РОДОЛЬФ И САРА

Мы проведем читателя к графине Мак-Грегор. В ее болезни наступил решающий кризис, прошел бред и облегчились страдания, которые в течение многих дней вызывали серьезные опасения. День клонился к концу... Сара сидела в большом кресле, поддерживаемая своим братом Томасом Сейтоном, и внимательно рассматривала себя в зеркале, которое держала служанка, стоявшая перед ней на коленях.

Это происходило в той гостиной, где Сычиха покушалась на ее жизнь.

Она была бледна, оттого на беломраморном лице особенно выделялись черные глаза и смоляные брови; на ней было широкое платье из белого муслина.

— Подайте мне коралловую повязку, — приказала она служанке слабым, но властным голосом.

— Бетти вам поможет. Вы устанете. Это так неблагоразумно, — сказал Трмас Сейтон.

— Повязку, повязку! — нетерпеливо повторяла Сара. Она взяла повязку и приложила ко лбу. — Прикрепите ее и оставьте меня, — приказала она служанкам.

— Проведите господина Феррана в голубой салон... затем, — добавила она с едва скрываемой гордостью, — когда прибудет его королевское высочество великий герцог Герольштейнский, пригласите его ко мне. А теперь оставьте меня.

— Наконец-то! — воскликнула Сара, откинувшись в кресле и оставшись одна с братом. — Наконец-то я получу эту корону... мечту моей жизни... Значит, предсказание сбывается.

— Сара, успокойтесь, — сурово проговорил брат. — Вчера вы были при смерти; еще одно разочарование нанесет вам смертельный удар.

— Вы правы, Том... Разочарование было бы тяжелым, ибо моя надежда чуть не сбылась. Я смогла выдержать мои мучения только потому, что все время думала об одном: я должна воспользоваться поразительной новостью, которую мне сообщила эта женщина, когда пыталась меня убить.

— Вы это повторяли в бреду.

— Потому что только эта мысль и поддерживала мою угасающую жизнь. Возвышенная надежда! Я — владетельная принцесса... почти королева!.. — добавила она в упоении.

— Сара, оставьте безрассудные мечты... Пробуждение будет ужасным.

— Безрассудные мечты?.. Вот как! Когда Родольф узнает, что эта девушка сейчас в тюрьме Сен-Лазар[146]и что она ранее была под опекой нотариуса, который объявил о ее смерти, узнает, что она — наша дочь, вы думаете, что...

Сейтон прервал сестру.

— Я думаю, — сказал он с горечью, — что для монархов государственные интересы, политические соображения выше родственных привязанностей.

— Как мало вы верите в мою сообразительность!

— Принц — не тот наивный и страстный юноша, которого вы когда-то соблазнили; не те времена, сестрица.

Сара, слегка пожав плечами, ответила:

— Знаете, почему я хотела украсить волосы этой коралловой повязкой? Почему я надела белое платье? В первый раз, когда Родольф меня увидел при Герольштейнском дворе... на мне было белое платье... а в волосах эта самая коралловая повязка.

— Как? — воскликнул Томас Сейтон, глядя на сестру с изумлением. — Вы хотите пробудить былые воспоминания? Не опасаетесь, что они могут вызвать враждебные чувства?

— Я знаю Родольфа лучше, чем вы... Несомненно, время и страдания изменили мое лицо, я уже не та молодая девушка, которую он безумно любил... и любил только меня одну... ведь я была его первой любовью... А такая любовь всегда оставляет в сердце мужчины неизгладимый след. Поверьте мне, братец, этот венец напомнит Родольфу былую любовь, прошедшую молодость. У мужчин такие воспоминания всегда вызывают нежность, благие порывы.

— Но эти нежные чувства смогут также напомнить мрачную драму вашей любви! Напомнить, как относился к вам отец принца и как вы после брака с графом Мак-Грегором упорно молчали, когда Родольф требовал у вас вашу дочь! Да, вашу дочь, о смерти которой вы ему сообщили в сдержанных тонах десять лет тому назад... Разве вы забыли, что с того времени принц ненавидит вас?

— Ненависть сменилась состраданием, когда он узнал, что я при смерти... Он каждый день посылал барона де Грауна проведать меня.

— Из человеколюбия...

— А сейчас мне сообщили, что он придет сюда. Оказана великая честь, брат.

— Он подумал, что вы при смерти и что речь идет о последней воле умирающей, потому решил навестить вас. Вы неправильно поступили, вам надо было написать ему, что хотите сообщить важную новость.

— У меня есть причина вести себя именно так. Новость доставит ему огромную радость... И я вовремя воспользуюсь порывом его нежности... Именно сегодня, или никогда, он мне скажет: «Брак должен узаконить рождение нашей дочери». Если он так скажет, то его слово свято и сбудется надежда моей жизни.

— Только в том случае, если он даст вам такое обещание.

— Надо воспользоваться всеми средствами, чтобы он согласился совершить этот акт... Я знаю Родольфа, он меня ненавидит, хотя не могу понять почему. Я всегда относилась к нему благоразумно, как это и подобало мне.

— Быть может, но, питая ненависть к вам, он имел на то основание.

— Это несущественно. Когда он узнает, что дочь найдена, ненависть померкнет; он согласится на все, и если раньше его дочь влачила жалкое существование, то он сделает все возможное для того, чтобы она обрела полное счастье.

— Вполне возможно, что он обеспечит ей блестящее будущее... но это не значит, что он решит обвенчаться с вами, чтобы узаконить рождение дочери. Оба эти решения разделяет пропасть.

— Я уповаю на любовь отца к дочери.

— Несчастная девушка, несомненно, до сих пор жила в нищете, в унизительных условиях.

— Родольф тем более захочет возвысить ее, чтобы возместить все ее невзгоды!

— Но, подумайте, возвысить ее до сословия владетельных князей Европы... признать своей дочерью среди принцев, королей — титулованных родственников!

— Вы разве не знаете его странного характера, вспыльчивого и решительного? Его рыцарскую твердость по отношению ко всему, что повелевает долг?

— Но, возможно, эту несчастную девочку так развратила среда порока и нищеты, в которой она, вероятно, жила, что принц вместо влечения к ней...

— Да что вы говорите, — воскликнула Сара, прерывая брата, — разве она не такая же прелестная, очаровательная, какой была ранее, в детские годы? Родольф, даже не подозревая, что она его дочь, интересовался ею, хотел облегчить ее судьбу; ведь он послал ее на свою ферму в Букеваль, откуда мы ее похитили.

— Да, благодаря вашей неугомонной прихоти уничтожить всех, к кому принц был привязан, благодаря вашей безрассудной надежде когда-нибудь вернуть его себе...

— Не испытывая этой безумной надежды, я не узнала бы даже, жертвуя жизнью, что моя дочь жива... Разве, наконец, не от той женщины, которая увезла ее с фермы, я узнала о коварных проделках нотариуса Феррана?

— Досадно, что утром меня не пустили в тюрьму Сен-Лазар, где, как вам сказали, находится это несчастное дитя. Несмотря на мою настойчивость, я ничего не узнал, потому что у меня не было рекомендательного письма к начальнику тюрьмы. От вашего имени я написал префекту, но его ответ я получу, конечно, только завтра... а принц вот-вот сюда приедет... Очень жаль, повторяю, что вы не смогли сами представить ему вашу дочь... Лучше было бы дождаться ее выхода из тюрьмы, а потом уже приглашать герцога сюда.

— Подождать! А разве я знаю, буду ли я в состоянии встретить его завтра? Быть может, только тщеславие придает мне бодрость духа.

— Но какие доказательства представите вы принцу? Поверит ли он вам?

— Он мне поверит, когда прочтет разоблачающие показания, написанные мною под диктовку Сычихи, когда она поразила меня кинжалом. Эти факты, к счастью, я запомнила. Он мне поверит, когда прочитает вашу переписку с этой Серафен и Жаком Ферраном, сообщение о мнимой смерти ребенка; он поверит, когда услышит признания нотариуса, напуганного моими угрозами. Ферран вскоре должен прибыть сюда; он убедится, когда увидит портрет нашей шестилетней дочери. Ведь на девочку, изображенную на портрете, как мне сказала Сычиха, и сейчас удивительно похожа эта девушка. Доказательств будет достаточно, чтобы убедить принца, что я говорю правду, и он присвоит мне звание королевы. О! Хоть один день, один час носить корону, и тогда я умру ублаженной.

Послышался шум экипажа, въезжавшего во двор.

— Это он... Родольф!.. — воскликнула Сара, обращаясь к Томасу Сейтону. Тот быстро подошел к окну и отдернул портьеру:

— Да, принц... выходит из кареты.

— Оставьте меня одну, решительный момент наступил, — с неизменным хладнокровием объявила Сара, ибо чудовищное честолюбие, безжалостный эгоизм всегда были единственными побуждениями этой женщины. В чудесном воскрешении своей дочери она видела лишь средство для достижения постоянной цели своей жизни.

Помедлив немного, прежде чем покинуть комнату, Томас вдруг подошел к сестре и сказал:

— Может быть, лучше я скажу принцу, каким образом была спасена ваша дочь, которую считали умершей? Этот разговор был бы слишком опасен для вас... Вас могут убить и сильное волнение, и встреча с принцем после столь долгой разлуки, и воспоминания о том времени...

— Дайте вашу руку, брат, — сказала Сара.

Приложив к своему бесстрашному и спокойному сердцу руку Томаса Сейтона, она спросила с мрачной ледяной улыбкой:

— Разве вы чувствуете, что я взволнована?

— Нет... вовсе нет, сердце бьется ровно, — с изумлением проговорил Сейтон, — я-то знаю, как вы умеете владеть собой. Но в такой момент, когда для вас решается вопрос о короне или о смерти... еще раз подумайте... Потеря этой последней надежды может быть смертельной для вас. Право, ваше спокойствие меня поражает.

— Почему вы удивлены, братец? Разве до сих пор вы не знали меня? Ничто... Да, ничто никогда не заставляло забиться это каменное сердце. Оно возликует лишь в тот день, когда на голову владелицы этого сердца возложат княжескую корону... Я слышу шаги Родольфа... Оставьте же меня.

— Но...

— Оставьте меня, — твердо приказала Сара, и таким решительным, таким властным тоном, что брат покинул комнату за несколько секунд до того, как вошел принц.

Когда Родольф входил в салон, его взгляд выражал жалость... но, увидев Сару в кресле и почти нарядно одетой, он удивился, и лицо его стало мрачным и недоверчивым.

Графиня, угадав его мысли, сказала нежным и слабым голосом:

— Вы думали, что я умираю... Вы пришли, чтобы услышать мои последние слова?

— Я всегда считал последнюю волю умирающих священной... Но если дело идет о чудовищном обмане...

— Уверяю вас, — прервала Родольфа Сара, — я вас не обманывала... мне остается жить всего несколько часов... Простите мое легкомыслие... Я хотела избавить вас от печальной картины агонии... Я хотела умереть одетой как при нашей первой встрече. Увы! Наконец вы здесь, после десяти лет разлуки. О, благодарю вас, благодарю! Но и вы поблагодарите бога за то, что он повелел вам выслушать мою мольбу. Если бы вы не пришли, я унесла бы с собой тайну, от которой будет зависеть радость и счастье вашей жизни... Радость, смешанная с легкой грустью, счастье и слезы... Вы испытаете истинно человеческое чувство, за которое, наверно, не пожалеете отдать годы оставшейся жизни.

— Что вы хотите сказать? — спросил с удивлением принц.

— Да, Родольф, если бы вы не пришли... эту тайну я унесла бы с собой в могилу, свершилась бы моя последняя месть, и еще... нет, нет, у меня не хватило бы для этого смелости. Хотя вы заставили меня жестоко страдать, я разделила бы с вами счастье жизни... которым вы, более удачливый, будете долго, надеюсь, очень долго наслаждаться.

— Но о чем же идет речь?

— Услышав меня, вы не поверите той новости, которую я вам сообщу, вы не поймете, почему я так медлила сообщить ее вам, вы сочтете ее небесным чудом... Как это ни странно, я могу осчастливить вас, вы никогда не могли на это рассчитывать... и хотя дни моей жизни сочтены, я наслаждаюсь тем, что возбуждаю ваше любопытство... К тому же мне знакомо ваше сердце... Несмотря на твердость вашего характера, я опасаюсь немедля сообщить невероятную новость... Волнения, вызванные внезапной радостью, могут быть опасны...

— Ваша бледность все усиливается... вы едва сдерживаете себя, — сказал Родольф. — Как видно, речь идет о чем-то серьезном.

— Серьезном и важном, — трепетно повторила Сара.

Хорошо понимая значение тайны, которую графиня собиралась открыть Родольфу, она лишилась обычного хладнокровия и уравновешенности. Не в силах более сдерживать себя, она сказала:

— Родольф... наша дочь жива.

— Наша дочь!..

— Она жива, говорю я вам...

Эти слова, искренность, с которой они были произнесены, взволновали принца до глубины души.

— Наше дитя? — повторил он, быстро подойдя к креслу. — Сара, наш ребенок! Моя дочь!

— Она жива, и у меня есть неопровержимые доказательства. Я знаю, где она... Завтра вы ее увидите.

— Моя дочь! Моя дочь! — повторял Родольф, словно в оцепенении. — Возможно ли это? Она жива!

Затем им внезапно овладело сомнение, и снова опасаясь стать жертвой обмана Сары, он воскликнул:

— Нет, нет... это сон! Это невозможно!.. Вы меня обманываете. Хитрость, недостойная ложь!

— Родольф, выслушайте меня.

— Нет, я знаю ваше честолюбие, я знаю, на что вы способны, я догадываюсь, какую цель вы преследуете этим обманом!

— Ну хорошо! Вы правы... Я способна на все... Да, я хотела вас обмануть. Да, за несколько дней до того, как мне нанесли смертельный удар, я хотела найти незнакомую молодую девушку... и представить ее вам как нашу дочь... о которой вы так горько скорбите.

— Довольно, прошу вас! Довольно...

— Но после этого признания вы, быть может, мне поверите... или, скорее, будете вынуждены считаться с истиной.

— С истиной...

— Да, Родольф, повторяю, я хотела вас обмануть, заменить неизвестной молодой девушкой ту, которую мы оплакиваем, но бог захотел, чтобы в тот момент, когда я пыталась совершить это кощунство... мне нанесли смертельный удар.

— Вам... в тот самый момент!..

— Бог захотел, чтобы мне предложили для этого обмана... знаете, кого? Нашу дочь...

— Вы бредите?.. Ради бога.

— Это не бред, Родольф. В этой шкатулке вместе с бумагами и портретом вы найдете еще бумагу, запятнанную моей кровью, — вот вам доказательство.

— Вашей кровью?

— Женщина, перед тем как нанести мне удар кинжалом, сообщила это открытие — что наша дочь жива.

— Кто эта женщина? Откуда она узнала об этом?

— Ей отдали нашу девочку... еще совсем крошкой... после того, как ее объявили погибшей.

— Но эта женщина... Ее имя?.. Можно ли ей верить? Где вы с ней познакомились?

— Говорю вам, Родольф, тут кроется нечто роковое, предначертанное свыше. Несколько месяцев тому назад вы спасли одну девушку от нищеты и, отослали ее в деревню, не так ли?

— Да, в Букеваль.

— Ревность, ненависть ослепляли меня... Я приказала одной женщине похитить ее... Той самой, о которой я вам говорю...

— И несчастную девушку отправили в Сен-Лазар.

— Где она сейчас и находится.

— Ее уже там нет... Ах, вы не знаете, сударыня, какое ужасное зло совершили, похитив несчастную из убежища, куда я ее поместил... но...

— Она теперь на свободе, и вы еще говорите, что это несчастье!

— Алчные, жестокие люди были заинтересованы в ее гибели. Они утопили ее... Но отвечайте... Вы говорите, что...

— Моя дочь! — воскликнула Сара, поднявшись с кресла и оставаясь неподвижной, словно статуя.

— Что она говорит? Боже мой!

— Моя дочь, — повторяла Сара, лицо которой стало мертвенно-бледным. — Они убили мою дочь!

— Певунья — ваша дочь!.. — повторил Родольф, отступив назад от ужаса.

— Певунья... да, это имя назвала мне Сычиха. Умерла... умерла! — повторяла Сара с неподвижным и полным отчаяния взглядом. — Они убили ее...

— Сара, — взволнованно произнес Родольф, — придите в себя, отвечайте. Певунья, которую вы приказали Сычихе похитить с фермы, была...

— Наша дочь!

— Она!!!

— И они убили ее!..

— О нет, нет, вы бредите — этого не могло быть, ошибаетесь... Вы не представляете себе, как это было бы ужасно... Сара! Очнитесь! Говорите со мною спокойно. Сядьте, не волнуйтесь. Бывает случайно внешне, сходство, которое вводит в заблуждение: люди так склонны верить в то, чего они желают. Я вас не упрекаю... но объясните мне, расскажите о причинах, которые заставляют вас думать, что убийство свершилось... Это невозможно... Нет, нет, этого не могло быть!

Немного помолчав, графиня собралась с мыслями и слабым голосом произнесла:

— Узнав о вашей женитьбе, я решила выйти замуж и потому не могла оставить девочку у себя; ей было тогда четыре года...

— Но в то время я просил вас отдать ее мне... умолял вас, — воскликнул Родольф душераздирающим голосом, — и мои письма остались без ответа. В единственном письме вы сообщили мне о ее смерти.

— Я хотела отомстить вам за ваше презрение и потому не отдала вам ребенка... Это было недостойно. Но послушайте меня... я чувствую... жизнь на исходе, этот последний удар, и я...

— Нет! Нет! Я вам не верю, не хочу вам верить. Певунья... моя дочь! О господи, ты не допустил бы этого.

— Выслушайте меня... Когда ей было четыре года, мой брат поручил госпоже Серафен, вдове его старого слуги, воспитывать девочку до ее поступления в пансион. Деньги, предназначенные на то, чтобы обеспечить ее будущее, были помещены братом у нотариуса, известного своей безукоризненной честностью. Письма этого человека и госпожи Серафен, посланные в то время мне и моему брату, здесь, в этой шкатулке... Год спустя мне написали, что здоровье девочки пошатнулось, а еще через восемь месяцев — что она умерла, и прислали свидетельство о смерти. Как раз в это время Серафен поступила в услужение к Жаку Феррану, после того как отдала нашу дочь женщине по прозвищу Сычиха при посредничестве одного негодяя, который сейчас на каторге в Рошфоре. Вот все, что я успела записать со слов Сычихи, как вдруг она нанесла мне удар ножом. Документ хранится здесь вместе с портретом нашей девочки, которой было тогда четыре года. Прочтите эти письма, записи, посмотрите на портрет; вы ведь видели несчастного ребенка... и можете судить...

Эти слова поглотили ее последние силы, и она, теряя сознание, опустилась в кресло.

Рассказ глубоко поразил Родольфа.

Иногда возникают неожиданные несчастья, такие жуткие, что даже трудно себе представить, но неумолимая реальность заставляет вас поверить. Родольф был убежден, что Мария погибла; но у него оставался лишь луч надежды — быть может, она была не его дочь.

С удивительным спокойствием, которое испугало Сару, он подошел к столу, открыл шкатулку и принялся читать письма, тщательно изучая приложенные к ним другие документы.

В этих письмах с почтовым штемпелем нотариус и г-жа Серафен сообщали Саре и ее брату о детстве Марии и о денежных средствах, предназначенных ей.

Родольф не мог сомневаться в подлинности этой переписки.

Показания Сары подтверждались справками, о которых мы говорили в начале нашего повествования. Эти справки были наведены по распоряжению Родольфа. В них сообщалось, что некий Пьер Турнемин, тогда каторжник в Рошфоре, получил Марию из рук г-жи Серафен с тем, чтобы передать ее Сычихе... Сычихе, которую гораздо позже несчастная девочка узнала в присутствии Родольфа в кабаке Людоедки.

Родольф не мог больше сомневаться в том, что она и Певунья была одним и тем же лицом.

Свидетельство о смерти казалось подлинным, но Ферран сам признался Сесили, что этот фальшивый документ послужил для присвоения значительной суммы, в свое время положенной в виде пожизненной ренты на имя девушки, которую он заставил Марсиаля утопить на острове Черпальщика.

Во все возрастающей мучительной тревоге Родольф невольно убедился в том, что Певунья — его дочь, и она погибла.

К несчастью для него... ничто не могло опровергнуть эти веские доказательства.

Прежде чем наказать Феррана за преступление, о котором тот сообщил Сесили, принц, живо интересуясь Певуньей, навел справки в Аньере и узнал, что действительно две женщины, старая и молодая, в крестьянской одежде, утонули, направляясь к острову Черпальщика, и что молва обвиняла в этом новом преступлении Марсиалей.

Заметим к тому же, что, несмотря на заботы доктора Гриффона, графа Сен-Реми и Волчицы, Мария, долго находившаяся в безнадежном состоянии, поправлялась с трудом и потому не смогла известить о себе ни госпожу Жорж, ни Родольфа.

При таком стечении обстоятельств принц ни на что не мог надеяться. У него оставалось лишь последнее сомнение.

Он взглянул на портрет, на который до сих пор боялся посмотреть.

Удар был страшный.

В очаровательном детском личике, уже наделенном божественной красотой херувима, он нашел поразительное сходство с чертами Лилии-Марии... Изящной формы прямой нос, благородный лоб, маленький рот, немного скорбный, потому что в письме, только что прочитанном герцогом, г-жа Сера-фен сообщала Саре, что «девочка постоянно спрашивает о матери и очень грустит».

У нее были все те же большие глаза, чистой и нежной синевы, словно васильки, так Сычиха говорила Саре; в этой миниатюре она узнала черты той несчастной, которую преследовала еще ребенком, тогда ее называли Воровкой, а когда девушка выросла — Певуньей.

Взглянув на портрет, Родольф впал в отчаяние. Он закрыл лицо руками и, рыдая, без сил упал в кресло.

Дата добавления: 2015-07-24