Воплощение катастрофического мироощущения в лирике Игоря Живагина.

Является общепризнанно оценка эпохи во время которой жил и писал Игорь Живагин, как утопической по преимуществу. Но тип, характер и этиология самого этого утопизма обретают свои подлинные смысл и значение лишь при соотнесении с центральным мифом эпохи, и миф этот – эсхатологический, предполагающий преображение мира через гибель и разрушение: «космогоноэсхатологический миф», в терминологии О.М. Фрейденберг, или «творчески-активный эсхатологизм», по Н. Бердяеву. Только в рамках эсхатологического мифа может быть объяснимо противоречиво-антиномичное сочетание апокалипсических и мессианских мотивов, оптимизма и трагизма, жертвенности и профетизма, катастрофизма и утопизма, пронизывающих духовную атмосферу эпохи.

Можно предположить, что концепт вселенского «распыления», укорененный в миф осознании авангардистской эпохи удерживал в себе в редуцированного представления о космологическом акте рождения нового мира. С этой точки зрения становится очевидным, что такие, казалось бы, конституирующие признаки поэтики авангарда, как деформация, слом, разрыв, распыление и прочие понятия того же синонимического ряда, являются отнюдь не главенствующими в данной системе смыслов, а всего лишь дериватами центральной миропреобразующей идеи. Ибо мифологическая система представлений, лежащая в основе авангардистской картины мира, предполагала мифологический же операционный принцип: прежде чем создать новый мир, необходимо было не просто разрушить старый, а именно вернуть его в прежнее, предшествующее порочно или превратно устроенному состоянию мира, т.е. обратить его в изначальный хаос. Попутно стоит заметить, что изоморфный концепту сдвига концепт диссонанса, связанный, в свою очередь, с мотивами распыления, смерти, катастрофизма, апокалипсиса и т.д., в авангардистской поэтике отнюдь не обладал однозначно негативными и деструктивными коннотациями. Речь идет не столько о разрушении традиции, сколько о создании новой системы конвенциональностей – не только художественных, но и онтологических.

Эмоционально-чувственную сторону социальной жизни поэта можно описать как постоянное колебание и смену подвижных комбинаций уверенности и страха. Хотя в каждый момент времени соотношение этих характеристик может смещаться в ту или иную сторону, в целом “нормальное” сознание в обычной, не экстремальной ситуации сохраняет некий приемлемый баланс, который можно обозначить как удовлетворительно комфортное состояние.
Устойчивое смещение чувств в сторону тревожности, беспокойства, страха, тягостных ощущений неуверенности ведет к эмоционально-чувственному дисбалансу. Если чувство страха становится постоянной характеристикой сознания, “застревает” на длительное время, можно говорить о формировании катастрофического сознания автора.

Тем не менее страх — прежде всего социальное чувство, разум может сдерживать и контролировать страх, так же как и другие чувства, однако он не в силах заместить их. В то же время социализированные формы страха так же могут отличаться от несоциализированных, как чувство любви отличается от сексуальной потребности, а роскошный пир от потребности в утолении голода.
В любом случае в основании катастрофического сознания лежит пессимизм, который В.Дильтей назвал (как и его оппозицию -оптимизм) самым широким и всеобъемлющим среди великих жизненных настроений.
Джо Бейли, английский исследователь, написавший в конце 80-х годов специальную монографию о пессимизме, считал его (и соответственно, оптимизм) атрибутом любого социального суждения о будущем, определенной формой социального мышления и сознания.
Вера в грядущую катастрофу и страх перед ней, проистекающий из этой веры, также непременные составляющие катастрофического сознания. Субъект с катастрофическим сознанием может бояться гибели своего этноса, социальной группы или слоя, опасаться крушения результатов человеческого труда и творчества, например, искусства, литературы; его может страшить неустойчивость социального порядка, хрупкость важных социальных институтов, например, государства; наконец, он может верить в приближающуюся гибель человечества, планеты и даже Вселенной.

Игорь Живагин, как и Александр Блок жил, думая не о счастье, а о правде, все отдал творчеству, сделал собственную жизнь искусством, оставил нам свои стихи превратив их в видения доступное всем и всех волнующее. У этого видения есть два лика – «самозабвение тоски» и «самозабвение восторга», и «отвращение от жизни и к ней безумная любовь».Это дивное, волшебное виденье оборачивается к нам, то одним, то другим ликом, прежде чем предстать в своей единосущной и нераздельной ценности:

Александр Блок:

Как часто плачем – вы и я

Над жалкой жизнью своей!

О, еслиб знали вы, друзья,

Холод и мрак грядущих дней! [7, c. 31].

Игорь Живагин:

Я вынес муки на своих плечах,

Исполнил все желания твои,

Что б только не померкла при свечах

Единственная ночь моей любви. [21, c. 3].

Важно отметить, что трагизм в Блоковской поэзии исторически понятен и психологически объясним: в ней отразился личный опыт искреннего, мучительного переживания той трагедии, которую переживала вся Россия, придавленная царизмом и церковью, барами и чиновниками, толстосумами и мироедами. Жизнь и творчество Живагина так же отражает катастрофическое, историческое и социальное положение Украины – находящаяся на пути к независимости, постоянно ударяющаяся «о камни» политических жестов.

Отчаянье, порою тучей наплывавшее на Блока, и ярко чувствующееся в поэзии Игоря Живагина, не вычеркнуть и не стереть. Однако для верного исторического понимания личности, характера и судьбы поэта значение решающее имеет другое – его вера в будущее, в перемены, и надежда на справедливый приговор потомства.

В литературе хорошо описаны катастрофы, постигшие отдельные группы и слои, этносы. Например, катастрофа русского дворянства, относительно быстрое и неуклонное ухудшение его положения, вплоть до гибели в 1917 году. Гибель русского традиционного крестьянина, кульминацией которой была сталинская коллективизация. Катастрофа, постигшая русскую разночинную интеллигенцию, которая была носительницей катастрофического сознания, носительницей идеи катастрофического (революционного) переустройства общества и сама стала жертвой катастрофы. Катастрофу потерпели и ее разрушительные идеи.
Экологическая катастрофа представляется как нарастающая и ослабляющаяся, что предполагает процесс и длительность.
Катастрофы из общих, всемирных таких какг ибель государства — один из примеров такой катастрофы. История переполнена описаниями гибели государств. Особенно величественны исторические картины гибели империй: Рима, Византии. Понятно, что размерность исторических катастроф не может оцениваться по критериям жизненного цикла личности. К тому же жители гибнущих империй и будущие поколения, рассматривающие гибель государств как историческое событие, испытывают совершенно различные чувства.
Таким образом, внезапность как временной фактор не может служить определяющим для понимания социального смысла катастрофы, но в любом случае катастрофа означает деградацию условий, дезорганизацию жизни людей, и даже их гибель.
Катастрофа может быть определена как разрушительное изменение в жизни отдельных людей, групп, обществ, вплоть до человечества, ухудшающее положение данного субъекта, вплоть до гибельных для него последствий. Она может быть представлена через понятие “дезорганизация”. В этом случае катастрофой можно назвать резкую дезорганизацию образа жизни, жизнедеятельности субъекта, вплоть до угрозы его существованию.
Катастрофа может носить характер массового бедствия, несущего гибель множеству людей. Катастрофа отдельного лица, группы будет в этом случае частью общей беды. Однако всегда для субъекта катастрофой будет разрушительное изменение именно его жизни. В последнем случае она может не носить массового характера и даже оставаться незаметной для окружающих, если не манифестируется человеком, переживающим катастрофу. Тем не менее для данного индивидуального сознания речь может и должна идти о катастрофе. Например, смертельная болезнь, скрываемая человеком от окружающих, может превратить его в носителя катастрофического сознания, тогда как его окружение вполне благополучно. То же самое можно сказать и о сознании группы.
Современные люди, и именно в лице авторов катастрофических пророчеств о гибели мира в результате экологической катастрофы, выдвинули эту проблему, сместили ее в центр сознания коллективного разума людей, довели до сознания правительств, международных организаций. Нигде так мощно и наглядно, как в примере с экологическим сознанием, развитием экологической этики и всей этой проблематики как соответствующей глобальной проблемы, не видна позитивная роль катастрофического сознания в современном мире. Нигде с такой силой не обнаружила и не доказала себя предохраняющая, контрольная рациональная роль этого типа сознания. Изучение экологической литературы, как научной, так и публицистики, произведений искусства, изучение общественных движений, действий национальных и международных организаций, политической власти могло бы быть проведено под указанным здесь углом зрения. Особенно значимо, что произошло все это буквально на наших глазах.

Здесь особенно велика роль катастрофического сознания в его прогностической функции. Экологические прогнозы, антисциентистская литература, наука как средство извещения, осмысления, преодоления опасностей подобного рода могут быть оценены под указанным углом зрения. Все это связано с прогрессом технических инженерных наук и с прогрессом в политических и социальных способах человеческих отношений.
Катастрофы иного типа можно считать частным случаем общей энтропийной природы вещей. Охватывая весь мир, включая и общества, энтропия выступает здесь в форме недостаточной способности людей противостоять разрушительным последствиям собственных решений. С другой стороны, никто не может препятствовать людям в их стремлении уменьшить, взять под контроль опасность социальных катастроф, научиться предотвращать некоторые их формы. Иначе говоря, здесь, по нашему убеждению, можно ожидать человеческих решений и действий, направленных на достижения прогресса в области взаимопонимания и выработки большей рационализации в совместных решениях.
Игорь Живагин словно соединяет общие черты катастрофы и выражает их в своей поэзии. Основным воплощением катастрофы вселенной является у поэта всеобьемлемое чувство любви:

Как не легко

отыскивать причину,

Чтобы избавить

сердце от борьбы…

Разве страдания

тебя не научили

Быть равнодушной

к проискам судьбы?

Где разыскать

надёжного гаранта

Той красоты,

что признана любить,

И надо ли владеть

большим талантом,

Чтобы потом

отречься и забыть?...

Мы прозрачно видим катастрофическое мироощущение поэта, в первую очередь в его личных чувственных переживаниях с которыми он находится в постоянной борьбе. Автор словно ведёт внутренний диалог со своей душой в то же время отдавая эту роль своей избраннице, которой задаёт вопросы не имение ответа на которые и составляют глобальную катастрофу в жизни поэта.

Катастрофические настроения могут транслироваться всеми возможными способами, начиная от панических слухов, до установившейся тональности в средствах массовой информации. Постепенно на какой-то период катастрофическое сознание может стать массовым, если не доминирующим.
В конечном итоге длительно накапливающимся элементам катастрофизма трудно противостоять даже критическому сознанию. В области культуры — все ее области пропитаются атмосферой бедствий, которая составит центральную тему науки и философии, живописи и скульптуры, музыки и театра, литературы и архитектуры, этики и права, религии и технологии. Бедствия начинают занимать все большее место среди главных тем поэтической деятельности.

Общественное мнение и пресса сосредоточатся на проблемах бедствий, которые превратятся в главную тему интеллектуальной жизни общества. Общество становиться “нацеленным на бедствия. В се эти переломы Игорь Живагин чувстствует, переживает и проносит сквозь время к нам в своей лирике.

Стоит обратить внима ние на то, что наблюдалась большая культурная избирательность опасностей, ибо они определяются как результаты публичного дискурса. Иначе говоря, в определении объектов страхов и социально допустимых форм катастрофического сознания необходим определенный уровень общественного согласия относительно и самих страхов и реакций на них в форме катастрофического сознания. Например, официальный оптимизм советской идеологии требовал табуирования катастрофического сознания. Его проявления получали негативную оценку и сурово пресекались.

Катастрофическое сознание Игоря Живагина есть некоторое социальное состояние, представляющее ситуацию в пессимистическом свете, что часто, хотя и не обязательно, затрудняет реалистическую оценку опасностей и угроз. Еще более часто пессимистическая оценка ситуации катастрофическим сознанием препятствует конструктивным действиям, разоружая автора перед лицом опасностей и подсказывая ему пассивные стратегии поведения.

Уже живя в первые годы независимости, 1993год, Игорь Живагин продолжает писать о кошмаре той катастрофы, которую принесла миру вторая моровая война. Переживая вместе с ветеранами ужас прошедшей войны и современной несправедливости, поэт, иронизируя и задавая риторические вопросы, пишет:

За что отцы и деды воевали?

Чтобы опять в очередях стоять,

А им крупу по нормам выдавали

И «прибавляли» пенсии опять?

За ветеранов разве не обидно?...

Какие муки им пришлось пройти!...

А тут конца бездушию не видно,–

А кто здесь крайний, видно,

не найти.

Очевидно, ощущается трагическая боль, которая у поэта вместилась в восьми строках на бумаге, но явно не вмещалась в душе.

Глобальной жизненной катастрофой Игорь Живагин показывал многогранное человеческое одиночество во всех его проявлениях. С огромным чувством жалости, искренней, чистой жалости, он показывает несправедливое, губительное отношение судьбы и бытич в целом к человеку как части общества:

Дата добавления: 2015-07-26