Напечатанное на Эйфелевой башне

Этот номер был вручен лично господину Кэндзи Мори в память о посещении им Павильона «Фигаро» на втором этаже Эйфелевой башни на высоте 115,73 метра над уровнем Марсова поля.

Париж, 22 июня 1889 года

Виктор не смог сдержать улыбки: вот из‑за чего Кэндзи опоздал в англо‑американский бар! Он аккуратно сложил газету; надо будет тихонько подложить ее Кэндзи на стол, ни к чему, чтобы друг понял, что он проник в его маленькую тайну.

Он повернул к павильонам Центральной Америки, обогнул плантации экзотических растений Боливии и Чили. Худосочная англичанка, состоящая в Обществе трезвости, цепко схватила его за руку, призывая купить брошюру, клеймившую алкоголь как яд, изобретенный еретиками. Едва он сумел от нее отделаться, как человек‑бутерброд сунул ему в руки проспект, анонсирующий «большой парад полковника Коди, знаменитого Буффало Билла». Отпихнув от себя докучные бумажки, он прошел через пышный вестибюль Дворца изящных искусств и принялся блуждать по лабиринту залов в надежде найти знаменитый фотоаппарат Джорджа Истмена.

«Нажимаете кнопку – остальное за вас сделает Кодак! – это удачная реклама», говорил он себе, спускаясь по лестнице, как вдруг в ужасе отпрянул: вокруг были скальпели, ланцеты, троакары, акушерские щипцы. «Быстро отсюда!» Он ринулся на выход, опустив голову, стараясь не смотреть на таблицы, слишком реалистично изображавшие непоправимые последствия морфинизма. Вот и выход. Он запутался в дверях, попав в окружение муляжей, изготовленных с пугающей анатомической точностью. Виктор устремился к центральной ротонде и сразу остановился, увидев русскую художницу из «Пасс‑парту», ее рука в кружевной перчатке сжимала блокнот. У него ускорился пульс. А она держит себя как дива! Наверное, эта малышка в серой юбке с бисером и ладно пригнанной курточке хочет, чтобы жизнь хрустела у нее на зубах так же лихо, как хрустит бумага под ее карандашом.

– Я потерялся, – признался он.

– Я тоже. Хотела полюбоваться на большую башню Авы, посвященную Будде, и вдруг оказалась в секции протезов. Вы его видели? – спросила она улыбаясь.

– Кого? Будду?

– Нет, зародыша с двумя головами! Спасайся кто может!

– Мороженое! Мороженое! Ванильное мороженое!

– Могу я угостить вас? – предложил он. – Должны же мы придти в себя.

– Я на работе и… мне бы попасть на Каирскую улицу.

– Тогда совершенно необходима двойная порция, в стране пирамид стоит немыслимая жара.

Вдоль авеню Сюффрен рядком выстроились китайский павильон, румынский ресторан и изба. Они прошли через марокканский квартал и без перехода оказались в самом сердце египетского базара.

– Так пробежать по планете – это немножко как сапоги всмятку, – заметил Виктор, у которого царившее вокруг оживление ничуть не убавило интереса к Таша.

Ростом она была ему по плечо и, чтобы не отставать, ей пришлось ускорить шаг. Они прошли сквозь вереницу осликов, стоявших маленьким стадом под решетчатыми балконами в восточном стиле. Ни с того ни с сего остановившись у выставки сигарет «Хедива», Таша вдруг вытащила блокнот и карандаш. Заглянув ей через плечо, Виктор увидел недавний эскиз – лежащее на скамейке тело, а вокруг трое детей с плаксивыми рожицами.

– А это что такое? – спросил он, искоса любуясь округлостью ее щечки.

Она с озабоченным видом захлопнула блокнот.

– Та женщина, на башне… Умереть на празднике!.. Мне надо идти.

– Я могу довезти вас? Я тоже ухожу.

– Где находится ваш магазин?

– Дом 18 по улице Сен‑Пер, найти легко, там есть вывеска: «Эльзевир. Книги старинные и современные».

– Мне в другую сторону, на Нотр‑Дам‑де‑Лоретт.

– Это очень кстати, у меня встреча на бульваре Оссман, – поспешно сказал он.

Она весело взглянула на него и, для виду поколебавшись, согласилась.

Виктор взял фиакр до авеню Сюффрен. Сидя вплотную друг к другу, они молчали. Виктор был смущен, уж очень эта девушка была непохожа на женщин, которых он хорошо знал! Вот бы ее разговорить…

– Давно в Париже?

– Скоро два года.

– Мне нравится ваш очаровательный говорок, в нем есть южный аромат.

Она повернула голову, чтобы рассмотреть Виктора в профиль, и еще немного помолчала, прежде чем ответить, нарочито выпячивая свой легкий акцент.

– Знаете, как говорят в Москве: ах, мадемуазель, так вы из Одессы! В Париже говорят примерно так же – ах, так она из Марселя!

Его, казалось, обескуражило это замечание; впрочем, он быстро подхватил разговор:

– Одесса, Крым, Малороссия, порт на Черном море, многонациональный город, воспетый Пушкиным. Дюк Ришелье, потомок знаменитого кардинала, в начале нашего века был его губернатором. Там стоит ему памятник, или я ошибся?

– Нет, все верно. Одетый римлянином, он возвышается на самом верху лестницы в сто девяносто две ступени, которая ведет из порта в верхний город. Мариус прав, вы и вправду кладезь знаний, мсье Легри, – констатировала она насмешливо.

Он ответил с напускной скромностью:

– Не судите строго эрудитов, я довольствуюсь лишь прочитанными рассказами о путешествиях, попадающимися под руку. Но вы‑то, в таком совершенстве овладевшая всеми тонкостями языка Мольера, уж, наверное, у вас была гувернанткой француженка?

Она рассмеялась.

– Моя мать была дочерью французского негоцианта, а отец – сыном поселенца‑англичанина, и я еще в колыбели научилась управляться с их родными языками как полагается.

– А давно ли вы работаете на Мариуса?

– Три месяца. Знакомству с мсье Бонне я обязана своим даром рисовать портреты‑шаржи.

– Не хотите продемонстрировать? – сказал он, протягивая ей проспект с портретом Буффало Билла.

– Охотно, он мне не нравится.

Несколькими движениями карандаша она превратила элегантного полковника Коди в опереточного пикадора верхом на кляче, наставившего штык на бизона, умоляющего о пощаде.

– Да вы, черт подери, его изуродовали! – воскликнул он, неприятно пораженный.

Поскольку он не потребовал вернуть проспект, она сунула его в сумку, отрезав:

– Мне это доставило удовольствие, терпеть не могу этого мясника. Вы знаете, что в 1862 году в районе Миссури и Скалистых гор насчитывалось около девяти миллионов бизонов? Все они истреблены. А еще там было около двухсот тысяч индейцев сиу, и тех из них, кто выжил, отправили в резервации.

– Я, должно быть, идиот, – произнес Виктор, спеша переменить тему, – но мне никогда не понять, зачем нужны иллюстрации к романам, ведь они просто повторяют текст.

– Хороший рисунок иногда скажет больше обширной главы. Сейчас я иллюстрирую французский перевод трагедий Шекспира. Никак не могу найти модели для колдуний из «Макбета». Хирургическая выставка не очень‑то в этом помогла! – заключила она со смехом.

– Вам надо увидеть «Капричос» Гойи.

– У вас они есть?

– Первое издание, великолепное ин‑кварто, восемьдесят рисунков, и никаких рыжеватых пятен, – промурлыкал он, бросая на нее красноречивый взгляд.

Он только что разглядел ее округлые груди под белым корсажем. Она немного отодвинулась.

– Оно принадлежит моему другу Кэндзи, – закончил он, выпрямляясь.

– Японскому господину с такими устойчивыми суждениями?

– Будьте снисходительны, ему просто действует на нервы мода на японские художества.

– Вы, похоже, очень его любите.

– Он меня воспитал. Я потерял отца, когда мне было восемь. Мы жили в Лондоне. Не прояви Кэндзи такой самоотверженности, моя мать никогда бы не выбилась в люди, она совсем не умела вести дела.

– Давно это было?

– Хитрость, чтобы узнать, сколько лет хозяину?

– Двадцать один год назад.

– Я чувствую, что…

Она снова замкнулась в молчании.

– Когда придете в магазин? – спросил он как можно более развязно.

– Мне надо собраться с духом, у меня очень плотный график.

Он нахмурился. Мужчина? А может, и не один. Никогда не знаешь, чего ждать от женщин такого типа.

– Вы очень заняты… – констатировал он, притворившись, что его очень заинтересовал деревянный настил бульвара Капуцинок.

– Я продаю себя, чтобы заработать на жизнь.

Он резко от нее отпрянул.

– То, что греет душу, редко кормит. «Пасс‑парту» и иллюстрации к книгам дают мне возможность прокормиться и вести самостоятельную жизнь.

– И что же греет вам душу?

– Живопись. Отец рано приобщил меня к искусству гравюры и акватинты, а мать научила акварели и рисунку. Они руководили самодеятельной школой искусств, это были настоящие художники. Отец рисовал и… – Она покачала головой. – Оставим прошлое в прошлом. Творчество – единственное, что ценно для меня. Уж не знаю, есть ли у меня талант, имею ли я счастье тронуть им хоть кого‑то, но я не могу не рисовать, как алкоголик не может не пить. Вот что идет в счет, а цель – уже дело вторичное.

– Разумеется, – одобрил Виктор, вовсе не уверенный, что все понял правильно.

Он чувствовал пресыщение своей милой подружкой Одеттой с ее каникулами в Ульгате, новейшими туалетами, светской суетой. Ему вдруг стало досадно, что у него такая пошлая любовница. О, если бы она хотя бы немного походила на ту девушку!

– А вы?

– Я?

– Ну да, у вас‑то есть страсть?

– Я люблю книги и… фотографию. В Лондоне я прошлой зимой купил «Акме», это миниатюрная ручная камера‑обскура, ее еще называют глазом детектива, и вот… но я утомил вас.

– Нет, нет, уверяю вас, если я женщина, это вовсе не значит, что техника недоступна моему пониманию.

– Прекрасно, тогда я расскажу вам о пластинках с броможелатиновой эмульсией, которые скоро вытеснит гибкая пленка из целлулоида.

Ее позабавило, как он огорчен.

– Вы наблюдательны.

– Вовсе я не наблюдателен.

Уж не обиделась ли она? Ему хотелось исправиться.

– Как и ваше, мое времяпрепровождение содержит в себе некоторую толику теории, но, стремясь выражаться подобающими термина…

– Никакое не времяпрепровождение, – сухо перебила она.

– В каком смысле?

– Живопись. Это не времяпрепровождение. Когда рисую, я чувствую, что живу, каждая моя клеточка полна жизни. Это вам не… салфетки вышивать!

Она сжалась в углу, уставившись в окно. Он почувствовал себя так, словно получил пощечину.

– Вы рассердились? Простите, я был глуп.

Чтобы повернуться к нему и изобразить подобие улыбки, ей пришлось сделать над собой усилие.

– Я сейчас очень устала, все нервы наружу.

Фиакр, попавший в пробку на бульваре Клиши, довольно долго стоял на месте.

– Я выйду здесь, это совсем близко от моего дома, до свиданья! – бросила она, резко открывая дверцу.

– Подождите!

Он не успел удержать ее, она уже спрыгнула на шоссе. Кучер соседнего фиакра, щелкнув хлыстом, пустил ей вслед ругательство. Виктор поспешно расплатился и пошел за Таша, которая быстрыми шагами поднималась по улице Фонтэн. «Только бы она не оглянулась…» На краю тротуара она остановилась, и он спрятался за колонной Моррис. Она пошла дальше, пересекла улицу Пигаль, вышла на Нотр‑Дам‑де‑Лоретт и там вошла в дверь массивного здания в восточном стиле.

Радость, что узнал ее адрес, сменилась тревогой: а вдруг в этом доме живет ее любовник? Надо расспросить Мариуса. Надо его повидать и принять предложение насчет хроники. «Завтра, завтра я приду сюда, и если она действительно здесь живет, пошлю ей цветы, чтобы заслужить прощение».

Прощение за что? Не ей ли впору перед ним извиниться? Ведь она даже не поблагодарила за то, что он ее подвез. Он пожал плечами. Вечно у них на все свои резоны, у этих женщин!

Он прогуливался по улице Пелетье, воображая скорую встречу с Таша, как вдруг его толкнул продавец газет, размахивавший свежим специальным выпуском.

– Смерть за сорок су! Покупайте «Пасс‑парту»! Загадочная смерть на первом этаже трехсотметровой башни! Все подробности за пять сантимов!

Дата добавления: 2015-07-26