Экспозиция романа и опорные точки повествования

Драматическая история утраты романтических иллюзий Адуева в любви и дружбе, поэзии и служебной деятельности составляет сердцевину «Обыкновенной истории». Раскрытию этой коллизии служит вся очень строгая в своей целостности, гармоническая художественная структура романа.

Роман «Кто виноват?» Герцена является рамой для разных эскизов и набросков. Структура его вобрала в себя разнообразные элементы очерка, рассказа и повести, в нем нет центрального, сквозного образа, история которого служила бы основой единого сюжета, постепенно развивающегося и проходящего через все произведение. Первая часть герценовского романа и построена как серия или цикл очерков-биографий, а вторая — как целостная повесть. На этом основании можно было бы утверждать, если следовать формалистическим теориям жанра романа, что «Кто виноват?» не является романам, что его автор — не романист. В действительности же у Герцена возникло новое жанровое качество, в котором очерк использован не механически, а органически, на основе новой философской и художественной методологии (естественно-научная трактовка природы человека в ее связях с общественной средой), которая соответствовала задачам романа нового времени и которая в корне изменила содержание очерка.

Роман Гончарова построен совершенно иначе. Он отличается не только единством повествования, в котором патетическое сливается с комическим. С этим гармонирует и резко выраженный центростремительный характер всей его структуры. В гончаровском романе решительно все подчинено одной задаче — разносторонней обрисовке Адуева-младшего, все звенья сюжета служат этому. Трагикомическая история этого романтика-мечтателя начинается в Петербурге. Исходная для всего романа ситуация состоит в том, что

35

Александр Адуев, поселившись в столице, столкнулся с дядей Петром Адуевым, носителем трезвого буржуазного практицизма. Но прежде чем развернуть эту ситуацию в целостный драматический сюжет, романист дает обстоятельную экспозицию, в которой объясняется характер героя и его последующая судьба, обнаруживается реальная почва, на которой вырос романтизм Александра.

Попытка объяснить характер человека обстоятельствами, условиями его жизни и воспитанием проявилась у Гончарова уже в повести «Счастливая ошибка». В этом, собственно, и состояла ее антиромантическая тенденция. Романтики обычно противопоставляли возвышенного героя окружающей низменной действительности, поднимали его над обстоятельствами и тем самым открывали для себя возможность свободно распоряжаться его судьбой. Гончаров же прямо ставит вопрос: виновата ли Елена (героиня «Счастливой ошибки») в своем кокетстве, в размолвке с Егором? И далее ссылками на обстоятельства жизни Елены он объясняет обусловленность ее поступков. Она была «девушка с душой, образованным умом; сердце ее чисто и благородно», однако условия светской жизни, характер воспитания иногда брали в ней верх над ее прирожденными благородными качествами. «Поведение же, — говорит автор, — вооружавшее против нее Егора Петровича, происходило от особого рода жизни. На ней лежал отпечаток той школы, в которой она довершила светское воспитание, того круга, в котором жила с малолетства» (VII, 439—440). Здесь есть намек на раскрытие в характере Елены внутренних противоречий, намек, который позднее развернется в осознанный реалистический принцип при изображении Наденьки, а также и других героев «Обыкновенной истории».

Сходным образом объясняются характер и поступки Егора Адуева. «Стало быть, — говорит автор, — виноват Егор Петрович? — Нет, и его винить нельзя. Он родился под другой звездой, которая рано оторвала его от света и указала путь в другую область...» (VII, 441). Такой подход к человеческому характеру (здесь Гончаров также в известной мере приближается к Герцену) — исток будущего реалистического метода Гончарова в изображении и объяснении жизни Александра Адуева и Ильи Обломова. Однако Егор Адуев из «Счастливой ошибки» не является еще художественным общественным типом. Александр Адуев из «Обыкновенной истории» — уже законченный тип, воспроизведенный романистом во всей полноте, целостности и исторической конкретности.

Гончаров настойчиво ищет такие возможности для изображения героя, которые позволили бы ему устранить романтический субъективизм, поставить героя в независимое положение от автора, подчинить его объективно действующим силам. Только на этой основе и можно было создать реалистический роман. Вот почему увертюрой к «Обыкновенной истории», так много объясняющей в характере

36

героя, явилась картина помещичьей жизни Адуевых в Грачах, а увертюрой к роману «Обломов» — «Сон Обломова». Гончарова интересует история духовного развития героев в связи с особенностями их воспитания, общественной средой и природными склонностями. По роману «Обыкновенная история» можно ясно судить о жизненных обстоятельствах, определивших возникновение двух разновидностей адуевщины: романтической и практической. Они вырастают в типические социальные явления русской жизни, становятся для эпохи 40-х годов нарицательными обобщающими понятиями.

Необходимо указать на новизну экспозиции романа. В ней дано детализированное изображение помещичьей среды, в которой сформировался Адуев. Художник стремится сознательно мотивировать этой средой характер человека, что определило его принципы художественной индивидуализации и типизации. В результате образ Адуева становится воплощением не просто мечтательного романтизма и прекраснодушия. Гончаров изображает и оценивает своего героя как носителя провинциального помещичье-крепостнического уклада. В своих позднейших комментариях к роману автор связывает умонастроение Александра Адуева с «всероссийским застоем» (VIII, 73), говорит о том, что в лице Адуева-младшего он уличил «старое общество в дремоте»,¹ изобразил «всю праздную, мечтательную и аффектационную сторону старых нравов» (VIII, 73). Экспозиция, а также введенные в роман мотивы, связанные с этой экспозицией и характеризующие помещичью Россию (воспоминания Петра Адуева о своей давней жизни в деревне, письма Василия Заезжалова, Марии Горбатовой и матери Александра), дают романисту полное основание к столь широким оценкам и автокомментариям, освещающим образ Александра. В нем автор проницательно постиг психологию общественного типа, сложившегося в недрах провинциально-помещичьей России.

«Жизнь от пелен ему (Александру, — Н. П.) улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой из университета ему улыбнулась дочь соседки». Романист считает, что Адуев «был избалован, но не испорчен домашнею жизнью». Главная беда Александра (как и Бельтова) заключалась в том, что его мать «не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что ожидает всякого впереди» (I, 10, 11).

В экспозиции «Обыкновенной истории» воспроизведена во всей полноте помещичья жизнь. Этим экспозиция романа отличается от последующего повествования, где все как бы «вытянуто в одну

37

ниточку». Собственно, характер Александра Адуева вполне обрисован и объяснен уже в экспозиции. Последующее повествует о том, как будет действовать герой с таким характером, что должно с ним случиться в новой обстановке. Поэтому в экспозиции уже намечены все те основные ситуации, развитие которых будет затем прослежено в петербургский период жизни Александра. Здесь и клятва вечной верности Софье, и клятва в дружбе «до гробовой доски» Поспелову (I, 21). Все это: любовь и дружба навек, патриархальные родственные отношения и сентиментальные чувствования, мечтания о славе поэта и «колоссальной страсти» (I, 143) — в условиях столичной жизни подвергнется суровому испытанию, пройдет проверку фактами и временем. Следовательно, экспозиция «Обыкновенной истории» состоит из таких основных элементов, которые органически связывают ее с последующим сюжетом, с перипетиями в судьбе Александра. Автор находит, как увидим, такие художественные приемы, которые позволяют ему вновь и вновь напомнить о прошлом Александра. И поэтому все рассказанное в экспозиции отзывается эхом на протяжении всего романа. Это и дает основание назвать экспозицию в «Обыкновенной истории» увертюрой к произведению. По такому же принципу построена экспозиция и в «Обломове».

Приезд в Петербург столкнул Александра Адуева и Петра Адуева. Их первая встреча, первое знакомство послужили завязкой большого общественно-психологического столкновения. Конфликт «мягкого, избалованного ленью и барством мечтателя-племянника» и «практического» дяди изображается художником в широким общественно-психологическом плане, как сознание «необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе с всероссийским застоем» (VIII, 73).

Повествование о петербургской жизни Александра Адуева развертывается преимущественно по одному и тому же принципу: каждая встреча племянника с дядей ведет к спору по коренным вопросам (о любви и дружбе, о поэзии и поэте, о карьере и фортуне и т. п.). После спора с дядей следует рассказ о конкретном эпизоде из жизни Александра, и он уже на собственном опыте убеждается в правоте суждений дяди. В других случаях последовательность иная: сперва развертывается эпизод из похождений Александра, а затем, при встрече с Петром Адуевым, последний комментирует события, предсказывает дальнейший ход их развития (встреча Адуевых в разгар любви молодого Адуева к Наденьке и предсказание дяди, как будет развиваться их роман). В результате сюжет развертывается как бы в двух планах. Изображаются события из жизни Александра и мир его иллюзорных представлений, и тут же они комментируются, оцениваются, анализируются Петром Адуевым. Как правило, старший Адуев переводит высокопарный язык страстей и чувствований Александра на житейский. Он знакомит своего племянника с прозаической действительностью,

38

показывает ему реальный смысл отношений людей, учит его руководствоваться земными, практическими интересами.

Такое развитие сюжета таило в себе опасность, так как могло сообщить образу Петра Иваныча дидактичность, а всему роману придать нравоучительную тенденцию. Это отчасти и произошло, С точки зрения Белинского, автор ввел фигуру Петра Иваныча для того, чтобы «противоположностию с героем романа лучше оттенить его. Это набросало на весь роман несколько дидактический оттенок». Однако необыкновенный художественный талант спас романиста от риторики; он остался «поэтом там, где легко было сбиться на тон резонера». Несмотря на поставленную перед собой поучительную цель, Гончаров изобразил в Адуеве-старшем «живое лицо», а его диалоги с Александром критик относил «к лучшим сторонам романа. В них нет ничего отвлеченного... это — не диспуты, а живые, страстные, драматические споры, где каждое действующее лицо высказывает себя, как человека и характер».²

В первой части романа (кроме заключительного эпизода) дядя решительно берет верх над племянником, и с его помощью автор высмеивает прекраснодушие Александра. Во второй же части (точнее, начиная с конца первой части) в дискуссиях дяди и племянника принимает участие третье лицо — Лизавета Александровна. Она понимает беспомощность Александра перед жизнью, но самые сильные удары наносит не ему, а Петру Адуеву. В соответствии с этим перемещается и «центр зрения» романиста. С помощью Лизаветы Александровы он теперь показывает ограниченность буржуазного делячества Петра Иваныча Адуева. В таком построении романа есть внутренняя симметрия, отражающая ход мысли автора, его концепцию жизни: писатель отрицательно относится и к некоторым сторонам дворянского мироощущения, и к крайностям буржуазного практицизма.

Постоянное чередование (в той или другой последовательности) разговоров-дискуссий и драматических эпизодов из жизни придает сюжету стройность. Некоторые литературоведы считают, что обратной стороной этой стройности явился схематизм, однообразие сюжетных ходов и сплетений в романе. Но так может показаться только с первого взгляда. Необходимо считаться с оригинальными чертами реалистического мастерства Гончарова-романиста, его художественного мышления. Он соблюдает строгую пропорциональность частей, ищет гармонию целого и симметричность элементов во всей структуре произведения.

В сюжете «Обыкновенной истории» нет побочных, второстепенных линий. Судьба всех эпизодических лиц интересует романиста до тех пор, пока она связана с судьбой главного лица. Нам не известен роман Наденьки и Новинского, от читателя скрыта жизнь Юлии или Лизы после разрыва их отношений с Александром

39

и т. д. Главное для романиста — последовательное, почти однолинейное изображение истории утраты Александром его иллюзий.

Роман Гончарова характеризуется резко выраженной определенностью, которая может с первого взгляда показаться своеобразным «упрощением» сложности и многообразия жизни. Определенность эта торжествует и в типологии. Адуев-мечтатель сопоставлен с Адуевым-практиком. Каждый из этих героев верен себе в любой момент своего существования. Совокупность этих моментов четко характеризует фазы духовного развития Александра Адуева. История крушения его иллюзий имеет в освещении романиста строго определенные периоды. Гончаров-романист вообще отличается повышенным интересом к этапам развития жизни и характеров, чувствований, особенно любовной страсти. Он точно определяет эти фразы и мастерски их воспроизводит. От романтических грез и идиллического отношения к жизни Александр Адуев после первого романа переходит к мрачному отчаянию и разочарованию, к болезненной мизантропии. После второго романа героем овладевает сперва жажда удовольствий, а затем — холодное уныние, апатия. Пережив поражение у Лизы, Александр превращается в страдальца. Иным он предстает в письмах к Лизавете и Петру Адуевым. Романист четко прослеживает эти фазы, смену их в духовной истории Александра. Писатель обнаруживает глубину проникновения в психологию героя и в общественный смысл всей его истории.

Если Александр дан как характер, развивающийся в едином направлении, то Петр Адуев выступает как характер уже сложившийся.³

Каждая из гончаровских женщин — также законченный и своеобразный психологический тип. В галерее разнообразных женских характеров встречается грубая и злая, но по-своему способная к нежным чувствам Аграфена; здесь же страстная, обаятельно-женственная Юлия; наивно-сентиментальная провинциалка Софья; величаво-спокойная, но внутренне страстная Лиза; Наденька с ее причудами и капризами, с ее еще не сложившейся, но уже жадной до житейских удовольствий душой, а с другой стороны — вполне сформировавшаяся Лизавета Александровна, проницательная, чуткая к жизни и к людям.

Определенность («схематизм») гончаровского романа получила выражение и в обрисовке отношений героев. Романист изображает

40

три разных типа любви Александра Адуева (к Наденьке, Юлии и Лизе). О них рассказано в романе именно в этой последовательности, и они в совокупности своей дают законченный, полный круг чувствований Александра. Роль вздыхателя-романтика сменяется в похождениях Александра ролью любовника, затем — соблазнителя, а завершается его сердечная жизнь браком по расчету. И эти стадии представляют интерес не только психологический, но и социальный, так как они отражают процесс опустошения души молодого Адуева в результате его столкновения с действительностью, господствующей моралью. Вот почему В. Г. Белинский так высоко оценил изображение любви в «Обыкновенной истории».

Здесь уместно сопоставить роман Гончарова с произведениями П. Н. Кудрявцева (А. Нестроева) или А. В. Дружинина. Кудрявцева и Дружинина любовная страсть интересует сама по себе, ее изображение не связано с типизацией характеров, бытовых, нравственных, общественных отношений. Гончаров же в «Обыкновенной истории» (напомним, что в том же 1847 году в «Отечественных записках» печаталась повесть «Сбоев», а в «Современнике» — «Полинька Сакс») создает принципиально новую, обогащенную общественно-психологическим содержанием художественную концепцию любовной страсти. В. Г. Белинский в одном из писем к В. П. Боткину, оценивая повесть Кудрявцева «Сбоев», сравнивает ее с романом «Обыкновенная история» и приходит к выводу, что Гончаров «человек взрослый, совершеннолетний», а Кудрявцев — «духовно малолетний, нравственный и умственный недоросль».⁴

Белинский имел в виду принципиальное различие между Гончаровым и Кудрявцевым в воспроизведении и объяснении ими любовной страсти. Критик связывал это с тем, что автор «Сбоева» жил в Москве, и поэтому ему не хватало той серьезности, глубины и дельности содержания, которые были так свойственны петербургской литературе, к которой принадлежал Гончаров. Белинский «упивался» воспроизведением и объяснением любви у Гончарова, видел в ней выражение натуры Александра Адуева как общественного типа. Такой зрелой, «взрослой» трактовки любви нет у Кудрявцева. Это Белинскому стало ясно в конце 40-х годов, когда появились романы Гончарова и Герцена. В них нет и следа того юношеского романтического субъективизма, который был присущ Кудрявцеву и который когда-то был дорог Белинскому.

Художественная структура повестей А. В. Дружинина также заключена в тесные границы чисто любовного занимательного и эффектного сюжета. «Полинька Сакс» (1847), вызвавшая одобрение В. Г. Белинского, содержит некоторые важные вопросы семейного положения и воспитания русской женщины. Трагическая судьба героини заставляет признать, что гибель ее явилась результатом неправильного воспитания. Автор, изображая драматические

41

отношения Полиньки с Саксом и Галицким, являющиеся основой сюжета повести, показывает, что героиня слишком поздно (как результат неправильного воспитания) стала женщиной-человеком. Общественная актуальность такой постановки «женского вопроса» для 40-х годов совершенно очевидна. Многие прозаики указывали на необходимость воспитания в женщине человека (а не только невесты, жены и матери). А. Герцен в своей героине Любоньке также отмечает отсутствие (до встречи с Бельтовым) интересов к общественным вопросам, ограниченность ее кругозора любовью, семьей, что также явилось одним из источников трагического в ее судьбе. А. Дружинин на вопросы развития и положения женщины смотрит у́же. В отличие от Герцена, он не говорит о необходимости ее принуждения, воспитания в ней интересов к общественным вопросам, к общественной деятельности. В последующих произведениях, и романах «Жюли» (1848), «Обрученные» (1857), Дружинин в еще бо́льшей мере отошел от общественного содержания «женского вопроса»...

Вернемся, однако, к структуре романа Гончарова. В построении конфликта, в его развитии (суд дяди над племянником, затем суд Лизаветы Александровны над племянником и мужем) и его завершении (Александр Адуев — почти карикатурная копия своего дяди) угадывается также строгая симметричность.

Но не только общая структура романа, четкость его основных сюжетных линий и коллизий создают впечатление своего рода сознательного схематизма. И все повествование Гончаров строит, опираясь на целую систему определившихся, устоявшихся и постоянно повторяющихся элементов в поведении героя, в его отношениях с другими лицами, с окружающими предметами и т. п. Писателю присуща своя, оригинальная манера повествования. Он находит определенные опорные точки, которые повторяются на протяжении всего романа и, как сюжет и композиция, придают ему целостность и единство и вместе с тем помогают автору раскрыть смысл изображаемого, а также свое отношение к нему. Так, уже в первой сцене встречи племянника и дяди автор с высоким комическим искусством «обыгрывает» порывы Александра обнять или поцеловать дядю.

«Только что Петр Иваныч расположился бриться, как явился Александр Федорыч. Он было бросился на шею к дяде, но тот, пожимая мощной рукой его нежную, юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя, как будто для того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется затем, чтобы остановить этот порыв и ограничиться пожатием» (I, 33).

И далее:

«— Тетушка поручила мне обнять вас... — Он встал и подошел к дяде, чтобы поцеловать его в щеку, или в голову, или в плечо, или наконец, во что удастся.

42

— Тетушке твоей пора бы с летами быть умнее, а она, я вижу, все такая же дура, как была двадцать лет тому назад...

Озадаченный Александр задом воротился на свое место».

И еще. Дядя сообщает, что он уже нашел квартиру для племянника.

«— Ах, дядюшка! — сказал Александр. — Как мне благодарить вас за эту заботливость?

И он опять вскочил с места с намерением словом и делом доказать свою признательность.

— Тише, тише, не трогай, — заговорил дядя, — бритвы преострые, того и гляди обрежешься сам и меня обрежешь.

Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия, не удастся в тот день ни разу обнять и прижать к груди обожаемого дядю, и отложил это намерение до другого раза» (I, 34).

К концу первого разговора с дядей Александр уже не порывался его обнять, а просто благодарил.⁵

На протяжении всего романа Гончаров вновь и вновь возвращается к этим порывам Александра. Многообразные по смыслу и формам проявления, они не только рисуют восторженный темперамент Александра и сдержанный, сухой характер Петра Адуева, но говорят и о том, как меняется характер племянника, его отношения с дядей. Воспитанный в патриархально-сентиментальной обстановке помещичьей провинции, Александр «измерял» отношения людей семейными связями, а симпатию, любовь между ними — поцелуями и объятиями. Петр Иваныч, напротив, видел прежде всего деловые связи, испытывал влечение и симпатию к человеку лишь в том случае, когда последний делал карьеру. Только на этой основе он признавал и семейные связи, даже гордился ими. В этом случае Петр Иваныч готов был обнять и поцеловать человека. В ходе изложения писатель изображает это сперва разное, а затем одинаковое отношение Петра и Александра Адуевых к родственным связям, к поцелуям и объятиям. В эпилоге племянник сообщает о своих жизненных успехах.

«— Александр! — гордо, торжественно прибавил он (Петр Иваныч, — Н. П.) — ты моя кровь, ты — Адуев! Так и быть, обними меня!

И они обнялись.

— Это в первый раз, дядюшка — сказал Александр.

— И в последний! — отвечал Петр Иваныч...» (I, 314).

Все повествование у Гончарова насыщено подобными элементами. В них выражается конкретная поэтика гончаровского романа, особенности художественного мышления романиста. Вне этих элементов нельзя понять неповторимого своеобразия романа Гончарова. Романист умеет выбрать в качестве опорных точек повествования немногие, но особенно выразительные детали. Обыгрывая их

43

на протяжении всего романа, он с их помощью раскрывает историю характера, самые сложные и противоречивые чувства и отношения, нравственное состояние героя и процесс его мышления. Они же служат и средством авторской оценки изображаемого. В этом смысле показателен и другой постоянный мотив — разговоры дяди и племянника о деньгах. Сами по себе они, как и неизменные порывания Александра обнять и поцеловать дядю, могут показаться однообразными и мелочными. Но как содержательно, почти символично это однообразие в концепции всего романа! Уже в начале дядя предупреждает Александра: «Да! Матушка просила снабжать тебя деньгами... Знаешь, что я тебе скажу: не проси у меня их; это всегда нарушает доброе согласие между порядочными людьми. Впрочем, не думай, чтоб я тебе отказывал: нет, если придется так, что другого средства не будет, так ты, нечего делать, обратись ко мне... Все у дяди лучше взять, чем у чужого, по крайней мере без процентов» (I, 42). И в дальнейшем Петр Адуев постоянно будет вести подобные речи в поворотные моменты судьбы своего племянника.

Предупреждая Александра о том, что глупая любовь к Надиньке отвлекает его от серьезного дела, что он утопает в «сладостной неге» и не думает о «презренной пользе», дядя вновь напоминает: «...но только как не станет у тебя „презренного металла“, у меня не проси — не дам.

— Я, кажется, не часто беспокоил вас.

— До сих пор, слава богу, нет, а может случиться, если бросишь дело...» (I, 74).⁶

Но так не случилось ни разу. В этом вопросе Александр и Петр Адуевы были щепетильны. Для дяди деньги были «пробным камнем» в отношениях людей. Для Александра же обращение за деньгами к Петру Иванычу означало подчинение ему, признание его правоты, отказ от своего взгляда на людей и жизнь. И Александр упорно не делает этого рокового для себя шага. Петра Иваныча это начинает раздражать, он инстинктивно чувствует, что за отказом Александра кроется его нежелание согласиться с дядюшкиной «философией жизни». Прощаясь с ним, Петр Иваныч предлагает:

«Не надо ли денег на дорогу?

— Нет, благодарю: мне станет.

— Что это, никогда не возьмет! это, наконец, бесит меня. Ну, с богом, с богом» (I, 266).⁷

Лишь в эпилоге щепетильность Александра, наконец, исчезает.

Теперь дядя охотно предлагает деньги, а племянник с готовностью их принимает,

«Ну, неужели тебе и теперь не нужно презренного металла? Обратись же ко мне хоть однажды.

44

— Ах! нужно, дядюшка: издержек множество. Если вы можете дать десять, пятнадцать тысяч...

— Насилу, в первый раз! — провозгласил Петр Иваныч» (I, 314).

Через все дискуссии дяди и племянника проходит и еще один постоянный мотив — характерная реплика Петра Адуева. При первом знакомстве с Александром дядя спрашивает его: «Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?» (I, 39). И. когда племянник сообщил, ему своя планы («Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить» — I, 40), то дядя заключает: «Право, лучше бы тебе остаться там» (I, 42).⁸ А чуть позже дядя еще решительнее высказывает свое заключение: «В сотый раз скажу: напрасно приезжал!» (I, 53). И так на протяжении почти всего романа. Однако при первых же успехах Александра дядя перестает упрекать его в приезде в Петербург: «...не стану говорить тебе, зачем ты приезжал. Не прошло и месяца, а уже со всех сторон так на тебя и льется» (I, 63). Но вот Александр влюбился в Наденьку, забросил службу и литературные дела. И Петр Иваныч снова ставит перед Александром вопрос о целях его приезда из деревни: «Эх, Александр, принесла тебя сюда нелегкая! стоило за этим ездить! Ты бы мог все это проделать там...» (I, 136). И позже снова: «...стоило приезжать! осрамил род Адуевых!» (I, 266). В эпилоге романа у дяди на устах уже нет этого упрека; наоборот, у него появилась гордость за племянника: «Да, Адуевы делают свое дело! Ты весь в меня... Я сказал бы тебе: продолжай идти во всем по моим следам...» (I, 313).

Столь же содержательна полемика дяди с племянником по вопросам языка и стиля. Старший Адуев считает, что у племянника «дикая речь», он советует ему говорить попроще. Цитатность речей Александра уже установлена исследователями и комментаторами. Речь его пестрит реминисценциями и заимствованиями из стихотворений Пушкина; она воспроизводит романтическую фразеологию 30—40-х годов, связана она и с романтической поэзией самого Гончарова. Вот наиболее характерные выражения Александра Адуева: «струны моего сердца» (I, 53), «разумнодеятельная толпа» (I, 41), «дружба и любовь — эти священные и высокие чувства, упавшие как будто ненарочно с неба в земную грязь» (I, 42), «вы без милосердия вонзаете свой анатомический нож в самые тайные изгибы моего сердца» (I, 73), «вещественные знаки... невещественных отношений» (I, 45), «святые волнения», «прозябать без вдохновения» (I, 47), «благородное излияние сердца», «сладостная нега», «презренная польза», «чаша», «сок души», «удар судьбы», «творить особый мир» и т. п.

45

Проповедь дяди Александр воспринимает как призыв к «деревянной жизни», к прозябанию «без вдохновения, без слез, без жизни, без любви».⁹ Потерпев поражение у Наденьки, Александр возненавидел людей: «...о, люди, люди! жалкий род, достойный слез и смеха!» (I, 131).¹⁰ В исповеди перед отъездом в деревню герой снова пользуется цитатой: «Я изведал всю пустоту и всю ничтожность жизни — и глубоко презираю ее. Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» (I, 255).¹¹

Лизавете Александровне молодой Адуев рассказывает, на какие чувства к любимой женщине он способен. «О! — начал Александр, возведя взоры к небу, — я бы посвятил всю жизнь ей, и бы лежал у ног ее. Смотреть ей в глаза было бы высшим счастьем. Каждое слово ее было бы мне зна́ком. Я бы пел ее красоту, нашу любовь, природу:

С ней обрели б уста мои
Язык Петрарки и любви...¹²

Разбитый по всем пунктам дядей и собственным опытом жизни, Александр Адуев сперва впал в «мрачное отчаяние», а потом перешел к «холодному унынию». «Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.

Я пережил свои страданья,
Я разлюбил свои мечты...¹³

твердил он постоянно».

Иронизируя над своим героем, автор иногда и от себя характеризует его переживания пушкинскими словами. Александр, дважды переживший горький для себя опыт любви, с трудом поддавался чувству Лизы, «был очень осторожен и не допускал никакой искренности. Расчет ли то был с его стороны, или еще прежних ран, что ли, ничто не излечило, как он говорил, только он был довольно холоден с ней и в разговоре».¹⁴

Петр Иваныч также пользуется в своем развенчании романтизма племянника пушкинскими цитатами. Чуждый поэтичности, он начинает говорить языком Александра. В результате пушкинская фраза приобретает иронический смысл. Александру наскучила любовь Юлии, он готов порвать связь с нею. Дядя понимает его чувства, но, подзадоривая и как бы

46

ловя племянника на собственную его удочку, он сообщает о своем посещении Юлии: «Я уж нынче постарался для тебя, Александр... уверил ее, что ты любишь так пламенно, так нежно...»¹⁵

У Петра Адуева своя лексика, и Александр ее не терпит. Поучая племянника, старший Адуев говорит: «Ты, как я вижу, ничего не смыслишь в сердечных тайнах, оттого твоя любовные дела и повести так плохи.

— Любовные дела! — сказал Александр, качая с презрением головой» (I, 137).

Характерны в этом же плане высмеянные Петром Иванычем романтические стихи Александра,¹⁶ а также его письмо к Поспелову. К письму Петр Адуев делает иронические комментарии, а затем диктует племяннику другое письмо, срывающее романтические покровы с реальных чувств и отношений. Почти при каждой встрече Адуев-дядя высмеивает речь племянника, советует ему забыть «священные да небесные чувства», отказаться от «старого языка». Петр Иваныч однажды пригласил Александра к себе на обед, где, как он сказал, будут его знакомые. Племянник подумал, что дядя, собравшийся жениться, решил проститься с друзьями. Но оказалось, что эти друзья просто деловые люди. Племянник с огорчением говорит:

«— А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может быть, при разлуке прижмете их к сердцу,

— Ну, в твоих пяти словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!» (I, 83—84).¹⁷

Адуев-старший повторяет на протяжении всего романа те «заветные» слова Александра,¹⁸ в которых он весь со своим сентиментально-восторженным характером и провинциальной патриархальностью. К разряду таких слов относятся «искренние, сердечные излияния» (I, 206), которыми молодой Адуев характеризовал сущность человеческих отношений. Петр Иваныч неизменно иронизирует над этими словами.¹⁹ В эпилоге он с усмешкой вспоминает эти когда-то любимые слова Александра («Бешеная радость, порывы, небесное блаженство», «колоссальная страсть», «искренние

47

излияния» — I, 310). Переродившийся племянник краснеет и за эти излюбленные формулы, и за выраженные в них чувства.

В этом же плане характерны в художественной системе романа воспоминания о «желтых цветах», «озере» и «тетке», старой деве Марии Горбатовой, которая в письме к старшему Адуеву живо описывает их юную любовь в деревне, озеро, в котором он самоотверженно рвал для нее желтые цветы.

В ходе дальнейших событий Петр Адуев неоднократно с злой иронией, даже с ожесточением говорит об этих образах, убеждая Александра в необходимости освобождения от патриархальной косности, от идилличности и пустой мечтательности. Как символ патриархально-провинциального, азиатского уклада и идиллического мироощущения и выступают образы тетки, желтых цветов и озера в речах Петра Иваныча. Защищая свою верность к Софье, молодой Адуев, только что приехавший в Петербург, говорит:

«Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как гладкое, прекрасное озеро...

— На котором растут желтые цветы, что ли? — перебил дядя

— Как озеро, — продолжал Александр, — она полна чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много...

— Тины, любезный» (I, 52—53).²²

В эпилоге Адуевы уже благодушно смеются над «желтыми цветами» и «искренними излияниями»; оба готовы на все, чтобы уничтожить какие-либо напоминания о былом.

В романе есть и другие, столь же устойчивые, повторяющиеся и о многом говорящие мотивы. Одни из них проходят через весь

48

роман,²³ другие же обыгрываются автором лишь в пределах определенного момента истории героя. С высоким комическим мастерством и психологически содержательно Гончаров изобразил сцену ужина Петра Иваныча в самую трагическую минуту жизни Александра, оставленного Наденькой.²⁴ Подобно Гоголю, Гончаров, как истинный художник-артист; умеет мелочи возвести в поэзию и придать им общий смысл. Предметом поэзии становится и самодовольная улыбка Петра Адуева, и его изумительное умение «навострить уши» или сделать свирепое лицо.²⁵

Опорные точки повествования придают своеобразный схематизм художественной системе Гончарова, ведут к некоему «однообразию» мотивов романа. Но «схематизм» и «однообразие» здесь особого рода, это не недостаток, а сознательно осуществляемый автором оригинальный способ экономного и точного отбора материала, художественного изображения жизни, ее типизации, раскрытия смысла ее. По этому пути он пойдет и в романе «Обломов».

49

Дата добавления: 2015-07-24