Леон Фоше, Даниэль Немо

С неприязнью прочитав имена никому не известных художников, Виктор, заранее смиряясь с неизбежным, переступил порог кафе «Вольпини». В центре яркой полосы света золотоволосая русская княгиня дирижировала группой молодых скрипачек, одетых по московской моде. Он прошел мимо буфетов и бочек с пивом и буквально уперся в стойку, из‑под которой ему навстречу выплыл впечатляющий бюст кассирши. Гарсон‑подавальщик с разбега налетел на другого гарсона, тащившего поднос с грязной посудой, тарелки и приборы с грохотом полетели на пол. Женщина с бюстом перевесилась через кассу‑прилавок, схватила солонку и запустила ею в незадачливых юношей. Виктор прошел дальше, незаметно вклинившись в группу возбужденных спорщиков, громко о чем‑то переговаривавшихся, широко размахивая руками.

– Вы ничего не поняли! Частная инициатива пытается реализовать то, на что безразмерная административная глупость никогда в жизни не решится!

– Но все‑таки это Дворец изящных искусств…

– Нечего мне тыкать Дворцом изящных искусств!

– Музей ужасов! – провизжал маленький господинчик с толстыми губами, моноклем в глазу и в котелке. – Они нашли способ унизить Сезанна, закинув его «Дом повешенного» на самый верх, под потолок, где его никто не разглядит. Зато на официальное искусство народ валом валит. Ах, «Въезд Жанны д’Арк в Орлеан», ах, «Смерть Иоанна Грозного»! Господа, ведь это то же самое, что охота на мамонтов, которую нарисовал Кормон.

– Золотые слова, дорогой Анри! Подумать только, что конкурировать с той выставкой мы смогли лишь благодаря хозяину кафе!

«За какую провинность я сюда попал?» – думал Виктор. У него было чувство, что он внезапно очутился в сцене из водевиля и теперь пытается понять, кому какая роль здесь уготована.

Сотня картин в простых деревянных рамах была развешана на стенах, обитых гранатовыми обоями. Некоторые напоминали витражи, яркость их палитры складывалась в необычную гармонию, в жесткости линий не наблюдалось даже попытки придать пейзажу или модели подобие объективной реальности.

«Что он хотел этим сказать?» – недоумевал Виктор, остановившись перед картиной «Ундина», подписанной именем Гоген. Обнаженная женщина с распущенными красными волосами отдавалась ласке морских волн. Эти странные цвета, эта простота выразительных средств вызывали чувственное удовольствие. Старик с улицы Клозель был прав, в этом было что‑то физиологическое. Виктор перевел взгляд на пол, под ноги, а потом снова поднял голову и взглянул на картину, и вновь его охватило волнение.

– Кажется, Гоген уехал переживать свою горечь в Бретань.

– Там у него новое увлечение, Арморика, а что, созвучно Мартинике, где он нарисовал «Плоды манго», видишь, вон там, слева!

«Только бы они замолчали! Только бы они наконец замолчали!»

Виктор тихонько отступил подальше, чтобы не слышать комментариев.

– А это что такое? Живопись нефтью. Почему не древесным углем? И кто он такой, этот Немо?

Виктор отошел еще дальше на середину зала, чтобы унять раздражение.

– Вы!

Повиснув на руке бородатого художника, Таша удивленно смотрела на него.

– Морис, представляю тебе мсье Легри, книгопродавца и фотографа‑любителя. Мсье Легри, это Морис Ломье, живописец и гравер.

Виктор скрепя сердце пожал протянутую руку. Его охватила внезапная ненависть к Ломье. Таша была с ним на «ты», называла его «Морис»!

В тот же миг Таша заметила Данило Дуковича, пробегавшего между столиков.

– Знакомьтесь, я сейчас вернусь, – сказала она, упорхнув.

Ломье скорчил презрительную мину.

– Книгопродавец‑фотограф, о! Такие люди как вы, мсье, на дороге не валяются!

Виктор понял, что Ломье намеренно нарывается на скандал, и решил держаться как можно любезнее.

– Я больше времени провожу в библиотеках и затемненных комнатах, чем в галереях, так что совсем несведущ в тонкостях современного художественного языка. Не объясните ли вы мне, что такое синтетизм?

Ломье отбросил упавшие на лоб кудри.

– Вы слышали о Бертело? Нет? Он успешно проделал опыты синтеза в органической химии. Сегодня установлено, что нет такого природного тела, какого наука не могла бы создать заново. Некоторые художники, и в их числе я, применяют это открытие. Мы перекомпоновываем внешнюю реальность, пользуясь новейшими технологиями.

– Простите мою наивность, но где же тут новаторство? Разве не единственной истиной является для художника то, как он видит и чувствует в данный момент своего бытия?

Ломье не удостоил его ответом.

– Вопреки новомодным способам, мои последние оттиски ограничиваются лишь картинкой, которую я вижу в своем видоискателе, – продолжал Виктор. – Они хорошо выполнены, четки, искусственны, я так и не смог вдохнуть в них хоть искру жизни и…

– Но не хотите же вы сказать, что фотография – явление такого же уровня, что и живопись!

– Было бы чересчур смело с моей стороны проводить подобные аналогии. Каждый идет своим путем.

– Вы играете словами! Создание живописного произведения требует месяцев тяжелого труда, в котором принимают участие рука, сердце, дух. А вам достаточно нажать на кнопку!

– На кнопку, ха‑ха, как бы не так! Прежде всего надо знать, что хочешь выразить, проникнуться темой, разглядеть светотени, прочувствовать освещение, найти правильный ракурс, подождать. Случается, проявляя фотоснимки, я чувствую внезапное озарение и говорю себе: этот мужчина или эта женщина носят в себе глубокую истину. Меня завораживают не только выражение лица или поворот фигуры, а то, на какие мысли эти люди меня наводят, и снимая их, я отражаю мое собственное отношение к предмету. Этот миг имеет совершенно неодинаковое значение для одного, двух, ста других фотографов, как и для публики…

– Публика! Да она всегда мыслит категориями тридцатилетней давности! Когда она наконец оценит художественную революцию 1880 годов, живопись уйдет так далеко вперед, что художники‑академики, увенчанные лаврами и званиями, будут выглядеть как доисторические чудовища!

– Когда современные художники примут как факт, что фотография – тоже искусство, они уже сами превратятся в ископаемых!

Обменявшись колкостями, они повернулись друг к другу спиной. Ломье удалился гордыми широкими шагами.

– Ну, вы понравились друг другу?

Опустив глаза, Виктор уставился прямо в декольте. Что может быть более волнующим, чем трепет этих полускрытых‑полуобнаженных грудей.

– Вы все слышали? – прошептал он.

– Совсем немного. Глядя на вас, я поневоле вспомнила историю о том бретере, который щекотал соперника кончиком рапиры.

– Думаете, я его ранил?

– Этого трудненько завалить, он быстро оправится. А вас интересует синтетизм?

– Нет, у меня было назначено свидание в баре, чтобы обделать одно дельце с одним русским, любителем инкунабул, вы, возможно, о нем слышали?

– Да в Париже полно русских, разве я могу каждого знать?

– Нет, разумеется, но этот тип такой эксцентричный. У него дом в Монсо, и я видел у него изящные вещицы, антиквариат, картины, растения… А атмосфера просто удушающая.

– Как зовут эту редкую птицу?

– Константин Островский.

– Островский? Да кто ж его не знает! Он много раз бывал у нас в мастерской, Ломье продал ему несколько картин.

– А вы? – спросил он сдавленным голосом.

– О, я только начинаю, я далека от того, чтобы показывать свои работы.

– А ваши иллюстрации к «Макбету»?

– Это не более чем зарабатывание денег.

– И все‑таки мне бы очень хотелось на них посмотреть. Вы вчера работали после нашего похода в кафе?

– До самых сумерек.

Ее хладнокровие потрясло его, она лгала, но с каким апломбом! А Таша подняла на него взгляд, в котором светилась сама невинность.

– У нас с вами есть точка соприкосновения, мсье Легри, это чувствительность к свету, не так ли?

В ее глазах светилось озорство. Он не смог удержаться от своего порыва и положил руку ей на плечо. Плечо напряглось, Виктор быстро убрал руку. От их веселой беспечности не осталось и следа. Аромат, исходивший от ее близкого тела, подстегивал желание.

– Таша… вам могло показаться, что… да, боже, как глупо…

Он растерялся, поглощенный мыслью о том, на какую скользкую дорожку ступил, и вдруг быстро спросил:

– Какие у вас удивительные духи!

Она, казалось, не поверила своим ушам и переспросила, отшатнувшись от него с легким смешком:

– Духи?! Ну да, редкие. Называются «Бензой», или «Эссенция острова Ява».

«Ява, Кэндзи! Бензой… А флакон, тот, что у Кэндзи, что там было написано на этикетке? По звучанию похоже…»

– Извините, мне нужно пойти к друзьям, – тихо сказала Таша.

Он дотронулся до кармана своего редингота, который оттягивала маленькая картина, купленная на улице Клозель. Как в тумане до него донеслись ее слова:

– Не забудьте о моих «Капричос», мсье Легри!

То, что она упорхнула, принесло ему даже облегчение. Зато его ревность теперь возросла в разы.

Виктор был совершенно сбит с толку. Уйти из этого проклятого кафе. Он направился было к выходу, как вдруг кто‑то хлопнул его по плечу.

– Господин книжник! Радость‑то какая! Вы уходите? Тогда я с вами. Тут слишком много народу. Мадемуазель Таша – мое провидение, благодаря ей я буду петь в Опере! Опера Гарнье, можете представить? Завтра прослушивание. Если мой голос подойдет, а он должен подойти, – тогда прощайте мои тридцать три несчастья! А оперные партитуры вы тоже продаете?

– Нет, только книги, – поспешил ответить Виктор. – Но вы легко найдете любую партитуру на набережной у букинистов.

– А вы и правда уверены, что вам не нужен второй служащий? Я., знаете ли, весьма начитан. Мадемуазель Таша давала мне на прочтение свои книги. Бальзак, Толстой, Достоевский! Эти истории, полные крови и безумств! Где он, ваш магазин?

– На улице Сен‑Пер.

– Я приду, приду!

– Да‑да, – рассеянно ответил Виктор.

Должно быть, его пронизала ночная прохлада. Он дрожал.

– Что за чудная погода! – воскликнул Данило, набрав полную грудь воздуха.

Башня разрезала темнеющее небо, словно искрящееся лезвие кинжала.

Они пошли через садик во французском стиле. Разноцветные прожекторы освещали монументальный фонтан с аллегорическими фигурами. Вокруг обнаженной фигуры Человечества, сидевшей на сфере, располагались задумчивая Европа, деловая Америка, сладострастная Азия, послушная и боязливая Африка, дикая Австралия. На ляжку Америки облокотился старик в африканском бубу и наблюдал за гуляющими.

– Здравствуйте, мсье фотограф, вы меня помните?

– Да… да… Ламба…

– Самба Ламбе Тиам. Есть у вас мои изображения?

– Да, дома, я вам их непременно принесу. Позвольте представить, мсье Данило…

– Дукович, лирический баритон, – закончил серб, сдавив своей ручищей руку Самбы. – Вы уроженец какой страны?

– Сенегала, я живу в Сент‑Луисе.

– А есть ли опера в Сент‑Луисе?

– У нас есть резиденция губернатора, казармы, больница, церковь и более пятисот магазинов. Две школы, одна… Ах, можно подумать, что она вся в огне!

Лившийся с Эйфелевой башни свет напоминал извержение Везувия. Раздались восклицания, аплодисменты.

– Вы на нее поднимались? – спросил Самба. – Мне вот смелости не хватило.

– Много раз, у меня привилегия – я прохожу бесплатно. Я даже расписался в «Золотой книге гостей», хотя карабкаться по этим железякам только ради того, чтобы насладиться видом, – никакая не доблесть. Вообще я нахожу, что потреблению сейчас придается слишком большое значение…

Виктор слушал с возрастающим волнением. Похоже, весь белый свет отметился в этой дьявольской книге! Он опустил пальцы в бассейн фонтана, вода была удивительно холодной. Ему совсем не хотелось продолжать разговор, но он все стоял у фонтана, думая о Таша, вспоминая ее жесты и мимику, истолковывая каждый ее ответ, каждое движение ресниц. «В конце концов она выйдет, пройдет где‑то здесь, я нагоню ее и… Только бы этот дуралей наконец замолчал!»

– …А тем, кто сумеет чем‑нибудь ошарашить публику, продают медали, – продолжал Данило. – Гостям первой платформы – бронзовую, второй – серебряную, а третьей – золотую, только это ни о чем не говорит, их на бульварах можно за полцены купить!

– Тогда это то же самое, что Почетный легион, – констатировал Самба. – Этот орден, кажется, тоже можно купить, мне рассказывали, им приторговывал зять бывшего президента республики…

– Тише, не надо кричать об этом на всех углах, и у стен есть уши! – шепнул Данило. – Выставка кишмя кишит шпиками и полицейскими, а по вечерам им присылают подкрепление.

– Мудрая предосторожность, – согласился Самба. – Ведь богатство притягивает воров, как мед – мух. А мухи – большая проблема в моей стране.

– Вы только представьте, вот идет какой‑нибудь маньяк и думает, что во всех его несчастьях виновны принц Уэльский или персидский шах, а шпики только и ждут случая свалить вину на иностранцев – но я‑то, я хочу именно во Франции сделать карьеру. Как знать, может, это нигилисты и анархисты специально дрессируют пчел‑убийц, чтобы те уничтожали людей.

Виктор почувствовал, как в нем нарастает раздражение. Этот болван действовал ему на нервы. И что в нем нашла Таша?

– У вас воспаленное воображение и склонность к извращенным рассуждениям, мсье Дукович, – бросил он, шлепнув ладонью по поверхности воды.

– О, я знаю, что говорю, и говорю то, что знаю, хоть меня и принимали уже за сатира – это меня‑то, испытывающего самое глубокое уважение к слабому полу!

– Слабый пол? Это что такое? – спросил Самба.

– Женщины, – пробормотал Виктор.

– Это женщины‑то слабые! У вас – может быть, а у нас они таскают поклажу, какую и мул не подымет!

– До встречи, господа! – попрощался Виктор.

Пройдя несколько шагов, он передумал.

– Мсье Дукович, позвольте один вопрос: как давно вы знакомы с мадемуазель Херсон?

– С тех самых пор как поселился у Тевтонши, вот посчитаем… девять месяцев и пять дней. Ах, мадмуазель Таша… Обольстительная нимфа, ангел‑хранитель! Она стирает мне рубашки, она меня кормит, восхищается моими вокальными данными, я думаю, она в меня влюблена! А кстати, говорил ли я вам, что благодаря ей я буду ангажирован в Оп…

Виктор мигом испарился.

– Оп? А что такое Оп? – спросил Самба.

Данило обернулся.

– Опера. Так вы говорите, Сент‑Луис существует без храма муз? Это необходимо исправить!

Пушечный выстрел, донесшийся с башни в одиннадцать вечера, застал Виктора на набережной Орсе. Выставка закрывалась. Он быстро шел, размахивая руками, слова Данило все еще звучали в его мозгу. Они дрессируют пчел‑убийц, чтобы те уничтожали людей. Пчелы‑убийцы. Патино, Кавендиш, обоих укусила пчела! Но Антонен Клюзель резонно сказал, что от пчелиного укуса не умирают… Что, кроме этой проклятой «Золотой книги», могло связывать вдовицу без гроша в кармане, великого американского путешественника, японца‑книготорговца, русского коллекционера… и Таша? Он представил ее в коротком сером платье, и его вновь охватила печаль.

Виктор дошел до Иенского моста. В тот же миг мимо со свистом промчался декавильский поезд. Облако дыма взмыло к пучку триколоров, освещенных прожектором башни. Виктор застыл на месте. Поезд, вокзал, ну конечно… Он вспомнил, как Жозеф показал ему статью из газеты, вклеенную в заветную записную книжку. Вокзал Батиньоль, статья в «Молнии» от 13 мая 1889 года: «Пчела‑убийца в Париже». Умершего звали как‑то знакомо: макарон?… Миндалье? Марципан? Меренга… Ах да, Меренга, Жан Меренга.

Дата добавления: 2015-07-26