Глава двенадцатая. Занавес упал, и живейшие рукоплескания раздались со всех концов и углов залы.

Занавес упал, и живейшие рукоплескания раздались со всех концов и углов залы.

Четыре царственных покойника проворно вскочили на ноги и принялись на радостях обниматься. Полоний и Офелия тоже вышли из гробов и успели с превеликим удовольствием услышать, какими громовыми аплодисментами был встречен Горацио, когда вышел объявить следующее представление.^[49] Ему не давали назвать какую-либо другую пьесу, бурно требуя повторить сегодняшнюю.

– Итак, мы победили! – воскликнул Зерло. – Сегодня обойдемся без разумных слов. Важнее всего первое впечатление. Кто осудит актера, если он скован и неподатлив во время дебюта?

Явился касснр с увесистой кассой.

– Мы дебютировали как нельзя лучше, – объявил он, – суеверие себя оправдывает. А где обещанный ужин? Сегодня нам не грех покутить.

Заранее было решено не расходиться, остаться в театральных костюмах и своими силами устроить пиршество. Вильгельм взял на себя заботу о помещении, а мадам Мелина – о кушаньях.

Комната, где обычно писали декорации, была отчищена на славу, обставлена мелкими декорациями и убрана так, что напоминала не то сад, не то колоннаду. Входящих ослепил блеск множества свечей, по-праздничному сиявших сквозь благовонный дым обильных курений, озаряя парадный, заставленный яствами стол. Гости громко восторгались всем устройством и чинно рассаживались по местам; казалось, будто члены королевской фамилии трапезничают в царстве теней. Вильгельм сидел между Аврелией и мадам Мелина, Зерло между Филиной и Эльмирой; все были довольны собой и своим местом.

Присутствие обоих театралов умножало радость труппы. Во время представления они несколько раз приходили на сцену и не уставали восторгаться сами и рассказывать о восторгах публики; теперь же они перешли к подробностям – каждому досталась щедрая доля похвал.

С невообразимым одушевлением подчеркивалась одна удача за другой, одна сцена за другой. Суфлер, скромно сидевший с краю, снискал большое одобрение за своего свирепого Пирра; фехтовальное искусство Гамлета и Лаэрта превозносилось до небес; печаль Офелии была невыразимо прекрасна и возвышенна; а об игре Полония и говорить нечего; каждый из присутствующих слышал хвалы от других и сам их расточал.

Однако и отсутствующий призрак получил свою долю восхвалений и восторгов. Каким проникновенным голосом и с каким глубоким смыслом произносил он слова роли, а удивительнее всего была его осведомленность о делах труппы. Он так был похож на портрет, будто позировал художнику, а оба театрала не переставали восторгаться тем, как умел он навести жуть, когда возник возле картины и прошествовал мимо своего подобия, Тут удивительнейшим образом перемешались действительность и обман чувств, ведь на самом деле верилось, что королева не видит одной из фигур; попутно расхвалили мадам Мелина за то, что в этом месте она смотрела вверх, на портрет, меж тем как Гамлет показывал вниз, на тень.

В ответ на расспросы, каким образом удалось пробраться призраку, заведующий сценой объяснил, что одна из задних дверей, обычно заставленная декорациями, в этот вечер оказалась открытой, потому что понадобилась готическая зала, и в нее вошли две совершенно одинаковых фигуры в белых плащах и капюшонах; тем же путем они, долишо быть, и вышли после третьего акта.

Зерло особенно одобрял, что призрак не плакался на жалостный манер, а в конце даже добавил от себя слова, коими и надлежит столь великому герою поднять дух сына. Вильгельм запомнил их с тем, чтобы внести в рукопись.

В оживлении пира никто не заметил отсутствия арфиста и детей; однако вскоре они пожаловали, явив собой наиприятнейшее зрелище; вошли они вместе, разряженные самым фантастическим образом. Феликс бил в треугольник, Миньона в бубен, а старик повесил на себя тяжелую арфу и, неся ее перед собой, играл на ней. Они обошли стол с пением различных песенок. Их накормили, и гости, думая ублажить детей, всласть напоили их вкусным вином; сами-то они не оставили непочатыми, бутылки с драгоценной влагой, принесенные в нескольких корзинках как подарок к этому вечеру от друзей-театралов.

Дети прыгали и пели без устали, особенно непривычно шаловлива была Миньона. Она била в бубен со всей возможной грацией и живостью, то с нажимом быстро водила пальцем по бубну, то стучала по нему тыльной стороной или кистью руки, а то еще в переменном ритме ударяла себя бубном по колену или по голове или же слегка потряхивала им, чтобы только звенели бубенцы, извлекая таким образом из этого простейшего инструмента самые разнообразные звуки. Вдоволь нашумевшись, дети расселись в кресле, оказавшемся пустым, как раз напротив Вильгельма.

– Прочь с кресла! – закричал Зерло. – Оно, как видно, оставлено для призрака; если он явится, вам будет худо!

– А я его не боюсь, – заявила Миньона. – Придет, так мы встанем. Он мой дядя и ничего плохого мне не сделает.

Ее слов не понял никто, кроме тех, кто знал, что она называла своего мнимого отца «Большим чертом».

Актеры переглянулись и окончательно утвердились в подозрении, что призрак появлялся не без ведома Зерло. Все по-прежнему болтали и пили, только девушки время от времени с опаской косились на дверь.

Сидя в глубоком кресле и, точно марионетки из ящика, выглядывая из-за стола, дети вздумали сыграть сценку в соответствующем роде. Миньона превосходно имитировала скрипучие марионеточные голоса, а под конец она и Феликс стукнулись головами друг о друга и об край стола, да так крепко, что это могли, пожалуй, выдержать лишь деревянные куклы. Миньона разыгралась до исступления, и гостям, которые поначалу искренне смеялись ее выдумкам, пришлось обуздывать ее. Но уговоры мало помогали, наоборот, теперь она вскочила с места и принялась носиться вокруг стола, потрясая бубном. Волосы у нее разметались, и когда она откидывала голову, а всем телом будто взвивалась в воздух, то напоминала менаду, чьи буйные и почти немыслимые позы не перестают изумлять нас на античных памятниках.

Раззадоренные искусством детей и поднятым ими шумом, все старались внести свою лепту в увеселение общества. Женщины пропели несколько канонов. Лаэрт пощелкал соловьем, а педант под сурдинку исполнил концерт на варгане.^[50] Между тем соседи и соседки затевали всевозможные игры, где встречаются и сплетаются руки, и многие парочки не могли воздержаться от знаков обнадеживающей нежности. Мадам Мелина особенно живо проявляла склонность к Вильгельму. Время было за полночь, и Аврелия, одна только и владевшая своими чувствами, поднявшись, напомнила остальным, что пора расходиться.

На прощание Зерло изобразил фейерверк, до непостижимости точно воспроизводя губами звук ракет, шутих и огненных колес. Стоило закрыть глаза, чтобы получилась полная иллюзия. Тем временем все встали, и кавалеры предложили дамам руку, дабы проводить их домой. Вильгельм с Аврелией вышли последними. На лестнице им встретился заведующий сценой и сказал:

– Вот дымка, за которой скрылся призрак. Она застряла в люке, и мы только что нашли ее.

– Примечательнейшая реликвия! – вскричал Вильгельм, беря у него ткань.

В этот миг кто-то вцепился ему в левую руку, а вслед за тем он ощутил резкую боль. Притаившаяся Миньона схватила и укусила ему руку. Скатившись мимо него по перилам, она исчезла.

Выйдя на свежий воздух, все почувствовали, что нынче вечером забыли меру, и, не прощаясь, разошлись.

Вильгельм едва добрался до своей комнаты, как, скинув одежду и погасив свет, поспешил в постель. Сон начал уже его одолевать, однако, услышав за печкой шорох, он насторожился.

В его разгоряченном воображении сразу же всплыл образ короля, закованного в латы; готовясь заговорить с призраком, он привстал, как вдруг нежные руки обвили его, жаркие поцелуи замкнули ему уста, а к груди прильнула грудь, оттолкнуть которую у него недостало сил.

Дата добавления: 2015-07-26