Переводчица

Улица Линне

Париж

01.43.44.55.21

— По утрам лучше не звонить, — сказала она. — Я сплю часов до трех. А вот после пяти вечера — самое оно. Я, как и ты, приступаю к работе в полночь.

— Самое плодотворное время для тех, кто пишет, n’est-ce pas? [90]

— Ты пишешь, я перевожу. Знаешь, как говорят про перевод: это преобразование утренних слов в слова вечерние.

— Я позвоню, — сказал я.

— Буду ждать.

— Я подался вперед, чтобы снова поцеловать ее. Но она жестом остановила меня:

— A bientot… [91]

— A bientot.

— Маргит повернулась и прошла в гостиную, а я еще долго стоял на балконе, не замечая ни ночной сырости, ни пронизывающего ветра, все еще под впечатлением от ошеломляющей встречи. Я пытался вспомнить, было ли в моей жизни такое, чтобы через несколько минут после знакомства с женщиной мы бы сплелись с ней в страстных объятиях. Если быть честным, такое случилось со мной впервые. До секса дело всегда доходило лишь спустя пару дней, а то и больше. Я был не из тех, кто готов броситься в омут с головой. Слишком осторожный, слишком бдительный. До тех пор пока…

Нет, только не надо об этом. Не сейчас. Тем более после того, что произошло…

На балконе вдруг возник Монтгомери.

— Прячетесь здесь?

— Точно.

— Видите ли, мы любим, чтобы наши гости общались.

— Я здесь как раз беседовал с одной дамой, — сказал я, виня себя за то, что начинаю оправдываться. — Она только что ушла.

— Я не заметил, чтобы кто-то выходил.

— Вы следите за каждым углом?

— Совершенно верно. Вернетесь в гостиную?

— Я должен идти.

— Так рано?

— Именно.

Он заметил визитную карточку в моей руке..

— С кем-то познакомились? — последовал вопрос.

Я тотчас спрятал визитку Маргит в карман рубашки.

— Может быть.

— Вы должны попрощаться с мадам перед уходом.

Это была не просьба, а директива, которую следовало выполнять.

— Проводите меня.

Мадам стояла перед одним из своих портретов из серии ню — на нем из ее вагины произрастали оруженосные руки, опять-таки в обрамлении райской флоры и фауны. Это было полное безумие. Она держала пустой бокал и выглядела совершенно пьяной… во всяком случае, беседовать с ней мне совсем не хотелось.

— Мистер Рикс покидает нас, — сказал Монтгомери.

— Mais la nuit пе fait que commencer,[92] — сказала она и захихикала.

— Я по ночам пишу, так что…

— Преданность искусству. Это восхитительно, не правда ли, Монтгомери?

— Восхитительно, — безучастно кивнул он.

— Что ж, милый, надеюсь, ты отлично провел время.

— Да, замечательно, — ответил я.

— И помни: если тебе захочется провести время в компании воскресным вечером, мы всегда здесь.

— Я запомню.

— Мне не терпится прочитать эту твою книгу…

— Мне тоже.

— Монти, он так остроумен! Мы должны снова пригласить его.

— Да, должны.

— Дорогой, — сказала она, притягивая меня к себе. — Хочу сказать, ты настоящий сердцеед, совершенный dragueut. [93]

— Вы преувеличиваете мои способности.

— О, умоляю. Твой образ одинокого ранимого художника может сразить женщину наповал.

— Пока она говорила, я чувствовал, как ее мясистые пальцы вплетаются в мои.

— Ты одинок, милый?

Я осторожно высвободил руку. И сказал:

— Еще раз спасибо за очень интересный вечер.

— Ты кого-то подцепил, не так ли? — спросила она, и в голосе прозвучала горечь.

Я подумал про визитку, что лежала в нагрудном кармане.

— Да, — ответил я. — Думаю, что да.

10

В ту ночь я сидел перед монитором и пытался сосредоточиться, но в голове все прокручивалась сцена на балконе. Перед глазами стояло лицо Маргит. После наших объятий прошло уже шесть часов, но я до сих пор чувствовал ее мускусный запах, пропитавший мою одежду. В ушах звучал ее низкий хрипловатый голос, во рту ощущался вкус ее губ…

Я то и дело доставал ее визитку и подолгу смотрел на нее…

Я переписал ее телефонный номер в свою записную книжку, а заодно и в блокнот, лежащий на рабочем столе на случай, если визитки вдруг не окажется под рукой.

Я с трудом пытался вымучить свою новую норму — тысячу слов….

Безуспешно. Я был в сильном смятении, я был слишком рассеян…

Время тянулось медленно. Мне отчаянно хотелось уйти из этой комнаты пораньше, побродить по улицам, попытаться прийти в себя. Но если я оставлю свой пост…

Бла-бла-бла. Зачем повторять и без того известные доводы? Я прекрасно знал, что буду играть роль примерного работника и досижу до шести утра. А потом…

А потом позвоню ей и скажу, что не в силах дождаться пяти часов, что я должен увидеть ее немедленно. И примчусь на такси к дому номер 13 по улице Линне, и…

Безнадежно испорчу этот роман, погублю его в зародыше.

Немного холодка и отстраненности, вот что здесь требуется, mon pоte. [94]

Так что пробудившись как всегда в два пополудни, я сходил за зарплатой, съел стейк фри в маленьком кафе возле Восточного вокзала, потом позволил себе предвечернюю прогулку вдоль канала Сен-Мартен и к половине десятого успел на «Неверную жену» Шаброля в кинотеатре «Брейди» (там шел мини-фестиваль его фильмов). Из кино на работу я отправился пешком, по дороге размышляя о сложностях моральных подтекстов Шаброля. История была стара как мир: муж узнает о неверности жены. Взбешенный, он убивает ее любовника, а потом…

Шаброль предлагает зрителю очень неожиданный и эффектный ход. Обнаружив, что муж убил ее amant,[95] жена не впадает в истерику и не выступает в роли обличительницы. Она даже не сдает мужа полиции. Вместо этого супруги становятся сообщниками в преступлении — чем не подтверждение того, что в любых интимных отношениях (особенно тех, что длятся долгие годы) партнеры всегда сообщники. Как только пересечена граница сексуальности, мы в каком-то смысле вверяем свою судьбу провидению. Можно дистанцироваться, убеждать себя в том, что человек, с которым ты спишь, рационален и мыслит такими же категориями, как и ты… а потом заново открываешь для себя один из трюизмов нашей жизни: чужая душа — потемки.

Но как же отчаянно мне хотелось пересечь эту границу с Маргит.

И все-таки… дисциплина, прежде всего дисциплина.

Поэтому я позвонил ей лишь на следующий день из телефона-автомата на улице дез Эколь.

Я вставил в таксофон карточку «Франс Телеком». Набрал номер. Один гудок, два, три, четыре… о, черт, ее нет дома… пять, шесть…

— Алло?

Голос у нее был заспанный.

— Маргит, это я… Гарри.

— Я так и поняла.

— Я разбудил тебя?

— Я просто… дремала.

— Я могу перезвонить, если…

— Ни к чему такая забота. Я ожидала, что ты позвонишь именно сейчас… точно так же, как не ждала твоего звонка вчера.

— Как ты это вычислила?

— Просто знала, что, хотя тебе и не терпится увидеть меня, ты не захочешь казаться слишком настойчивым, поэтому выждешь день-другой. Но не больше, потому иначе это означало бы отсутствие интереса. То, что ты позвонил ровно в пять… особенно после того, как я просила не беспокоить меня раньше…

— Говорит о том, насколько предсказуемы мужчины?

— Заметьте, monsieur, не я это сказала…

— Так ты хочешь увидеть меня или нет? — спросил я.

— Американская прямолинейность. J’adore… [96]

— Я задал вопрос.

— Где ты сейчас находишься?

— Около Жюссьё.

— Моя станция metro. Какое совпадение. Дай мне полчаса. У тебя есть мой адрес?

— Есть.

— Запомни код: S877B. Вторая лестница, третий этаж, направо. А plus tard. [97]

Ее дом находился в трех минутах ходьбы от станции metro Жюссьё. В сгущающихся мартовских сумерках квартал предстал передо мной смешением архитектурных стилей: старинные жилые дома соседствовали с грубыми бетонными образчиками брутализма шестидесятых (в последних размещались отделения Парижского университета). При всем моем опыте праздного шатания мне еще не доводилось забредать сюда (я всегда останавливался у кинотеатра «Гранд Аксьон» на улице дез Эколь, а потом сворачивал налево, к реке). Тем более интригующей оказалась возможность заглянуть в Ботанический сад. Для меня было полной неожиданностью увидеть такое огромное и sauvage [98] зеленое пространство в самом сердце Пятого arrondissement. Я зашел в сад по тропинке среди экзотической флоры; тропинка привела меня к лужайке, слегка заросшей, с каменной постройкой посередине. Будь я кинорежиссером, озабоченным поисками натуры для современной урбанистической версии фильма «Сон в летнюю ночь», эта площадка подошла бы идеально. Здесь даже был небольшой холм — к нему вела извилистая тропинка, — и, взобравшись на него, я открыл для себя потрясающий вид: крыши, каминные трубы и мансардные окна. Ничего монументального, но в свете заходящего солнца картинка приобретала монохроматическую прелесть: спокойный урбанистический пейзаж, скрытый от всеобщего обозрения. Крыши всегда романтичны — и не только потому, что они, образно говоря, соседствуют с небом. Встаньте на крышу, и вас тотчас посетят мысли о безграничных возможностях жизни и… вездесущей угрозе уничтожения. Глядя в небо, думаешь: все возможно. в следующую минуту: я ничтожен. А потом подходишь к краю, смотришь вниз и говоришь себе: всего два и моя жизнь будет кончена. Но разве это катастрофа?

Не удивительно, что романтики так благоговеют перед самоубийством. Вероятно, они видят в нем жест отчаяния, порожденный безнадежностью жизни, прощальный творческий всплеск: трагический финал с собственным участием.

Но к чему эти мрачные мысли, когда перспектива секса всего в десяти минутах ходьбы? Ах да, секс: великое противоядие, лекарство от любого отчаяния…

Я спустился с холма, вышел из сада, пересек улицу и на углу обнаружил магазинчик, где торговали всякой снедью, — в том числе и шампанским. Араб-продавец сообщил, что у него как раз охлаждается одна бутылка. Я купил ее. Когда я спросил, продает ли он презервативы, парень отвел глаза в сторону:

— На другом углу есть автомат.

Туда я и направился. Опустил в автомат монетку в два евро, открыл металлический ящик и достал упаковку из трех презервативов. До пяти оставалось две минуты.

Дом номер 13 по улице Линне оказался ничем не примечательным зданием — начало XIX века, широкие окна, массивная офисная черная дверь. В левом крыле располагалась шашлычная, с другого угла — вполне приличный с виду итальянский ресторан. Подойдя к двери, я заглянул в свою записную книжку и набрал необходимую комбинацию. Щелкнул замок. Я толкнул дверь, и меня охватило волнение.

Внутренний дворик дома номер 13 отличался от всех других парижских дворов, где мне доводилось бывать, здесь было светло, прохладно и зелено. Выложенный камнем, он выглядел чистым и ухоженным. Никакого белья, свисающего с балконов, — только ящики с цветами и шпалеры, увитые плющом. Из открытых окон не гремела дикая музыка — царила истинно буржуазная тишина. У входа в первый подъезд я увидел целую коллекцию табличек:

Дата добавления: 2015-07-20