиль. — Что вы говорите?

— Умоляю вас, не отвергайте меня; пусть этот момент станет счастливейшим в моей жизни, — искренне произнес принц.

Клеманс издавна страстно любила Родольфа, ей казалось, что это сон; признание Родольфа, признание, столь простое и трогательное, выраженное при таких обстоятельствах, доставило ей глубокую радость, но, смущаясь, она ответила:

— Монсеньор, я должна вам напомнить о различии званий, об интересах вашего княжества.

— Позвольте мне прежде всего считаться с интересами моего сердца, соблюдать интересы моей дочери, осчастливьте нас, да, осчастливьте ее и меня, сделайте, чтобы я, находившийся в одиночестве, без семьи, смог бы сказать... моя жена, моя дочь; наконец, сделайте так, чтобы и бедное дитя, не имевшее семьи, смогло бы сказать... мой отец, моя мать, моя сестра, ведь у вас есть дочь, она станет и моей дочерью.

— Ах, сеньор, на столь благородные слова можно ответить лишь слезами благодарности, — воскликнула Клеманс.

Затем, сдержавшись, она добавила:

— Монсеньор, сюда идут... ваша дочь!

— О, не отказывайте мне, — взмолился Родольф, — во имя моей любви, скажите... наша дочь.

— Хорошо, пусть будет наша дочь, — прошептала Клеманс в тот момент, когда Мэрф, открыв дверь, ввел Лилию-Марию в кабинет принца.

Девушка, выйдя из кареты маркизы, стоявшей у подъезда огромного особняка, прошла переднюю, полную выездных лакеев в нарядных ливреях, затем зал ожидания, где толпились слуги, миновала комнату, занятую охраной, и, наконец, оказалась в приемной, где находились камердинер и адъютанты принца в парадной форме. Можно представить себе удивление бедной девушки, не знавшей ничего более роскошного, нежели ферма в Букевале, когда она проходила по королевским апартаментам, сверкающим золотом, украшенным зеркалами, картинами.

Как только она появилась, госпожа д'Арвиль подбежала к ней, взяла за руку и, обняв, словно поддерживая, повела к Родольфу, который стоял подле камина не в силах пошевельнуться.

Мэрф, поручив Марию госпоже д'Арвиль, поспешил исчезнуть за портьерой огромного окна, чувствуя, что недостаточно уверен в себе.

При виде своего благодетеля, своего спасителя, своего бога... созерцавшего ее в безмолвном экстазе, Лилию-Марию, тоже потрясенную, охватила дрожь.

— Успокойтесь...дитя мое, — сказала ей маркиза, — вот ваш друг... господин Родольф, который ждал вас с нетерпением... Он очень тревожился за вас...

— О да, да... очень... очень... тревожился, — пробормотал Родольф, все еще не двигаясь с места; сердце его обливалось слезами при виде бледного и нежного лица дочери.

Вот почему, несмотря на свою решимость, принц вынужден был на мгновение отвернуться, чтобы скрыть, что он глубоко растроган.

— Послушайте, дитя мое, вы еще очень слабы, садитесь сюда, — сказала Клеманс, чтобы отвлечь внимание Марии; и она отвела ее к большому креслу из позолоченного дерева, в которое Певунья осторожно села.

Ее смущение все более и более усиливалось; она была подавлена, голос у нее пропал, она огорчалась потому, что до сих пор не могла вымолвить ни одного слова благодарности Родольфу.

Наконец: по знаку госпожи д'Арвиль, облокотившейся на кресло Марии и державшей ее руку в своей, принц тихонько приблизился к ним. Овладев собою, он обратился к Марии, повернувшей к нему свое очаровательное лицо:

— Наконец-то вы навеки соединены с вашими друзьями!.. Вы их теперь уже не покинете!.. Сейчас важно забыть все то, что было тяжелого в вашей жизни.

— Да, дитя мое, — добавила Клеманс, — лучший способ доказать, что вы нас любите, — забыть печальное прошлое.

— Верьте мне, господин Родольф... и вы тоже, если я невольно и вспоминаю прошлое, то лишь для того, чтобы сказать себе, что без вас... я по-прежнему была бы несчастной.

— Да, но мы сделаем так, чтобы у вас не возникали эти мрачные мысли. Вы будете окружены заботой, у вас не будет времени предаваться воспоминаниям, моя дорогая Мария, — продолжал Родольф, — вы ведь знаете, что это имя дал вам я... на ферме.

— Да, господин Родольф. А госпожа Жорж, которая позволила мне называть ее... моей матерью... как она поживает?

— Очень хорошо, дитя мое... Но я должен сообщить вам удивительную новость.

— Мне, господин Родольф?

— После того как я встретился с вами... выяснилось важное обстоятельство о... вашем происхождении.

— О моем происхождении?

— Стало известно, кто были ваши родители. Знают имя вашего отца.

Родольф произносил эти слова сквозь слезы. Мария, весьма взволнованная, обратила свой взор к нему, и принц смутился.

Другой случай, на этот раз комический, рассеял внимание Певуньи и помешал ей заметить взволнованность принца: почтенный эсквайр, все время не выходивший из-за портьеры и, казалось, внимательно рассматривавший сад, не мог удержаться и громко чихнул, потому что он плакал как ребенок.

— Да, моя дорогая Мария, — поспешила сказать Клеманс, — вашего отца знают, он здоров.

— Мой отец, — воскликнула Певунья с таким выражением, которое подвергло мужество Родольфа новому испытанию.

— И в один прекрасный день... — продолжала Клеманс, — быть может, скоро, вы его увидите. Вас, конечно, удивит его высокое положение и знатный род.

— А моя мать, увижу ли я ее?

— Ваш отец ответит на этот вопрос, дитя мое... будете ли вы рады увидеть его?

— О да, конечно, — сказала Мария, опустив глаза.

— О, как вы будете любить своего отца, когда узнаете его! — сказала маркиза.

— С того дня... для вас начнется новая жизнь, не так ли, Мария? — заметил принц.

— Нет, господин Родольф, — искренне ответила Певунья. — Моя новая жизнь началась с того дня, когда вы пожалели меня, отправили на ферму.

— Но ваш отец... вас обожает, — сказал принц.

— Его я не знаю... я всем обязана вам.

— Значит... вы... меня любите... столько же, быть может, даже больше, чем любили бы вашего отца?

— Я вас благословляю, и я вас чту как бога, господин Родольф, потому что вы сделали для меня столько, сколько может сделать один лишь бог! — взволнованно ответила Певунья, забыв свою обычную робость. — Когда эта дама заговорила со мной в тюрьме, я ей сказала то, что говорю всем... да, господин Родольф; встречая очень несчастных людей, я говорила им: надейтесь, господин Родольф помогает несчастным. Тем, кто колебался между добром и злом, я говорила: мужайтесь, будьте добрыми, господин Родольф вознаграждает добрых. Злым я говорила: берегитесь, господин Родольф наказывает злых. Наконец, когда я решила, что умираю, я подумала: бог смилостивится надо мной, если господин Родольф нашел меня достойной его внимания.

Лилия-Мария, увлеченная порывом благодарности к своему благодетелю, преодолела страх, легкий румянец окрасил ее лицо, а ее прекрасные голубые глаза, обращенные к небесам как будто в молитве, сияли нежным блеском.

За возвышенными словами Марии на несколько минут наступило молчание; глубокое волнение охватило актеров этой драмы.

— Вижу, дитя мое, — заговорил Родольф, едва сдерживая свою радость, — что в вашем сердце я почти занял место вашего отца.

— Это не моя вина, господин Родольф, быть может, это скверно с моей стороны...но я сказала вам, что вас я знаю, но не знаю своего отца, — и она, смутившись, опустила голову, — к тому же вам известно мое прошлое... господин Родольф... несмотря на это вы облагодетельствовали меня; но мой отец ничего не знает... о моем прошлом. Быть может, он будет сожалеть, что нашел меня, — с содроганием заметила несчастная девушка, — и раз он, как вы сказали, такого высокого происхождения... он, конечно, будет стыдиться, краснеть за меня.

— Краснеть за вас! — воскликнул Родольф, выпрямившись и гордо подняв голову. — Успокойтесь, бедное дитя, ваш отец создаст вам такое блестящее положение, такое высокое, что даже самые избранные среди великосветских аристократов будут отныне относиться к вам с глубоким уважением. Стыдиться вас!.. Нет... нет. Вслед за королевами, которым вы близки по крови... вы пройдете как равная среди самых благородных принцесс Европы!

— Монсеньор! – воскликнули одновременно Мэрф и Кле-манс, испуганные возбуждением Родольфа и возрастающей бледностью Марии, изумленно смотревшей на своего отца.

— Краснеть за тебя! — продолжал он. — О, если я когда-либо был счастлив и горд своим титулом принца, то только потому, что благодаря моему положению я могу возвысить тебя настолько, насколько ты была унижена... понимаешь ли ты, моя дорогая, моя обожаемая дочь?.. Потому что ведь это я твой отец!

И принц, не в силах более укротить свое волнение, упал на колени к ногам Марии, заливаясь слезами.

— Благодарение богу! — воскликнула Мария, сложив руки. — Мне было дозволено любить моего благодетеля так, как я любила его... Это мой отец... я могу обожать его без угрызений совести... будьте благословенны, мой...

Она не смогла договорить... Потрясение было слишком сильным: Мария потеряла сознание, упав на руки принца.

Мэрф бросился к дверям передней и, открыв их, закричал:

— Доктора Давида... сейчас же... к его королевскому высочеству... там с кем-то плохо!

— Будь я проклят! Я убил ее, — восклинул Родольф, рыдая на коленях перед своей дочерью. — Мария... дитя мое... послушай меня, я твой отец... Прости меня, о, прости...я не смог больше хранить эту тайну. Я убил мою дочь... Господи! Я убил ее!

— Успокойтесь, — сказала Клеманс, — нет никакой опасности. Посмотрите, щеки розовые... это обморок, всего лишь обморок.

— Но ведь она едва оправилась... приступ может ее убить... Какое несчастье, о, горе мне!

В это время Давид, доктор-негр, поспешно вошел в комнату, держа в руке небольшую шкатулку и письмо, которое он вручил Мэрфу.

— Давид... моя дочь умирает... Я спас тебе жизнь... ты должен спасти мое дитя! — воскликнул Родольф.

Хотя и изумленный тем, что принц говорит о своей дочери, доктор бросился к Марии, которую г-жа д'Арвиль держала в объятиях, пощупал пульс девушки, положил ей руку на лоб и, повернувшись к Родольфу, который ждал приговора врача, сказал:

— Никакой опасности... Ваше высочество, успокойтесь.

— Ты говоришь правду... никакой опасности?..

— Да, монсеньор. Несколько капель эфира, и мадемуазель придет в себя.

— О боже... — воскликнул ошеломленный принц, на которого с изумлением смотрела Клеманс, еще не понимая, в чем дело.

— Монсеньор, — сказал Давид, все еще занятый возле Марии, — ее состояние не внушает тревоги... Но свежий воздух ей крайне необходим, следовало бы перенести кресло на террасу, открыть дверь в сад, обморок пройдет.

Мэрф тотчас побежал открыть застекленную дверь, выходившую на огромное крыльцо, образующее террасу; затем вместе с Давидом они осторожно перенесли кресло, в котором без чувств находилась Певунья.

Родольф и Клеманс остались одни.

Дата добавления: 2015-07-24