Следствие и суд во времена Сталина.

Конец этого пути мог быть различным, но начало для всех было одно — арест. Арестовывали, как правило, ночью, человека буквально брали из постели, сонного, растерявшегося. Рядом находились его близкие, потрясенные происходящим. «Не волнуйтесь. Это ошибка. Там разберутся», — часто это были последние слова арестованного, обращенные к родным. Оперативники, выезжавшие на арест, вели себя нагло, действовали быстро. Арест должен был ошеломить репрессируемого, сразу сломить его волю к сопротивлению. Одиноких людей иногда брали вне дома — на работе, в транспорте, в магазине. Тут действовал фактор внезапности, также ошеломлявший жертву.

В жизни человека наступал перелом. Переполненная камера, спертый воздух, тюремная пища и самое страшное — допросы. Следователь предъявлял обвинение, абсолютно нелепое, абсолютно фантастическое — террор, шпионаж, диверсия, подготовка покушения на Сталина. Арестованный начинал оправдываться, у него сначала и мысли не было подписывать протокол, где заранее, рукой следователя, были описаны все его «преступления». Пытать начинали не сразу. Сначала были угрозы, окрики, пинки и пощечины. Перед допросом могли заставить несколько часов пролежать на каменном полу, как это делалось в ростовской тюрьме. Могли разрешить свидание с близким человеком, а потом объявить: не сознаешься — его тоже возьмем.

Потом начиналась пытка лишением сна. На допросы водили по ночам, а днем в тюрьмах спать категорически запрещали. Допросы удлинялись и превращались в «конвейер» — следователи менялись через 8 часов (продолжительность рабочего дня), а подследственный оставался в кабинете. Его могли поставить по стойке «смирно», так, чтобы ни к чему не прикасался, посадить на самый кончик стула, заставить стоять на коленях. После нескольких бессонных ночей человек впадал в состояние полного нервного истощения и, находясь почти в бессознательном состоянии, подписывал «признание».

Тех, кто выдерживал «конвейер», начинали пытать. Конечно, физические истязания не были предусмотрены законом даже в то время. Однако в 1938 году следователи НКВД (Народного комиссариата внутренних дел) получили инструкцию, разрешавшую им подвергать подследственных физическим истязаниям, на том основанием, что на Западе якобы пытают коммунистов.

Арестованных били руками и ногами, особенно болезненно — сапогом по кости голени. Одного армейского командира били 21 час подряд, и его кости болели даже через 30 лет. Били резиновыми палками. Министр госбезопасности Абакумов любил зайти в пыточный подвал размяться -- он виртуозно владел этим оружием. Пытали электротоком – этот метод заимствовали у фашистского гестапо. Специальным приспособлением сдирали ногти с пальцев. Выкалывали глаза. Часами держали в ледяной воде. Ломали позвоночник. Доводили в подогреваемой камере до потери сознания. Щекотали в носу птичьим пером так, что возникало ощущение, будто сверлят мозг. Клали на бетонный пол и накрывали ящиком с вбитыми внутрь гвоздями, так что сутками человек находился в неподвижности. Сжимали голову железным обручем. Опускали в ванны с кислотой. Раздевали, привязывали и засыпали муравьями или клопами. Засовывали внутрь человека раскаленный шомпол.

Кажется, такое не мог выдержать никто. Но были те, кто выдерживал, кто не подписывал. Человек преодолевал порог восприятия боли, его изможденное сознание уже не чувствовало боль, и истязать его физически больше не имело смысла. Тогда начиналось самое страшное — моральное истязание.

...Одного партийного работника не удалось заставить подписать «показания» под пытками. Тогда в комнату, где шло следствие, привели его 16-летнюю дочь и изнасиловали на глазах отца. Подследственный все подписал, а его дочь, выпущенная из тюрьмы, бросилась под поезд... Жену другого руководителя не могли заставить подписать «показания» на мужа. Тогда на ее глазах избили любимого сына-школьника. После одной из пыток она умерла в камере... Другая женщина выдержала страшные истязания, но когда ее бросили в подвал, кишащий крысами, она забарабанила в дверь и закричала: «Отпустите! Я все подпишу»...

Оговорить себя значило сделать шаг к дальнейшим оговорам. Теперь следователь требовал дать показания на начальника, подчиненного, соседа, отца, мужа, сына... Вообще, участь родственников «врагов народа» была ужасна, даже если про них не требовали ничего подписывать. Жена должна была срочно оформить развод, иначе ее могли привлечь за «недоносительство». Но и потом возникали трудности на работе, с жильем, человек оказывался окруженным кольцом осуждения и подозрений. А дети должны были отречься от отца, от матери или от обоих родителей, если они были в тюрьме. Отречься в классе, в присутствии одноклассников, учителей. Трудно представить себе лицо ребенка, выдавливающего из себя эти слова: «У меня больше нет отца...» Трудно было смотреть на лицо великого русского артиста Евгения Лебедева, уже пожилого человека, который незадолго до смерти рассказал телезрителям о таком самом страшном в своей жизни спектакле, в котором он принимал участие еще в детстве.

...В переполненной камере встретились отец и сын, оба крестьяне, простые, но «шпионы». «Батя, — простонал молодой. — Прости меня, я на тебя подписал!» Отец вытер его слезы, обнял за голову: «Все правильно, сынок. Тебе еще жить и жить. Переобувайся, надевай мои сапоги»...

Известны имена тех, кто прошел эти «круги ада» до конца, т. е. до гибели, и не сдался. Их было очень мало. Другие тоже боролись: со страхом, с болью. Наивно писали жалобы «товарищу Сталину». Бесполезно, конечно, писали. (Вечно жива в нашем народе вера в доброго «царя-батюшку», сколько бы цари ее ни расстреливали, и до «кровавого воскресенья», и после...) Боролись, как могли и сколько могли. Писатель Александр Солженицын, бывший заключенный сталинских лагерей: «Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее...» Хочется добавить — и не только на себя.

Вопрос. Что каждый из нас может сделать сегодня, чтобы возврат ко временам сталинского террора стал бы невозможен?

Какое же значение имела эта подпись под протоколом, если следователи НКВД (с 1946 года — МГБ, Министерства государственной безопасности) тратили столько сил и времени, чтобы ее получить? Дело в том, что всем делам «врагов народа» придавался вид законно и правильно оформленных. Для этого в деле должен был быть документ, доказывающий, что подследственный совершил действия, нарушающие уголовный закон. Таким документом, как правило, было «признание» самого обвиняемого. Недаром генеральный прокурор СССР Андрей Вышинский называл «показания» человека на самого себя «царицей доказательств».

Вопрос. Почему в цивилизованных странах недостаточно показаний обвиняемого для того, чтобы признать его преступником?

Большинство «врагов народа», «политических», т. е. ни в чем не повинных людей, было осуждено по 58 статье Уголовного Кодекса, состоявшей из 14 пунктов. Вот некоторые из них с примерами конкретных человеческих судеб.

Пункт первый. «Измена Родине». По нему «прошли» наши солдаты и офицеры, оказавшиеся в плену в годы войны. Причем предусматривалось наказание в виде двадцати пяти лет лишения свободы или расстрел, но не только за «измену», но и за «намерение». Вышинский: «Мы не отличаем намерения от самого преступления, и в этом превосходство советского законодательства перед буржуазным».

Третий пункт. «Способствование каким бы то ни было способом иностранному государству, находящемуся с СССР в состоянии войны». Этот пункт давал возможность осудить любого, кто, находясь на оккупированной территории, прибил каблук немецкому военнослужащему или продал ему пучок редиски... Конечно, репрессировать всех, бывших на оккупированных территориях, было невозможно, но репрессирован мог быть любой.

Шестой пункт. «Шпионаж». Причем судили не только за «шпионаж», но и за «подозрение в шпионаже», «недоказанный шпионаж» и даже за «связи, ведущие к подозрению в шпионаже». Судили, например, человека, знакомая жены которого шила платье у той же портнихи, что и жена иностранного дипломата. Судили строго, вплоть до высшей меры.

Седьмой пункт. «Подрыв промышленности, транспорта, торговли...» На участке у техника-электрика оборвался провод высокого напряжения — двадцать лет. (Если бы это случилось на участке у двух работников — наказание было бы еще более суровым, т. к. одиннадцатый пункт предусматривал ужесточение наказания в случае, если «преступники» создавали «преступную группу»).

Восьмой пункт. «Террор»... если мужчина совершил убийство на почве ревности и убитым был беспартийный, его судили по 136 статье, в лагере он становился «бытовиком», мог быть бесконвойным. Но если жертва преступления — член партии, то только «террористом» со всеми вытекающими последствиями... Окрик запальчивой женщины в адрес члена партии: «Ах, чтоб тебе повылезло!», — классифицировался как «террористические намерения» и тоже по 58 статье, т. е. вплоть до смертной казни.

Задание. Вспомните, что законы в Древнем мире и в Средние века предполагали различные наказания за одинаковые преступления, совершенные против людей из разных слоев общества. Сформулируйте в связи с этим одно из важнейших отличий гражданского общества от корпоративного.

Больше всего было репрессировано по десятому пункту 58 статьи: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти... а равно и распространение, или изготовление, или хранение литературы того же содержания». Под «агитацией, содержащей призыв» могла пониматься беседа с глазу на глаз, под «изготовлением литературы» — письмо или дневник, написанные в единственном экземпляре.

Солженицын: «Водопроводчик выключал в своей комнате репродуктор всякий раз, как передавались бесконечные письма Сталину (... ежедневно, оглупляюще одинаковые!...) Сосед донес. Восемь лет. Полуграмотный печник любил в свободное время расписываться — это возвышало его перед самим собой. Бумаги чистой не было, он расписывался на газетах. Его газету с росчерком по лицу Отца и Учителя соседи обнаружили в мешочке в коммунальной уборной. АСА, антисоветская агитация, десять лет».

58 статья была составлена таким образом и трактовалась на следствии так широко, что любой гражданин СССР, от дворника до члена правительство, мог быть привлечен по ней к ответственности. Не говоря уже о том, что следователи помогали арестованным «вспомнить» то, чего никогда не было.

Советская экономика носила плановый характер. Репрессии тоже вершились по плану. Солженицын: «Бывший чекист... вспоминает, как в Ташкент пришла телеграмма: «Шлите двести». А они только что выгребли и «некого» брать. Ну, правда, подвезли из районов с полсотни. Идея! Взятых милицией бытовиков — переквалифицировать в 58-ю! Сказано — сделано. Но контрольной цифры все равно нет. Доносит милиция: что делать? На одной из городских площадей цыгане нахально разбили табор. Идея! Окружили — и всех мужчин от семнадцати до шестидесяти загребли как Пятьдесят восьмую! И — выполнили план!»

Следствие закончено, бумаги в порядке. Теперь суд? Нет. Абсолютное большинство «контрреволюционеров» было осуждено не судами, а «чрезвычайными тройками» и «Особыми совещаниями». Осуждено заочно, даже нелепо уточнять — без адвокатов. Многие — без привязки к какому-либо пункту 58 статьи. С чудовищной быстротой: за несколько минут — десятки, сотни приговоров, лишь бы бумаги были в порядке. При миллионных потоках репрессированных провести их всех через суды было бы абсолютно невозможно.

Но некоторые проходили через судебные процессы. Обычно механика развертывания очередного тура террора была следующей: сначала открытый судебный процесс, иногда даже с иностранцами в зале суда, с полным «разоблачением преступников», с их «признаниями», с шумной кампанией в прессе — так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в «совершенных злодеяниях». Потом по всей стране — осужденные по аналогичным обвинениям. В каждом городе, деревне, на заводе, в учреждении, в колхозе — свои «вредители», «террористы», «троцкисты», «заговорщики», «шпионы».

Тем, кому суждено было предстать перед судом, предстояло пройти еще один «круг» истязаний. Задача: довести подследственного до такого состояния, в котором никакой «бунт» на процессе, перед публикой и прессой, никакой отказ от ранее зафиксированных показаний был бы невозможен. Метод: истребить в человеке человека. Следователь мог заставить свою жертву говорить за ним: «Я подлец», «Я предатель», «Я хотел убить Сталина». Мог помочиться в стакан и заставить выпить. Мог заставить прыгнуть в бассейн с нечистотами... На процессе садился в первый ряд, так чтобы все время быть на глазах у жертвы, быть напоминанием о том, какие мучения ждут подсудимого в случае отказа от «преступлений». Ведь в случае подтверждения показаний — «всего лишь» расстрел.

Несмотря на это, были случаи «бунтов» на процессе. Видный деятель большевистской партии Николай Бухарин на одном из московских процессов конца 30-х годов в какой-то момент перестал оправдываться и начал обвинять. В присутствии публики, в том числе и иностранцев, он рассказал, какими методами у него и его тварищей выбивали показания. Алексей Кузнецов на процессе по «ленинградскому делу» сказал, что он все равно останется большевиком, какой бы приговор ему ни вынесли. И молодой конвоир, охранявший скамью подсудимых, упал в обморок -- до этого момента он не сомневался — перед ним заговорщики. Но это были единицы, исключения из правила...

Если выносили смертный приговор, то по закону от 1 декабря 1934 года расстрел должен был быть произведен в день его вынесения. Расстреливали, как правило, в подвалах НКВД (МГБ): в Москве на Лубянке и в Лефортово, в Ленинграде — на Литейном... Глушили выстрелы и стоны умирающих грохотом тракторного дизеля, чтобы на улице не было слышно. Ночью тела растрелянных отвозили за город... В Краснодаре водительница трамвая, возвращаясь поздно с работы домой, увидела застрявший грузовик с полным кузовом трупов и суетящихся около него людей. Ее на всякий случай посадили по 58-й...

Хоронили в огромных братских могилах. Вскрытие этих могил в Перестройку — в Куропатах под Минском, в Левашово под Ленинградом, в других местах вызвало настоящий общественный шок. Родственникам расстрелянных не сообщали правду о судьбе их близких, их уведомляли — «десять лет без права переписки».

Вопрос. Зачем?

Осужденные на лишение свободы еще какое-то время находились в тюрьме. Переполненные камеры, стены, кишащие насекомыми... Многие думали: скорей бы в лагерь, на свежий воздух... Придет время, и они еще не раз помянут тюрьму добрым словом.

Потом был этап. Людей так плотно набивали в старые «столыпинские» вагоны, что не то чтобы лечь, сесть не всегда удавалось. В пути следования сутками не кормили и не поили, зимой вагоны промерзали, летом — накалялись. Здесь, на этапе, происходило первое знакомство «каэров»[3] с уголовниками, часто оборачивавшееся кровью.

Тех, кто выжил, ждал лагерь. Он приветствовал заключенных бодреньким плакатом над воротами: «Труд в СССР — есть дело чести каждого!»

Вопрос. На воротах одного из фашистских концлагерей было написано «Труд делает человека свободным!» Можно ли считать эти лозунги одинаковыми по смыслу?

Глава 4

Смерть Сталина и судьба страны.

Дата добавления: 2015-07-26