На следующий день 3 страница

Впереди стоял гроб. Джози знала, что он закрыт: услышала из разговоров. Трудно было представить, что Мэтт находится внутри черного лакированного ящика. Что он не дышит, что вместо крови в его вены закачали химикаты.

– Друзья, мы собрались здесь, чтобы почтить память Мэттью Карлтона Ройстона. Бог любит и защищает всех нас, – сказал пастор. – Мы можем излить свое горе, дать волю злости, ощутить пустоту и знать, что Бог с нами.

В прошлом году на уроке истории Древнего мира они учили, как египтяне готовили мертвых к погребению. Мэтт, который занимался только тогда, когда его заставляла Джози, был искренне восхищен. И тем, как мозг высасывали через нос, и тем, что вместе с фараоном в гробницу отправлялось все, что ему принадлежало, и тем, что любимых животных хоронили рядом с ним. Джози в голос читала эту главу в учебнике, а Мэтт слушал, положив голову ей на колени. Он остановил ее, положив ладонь ей на лоб.

– Когда я умру, – сказал он, – я заберу тебя с собой.

Пастор обвел взглядом прихожан.

– Смерть тех, кого мы любим, может потрясти нас до глубины души. А когда этот человек так молод, так полон сил и стремлений, чувство горечи и утраты становится невыносимым. В таких случаях мы обращаемся за поддержкой к нашим друзьям и семьям. Ищем плечо, на котором можно поплакать. Ищем человека, который может пройти этот путь боли и страдания вместе с нами. Мы не можем вернуть Мэтта, но можем быть спокойны, зная, что там он обрел покой, которого нет здесь.

Мэтт не ходил в церковь. Он считал это напрасной тратой воскресного утра и был уверен, что Бог скорее ездил бы на джипе и играл в хоккей, вместо того чтобы сидеть в духоте и читать молитвы.

Пастор отошел в сторону, уступая место отцу Мэтта. Джози его, конечно, знала: он всегда по‑дурацки шутил и рассказывал несмешные анекдоты. Когда‑то он играл в хоккейной команде Вермонтского университета, пока не повредил колено, и возлагал большие надежды на Мэтта. Но за одну ночь он сгорбился и постарел, словно от него осталась одна только оболочка. Он встал и заговорил о том, как впервые привел Мэтта на каток, как тащил его за конец клюшки и не сразу понял, что Мэтт уже за нее не держится. В первом ряду начала плакать мать Мэтта. Громкие всхлипывания разбивались о стены церкви, как брызги краски.

Не понимая, что делает, Джози встала.

– Джози! – сердито прошептала мама рядом, на долю секунды став той мамой, к которой Джози привыкла, к той, которая никогда не стала бы привлекать к себе лишнее внимание. Джози так дрожала, что казалось, ее ноги не касались земли, ни когда она шла по проходу в черном мамином платье, ни когда подошла к гробу Мэтта, который притягивал ее, словно магнит.

Она чувствовала на себе взгляд мамы Мэтта, слышала перешептывание собравшихся. Она подошла к гробу, поверхность которого была настолько тщательно отполирована, что она увидела в отражении себя, преступницу.

– Джози, – сказал мистер Ройстон, спустившись с возвышения, чтобы обнять ее. – С тобой все в порядке?

Горло Джози сжалось, словно бутон розы. Как может человек, чей сын умер, задавать этот вопрос ей? Она почувствовала, что исчезает, и спросила себя, можно ли превратиться в привидение, не умерев, было ли это только формальностью?

– Хочешь что‑то сказать? – предложил мистер Ройстон. – О Мэтте?

И прежде чем она поняла, что происходит, отец Мэтта провел ее на возвышение. Она мимоходом отметила, что мама поднялась со своего места и стала пробираться вперед. Зачем? Чтобы забрать ее? Чтобы не дать ей сделать еще одну ошибку?

Джози посмотрела на лица, которые были ей знакомы и которые она видела впервые. «Она любила его, – думали они. – Она была с ним, когда он погиб». Ее дыхание замерло в груди как мотылек в сетке.

Но что она скажет? Правду?

Джози почувствовала, как дрогнули губы, как искривилось ее лицо. Она разрыдалась так горько, что деревянные половицы церкви заскрипели, так громко, что даже Мэтт в своем наглухо закрытом гробу, Джози была уверена, слышал ее.

– Мне очень жаль, – выдавила она – ему, мистеру Ройстону, всем, кто слышал. – Господи, мне так жаль.

Она не заметила, как мама поднялась по ступенькам, обняла ее и отвела за алтарь в небольшой коридорчик, которым пользовался органист. Она не сопротивлялась, когда мама протянула ей бумажный носовой платок и гладила по спине. Она даже не возражала, когда мама убрала ей волосы за уши – она делала это так давно, что Джози уже почти забыла этот жест.

– Все наверняка думают, что я идиотка, – сказала Джози.

– Нет, они думают, что тебе недостает Мэтта. – Мама помолчала. – Я знаю, ты думаешь, что это твоя вина.

Сердце Джози стучало так сильно, что тонкий шифон платья дрожал.

– Солнышко, – сказала мама, – ты не могла его спасти.

Джози достала еще один платок и сделала вид, что мама все правильно поняла.

Максимальная безопасность требовала, чтобы у Питера не было сокамерника. Его не водили на прогулку. Еду приносили три раза в день прямо в камеру. Охранники проверяли, что он читает. А поскольку его до сих пор считали склонным к самоубийству, в его камере были только койка и унитаз – ни простыни, ни матраца, ничего такого, с помощью чего можно было бы попрощаться с этим миром.

Стена камеры состояла из четырехсот пятнадцати шлакоблоков, он сосчитал. Дважды. С тех пор ему оставалось только смотреть в объектив камеры слежения. Питеру было интересно, кто находится по ту сторону. Представлял себе компанию охранников, собравших около монитора, которые смеялись и подталкивали друг друга локтями, когда Питеру нужно было сходить в туалет. То есть еще одна группа людей, которые нашли способ посмеяться над ним.

На видеокамере была красная лампочка, индикатор сети, и простая линза, переливающаяся всеми цветами радуги, объектив был окружен резиновым бампером, похожим на веко. Питер вдруг подумал, что если бы он и не собрался сводить счеты с жизнью, то через пару недель такое желание у него появится.

В тюрьме свет не выключали, только приглушали. Вряд ли это имело какое‑либо значение, поскольку все равно ничего другого, кроме как спать, не оставалось. Питер лежал на койке, думая о том, может ли человек потерять слух, если не пользуется им, и происходит ли то же самое с даром речи. Он вспомнил, как на уроке истории им рассказывали, что, когда коренных американцев бросали в тюрьму, они иногда просто падали замертво. Им объяснили, что человек, привыкший к свободному пространству, не мог вынести заключения, но у Питера была другая версия. Когда единственный, с кем можно поговорить, – это ты сам, а общаться не хочется, то есть только один способ уйти.

Мимо прошел охранник, совершая очередной обход – пробежка в тяжелых ботинках мимо камер, – и тут Питер услышал:

– Я знаю, что ты сделал.

«О Господи, – подумал Питер, – я уже начинаю сходить с ума».

– Все знают.

Питер опустил ноги на цементный пол и уставился в объектив камеры, но ответа там не было.

Голос был похож на ветер со снегом – холодный шепот.

– Справа от тебя, – сказал голос, и Питер медленно поднялся и прошел в правый угол камеры.

– Кто… кто здесь? – спросил он.

– Наконец‑то. Я уже начал думать, что ты никогда не прекратишь свой рев.

Питер попробовал выглянуть за прутья решетки, но ничего не получилось.

– Ты слышал, как я плакал?

– Сопляк, – сказал голос. – Пора уже повзрослеть.

– Ты кто?

– Можешь называть меня Хищником, как все.

Питер сглотнул.

– Что ты сделал?

– Ничего из того, в чем меня обвиняют, – ответил Хищник. – Сколько?

– Что «сколько»?

– Сколько ждать до суда?

Питер не знал. Это был единственный вопрос, который он забыл задать Джордану, вероятно, потому, что боялся услышать ответ.

– Мой на следующей неделе, – сказал Хищник, прежде чем Питер ответил.

Металлическая дверь, к которой он прижимался виском, казалась ледяной.

– Сколько ты уже здесь? – спросил Питер.

– Десять месяцев, – ответил Хищник.

Питер представил, как это – просидеть десять месяцев в этой камере. Он подумал о том, сколько раз он пересчитывал кирпичи сколько раз писал, а охранники смотрели на это в свой маленький телевизор.

– Ты убил детей, да? Знаешь, что случается в тюрьме с теми, кто убивает детей?

Питер не ответил. Он был приблизительно одного возраста с остальными учениками в Стерлинг Хай, он ведь не пошел в начальную школу. Он ведь не сделал это без причины.

Ему не хотелось больше об этом говорить.

– Почему тебя не выпустили под залог? Хищник засмеялся.

– Потому что они думают, что я изнасиловал одну официантку, а потом зарезал ее ножом.

Неужели все в тюрьме считают себя невиновными? Все это время, лежа на койке, Питер убеждал себя, что у него нет ничего общего со всеми остальными в тюрьме округа Графтон. А оказалось, что это не так.

Неужели Джордан тоже об этом думал, слушая его?

– Ты меня слышишь? – спросил Хищник.

Питер лег обратно на койку, не сказав ни слова. Он повернулся лицом к стене и сделал вид, что не слышит, как сосед пытался снова и снова заговорить с ним.

Первое, что опять поразило Патрика, было то, насколько моложе судья Корниер выглядела за пределами зала суда. Она открыла дверь в джинсах и со стянутыми в хвост волосами, вытирая руки кухонным полотенцем. Джози стояла прямо у нее за спиной, с тем же безжизненным взглядом, который он уже не один десяток раз видел у других жертв. Джози была важной частью головоломки, поскольку только она видела, как Питер застрелил Мэттью Ройстона. Но в отличие от остальных жертв, у Джози была мать, которая знала все сложности юридической системы.

– Судья Корниер, – сказал он. – Джози. Спасибо, что позволили мне прийти.

Судья смотрела на него.

– Это напрасная трата времени. Джози ничего не помнит.

– При всем уважении к вам, госпожа судья, я должен услышать это от самой Джози.

Он уже внутренне приготовился к возражениям, но судья отошла, пропуская его в дом. Патрик осмотрел гостиную – антикварный столик с вьющимся растением, разложившим свои стебли по его поверхности. Со вкусом подобранные пейзажи на стенах. Его собственная квартира напоминала временную стоянку, царство грязного белья, старых газет и просроченной еды, где он проводил несколько часов между сменами.

Он повернулся к Джози.

– Как голова?

– Все еще болит, – сказала она так тихо, что Патрику пришлось напрячься, чтобы это услышать.

Он опять повернулся к судье:

– Мы можем где‑нибудь поговорить несколько минут?

Она провела их на кухню, которая выглядела точно так же, как та кухня, которую Патрик представлял себе, когда мечтал о том, где он должен был бы находиться сейчас. Шкафчики вишневого дерева и много солнечного света, проникающего через огромное окно, а на столе миска с бананами. Он сел напротив Джози, ожидая, что судья пододвинет стул, чтобы сесть рядом с ней. Но, к его удивлению, она осталась стоять.

– Если я вам понадоблюсь, – сказала она, – я наверху.

Джози испуганно посмотрела на нее.

– А ты не можешь просто посидеть?

На секунду Патрик заметил, как что‑то зажглось в глазах судьи – желание? сожаление? – но оно исчезло прежде, чем он смог подобрать название.

– Ты же знаешь, что не могу, – мягко сказала она.

У Патрика не было своих детей, но он был уверен, что, если бы его ребенок оказался настолько близко к смерти, ему было бы нелегко выпустить его из поля зрения. Он не знал точно, что происходит между матерью и дочерью, но решил не вмешиваться.

– Я уверена, что детектив Дюшарм постарается не причинить тебе боли, – сказала судья.

Это было отчасти пожелание, отчасти предупреждение. Патрик кивнул ей. Хороший полицейский делает все возможное, чтобы служить и защищать, но когда речь идет о ком‑то, кого ты знаешь, все немного по‑другому. Ты делаешь несколько лишних звонков, стараешься уделить как можно больше времени этому делу. Патрик пережил это на собственном опыте много лет назад со своей подругой Ниной и ее сыном. Он не знал Джози Корниер лично, но ее мать имела отношение к сфере применения закона – черт, она была на высшей ступени, – и поэтому ее дочь заслуживала особого отношения.

Он смотрел, как Алекс поднимается по лестнице, а потом вынул блокнот и карандаш из кармана куртки.

– Итак, – начал он. – Как дела?

– Послушайте, не обязательно притворяться, что вас это волнует.

– Я не притворяюсь, – сказал Патрик.

– Я вообще не понимаю, зачем вы пришли. Никто не скажет вам ничего такого, что сможет сделать этих детей менее мертвыми.

– Это правда, – согласился Патрик, – но прежде чем мы сможем судить Питера Хьютона, нам необходимо точно знать, что произошло. К несчастью, меня там не было.

– К несчастью?

Он опустил глаза.

– Мне иногда кажется, что легче быть тем, кто пострадал, чем тем, кто мог бы это предотвратить.

– Я там была, – сказала Джози, дрожа. – И не смогла это предотвратить.

– Это не твоя вина, – сказал Патрик.

Тут она подняла на него глаза, словно ей хотелось в это верить, но она знала, что он ошибается. И кто такой Патрик, чтобы убеждать ее в обратном? Каждый раз вспоминая, как он несся сломя голову в Стерлинг Хай, он представлял, что могло бы случиться, будь он в школе, когда туда пришел стрелявший Если бы он обезоружил его до того, как кто‑либо пострадал.

– Я ничего не помню о выстрелах, – сказала Джози.

– Ты помнишь, как была в спортзале?

Джози покачала головой.

– А как бежала туда с Мэттом?

– Нет. Я даже не помню, как встала утром и добиралась в школу. Словно в голове какой‑то пробел.

Из разговоров с психологами, работавших с жертвами, Патрик знал, что такая реакция совершенно нормальна. Амнезия – это один из способов, с помощью которых сознание защищается от воспоминаний, которые могут сломить человека. Наверное, он даже хотел бы, чтобы ему повезло так же, как и Джози, чтобы все, что он видел, исчезло.

– А Питер Хьютон? Ты его знала?

– Все его знали.

– Что ты имеешь в виду?

Джози пожала плечами.

– Его нельзя было не заметить.

– Потому что он отличался от остальных?

Джози на мгновение задумалась.

– Потому что он не пытался быть таким, как все.

– Ты встречалась с Мэттью Ройстоном?

Глаза Джози сразу же наполнились слезами.

– Ему нравилось, чтобы его называли Мэтт.

Патрик потянулся за бумажной салфеткой и передал ее Джози. – Мне очень жаль, что с ним такое случилось, Джози. Она опустила голову.

– Мне тоже.

Он подождал, пока она вытрет слезы, высморкается.

– Ты знаешь, почему Питер мог не любить Мэтта?

– Люди часто смеялись над ним, – сказала Джози. – Не только Мэтт.

«А ты?» – подумал Патрик. Он видел школьный альбом» изъятый при обыске в комнате Питера, видел обведенные фотографии ребят, которые стали жертвами, и тех, которые не пострадали. На это было много причин – начиная с того, что Питеру не хватило времени, и заканчивая тем, что на самом деле найти и убить тридцать человек в школе, где учится тысяча, оказалось сложнее, чем он представлял. Но из всех мишеней, которые Питер обозначил в альбоме, только фотография Джози была вычеркнута, словно он передумал. Только под ее лицом печатными буквами было написано: «ПУСТЬ ЖИВЕТ».

– Ты знала его лично? Может, посещали вместе какие‑то занятия?

Она покачала головой.

– Я работала вместе с ним.

– Где?

– На ксероксе в центре. – Вы ладили?

– Не всегда, – ответила Джози.

– Почему?

– Он однажды поджег там бак для мусора, а я его выдала. После это его выгнали.

Патрик что‑то пометил в своем блокноте. Почему Питер решил сохранить ей жизнь, если у него были все причины ненавидеть ее?

– А до этого? – спросил Патрик. – Можно сказать, что вы были друзьями?

Джози аккуратно сложила салфетку, которой вытирала слезы, в треугольник, потому в еще один – поменьше. Потом еще в один.

– Нет, – ответила она. – Мы не были друзьями.

Женщина рядом с Лейси была одета в клетчатую фланелевую рубашку, от нее разило табачным дымом, а во рту не хватало большинства зубов. Едва взглянув на юбку и блузку Лейси, она спросила:

– Впервые здесь?

Лейси кивнула. Они сидели вплотную друг к другу в длинной комнате на составленных в длинный ряд стульях. Перед ними на полу пробегала красная разделительная полоса, а за ней шел второй ряд стульев. Заключенные и посетители сидели, словно зеркальные отражения, разговаривая как можно быстрее. Сидящая рядом женщина улыбнулась.

– Вы привыкнете, – сказала она.

Раз в две недели Питера мог навестить один из родителей, на один час. Лейси пришла с полной корзиной домашних пончиков и пирожков, журналов и книг, того, что, по ее мнению, могло помочь Питеру. Но охранник, который осматривал вещи перед свиданием, все конфисковал. Никакой выпечки и никаких книг и журналов без разрешения работников тюрьмы. Бритоголовый мужчина с руками, до плеч укрытыми татуировками, направился к Лейси. Она передернулась, ей показалось, что у него лбу наколота свастика.

– Привет, мам, – пробормотал он, и Лейси увидела, как глаза женщины отбрасывают и татуировки, и бритый череп, и оранжевую одежду, чтобы увидеть своего маленького мальчика, который ловил головастиков в луже на заднем дворе.

«Каждый человек, – подумала Лейси, – это чей‑то ребенок».

Она отвела глаза от этой долгожданной встречи, и увидела, как в комнату свиданий ввели Питера. На секунду ее сердце остановилось – он очень похудел, а глаза за стеклами очков казались абсолютно пустыми, – но она тут же придавила все свои чувства и подарила ему ослепительную улыбку. Она делала вид, что ее нисколько не волнует, что ее сын в тюремной одежде, что ей пришлось бороться в машине с приступом паники, когда она въехала на тюремную стоянку, что она спрашивает, достаточно ли хорошо сына кормят, в окружении торговцев наркотиками и насильников.

– Питер, – сказала она, обнимая его. Не сразу, но он ответил на ее объятия. Она прижалась лицом к его шее, как делала, когда он был маленьким, и подумала, что готова его съесть, но запах его стал другим. На мгновение она позволила себе подумать, что все это – кошмарный сон, что в тюрьме не Питер, а чей‑то чужой несчастный ребенок, но потом поняла, что же изменилось. Здесь он пользовался другими шампунем и дезодорантом, запах этого Питера был более резким.

Вдруг она почувствовала, как ее похлопали по плечу.

– Мэм, – сказал охранник, – вам придется от него отойти.

«Если бы это было так легко», – подумала Лейси.

Они сели по разные стороны красной линии.

– Как ты? – спросила она.

– Все еще здесь.

То, как он это сказал – словно рассчитывал, что к этому времени все должно было измениться, – заставило Лейси содрогнуться. Она почувствовала, что он говорит не о залоге, а о другой альтернативе – о том, что Питер может себя убить, – ей думать не хотелось. Она почувствовала, как сжалось горло, и сделала то, что пообещала себе не делать: она заплакала.

– Питер, – прошептала она, – почему?

– Полиция приходила домой? – спросил Питер. Лейси кивнула. Казалось, с тех прошло столько времени.

– Они заходили в мою комнату?

– У них был ордер…

– Они забрали мои вещи? – воскликнул Питер, впервые выказав ей какие‑то эмоции. – Вы позволили им взять мои вещи?

– А зачем тебе все это было нужно? – прошептала она. – Эти бомбы. Пистолеты…

– Ты не поймешь.

– Так объясни мне, Питер, – сказала она скорбно. – Заставь меня понять.

– Я не смог тебе этого объяснить за семнадцать лет, мама. Почему же сейчас что‑то должно измениться? – Его лицо передернулось. – Я даже не понимаю, зачем ты пришла.

– Чтобы увидеть тебя…

– Тогда посмотри на меня! – закричал Питер. – Почему же, черт возьми, ты на меня не смотришь?

Он обхватил голову руками и, всхлипнув, опустил плечи.

Лейси поняла, что настал решающий момент: ты смотришь на незнакомца перед собой и решаешь раз и навсегда, что это не твой сын, либо решаешь, что будешь искать то немногое, что осталось от твоего ребенка в том, кем он стал.

Но для матери это не такой уж и сложный выбор.

Кто‑то утверждает, что чудовищами не рождаются, а становятся. Люди могут говорить, что она плохая мать, вспоминать моменты, когда она испортила Питера, проявив излишнюю мягкость или строгость, холодность или заботу. В Стерлинге до самой ее смерти будут обсуждать, что же она сделала не так со своим сыном, но как насчет того, что она сделала для него? Легко гордиться ребенком, который учится на «отлично», побеждает в конкурсах, ребенком, которым мир уже восхищается. Но настоящий характер проявляется тогда, когда ты можешь найти, за что любить своего ребенка, хотя все остальные его ненавидят. А если то, что она сделала или не сделала для Питера, вовсе не главное? А если главное то, как она поведет себя начиная с этого момента?

Она перегнулась через красную линию и обняла Питера. Ей было плевать, можно это делать или нет. Охранник мог подойти и оттянуть ее от него, но пока этого не произошло, Лейси не собиралась выпускать сына из своих объятий.

По записи камеры слежения в столовой ученики несли подносы с едой, делали домашнее задание, разговаривали, когда в зал вошел Питер с оружием в руках. Послышались выстрелы, какофония криков. Включилась пожарная сигнализация. Когда все начали бежать, он выстрелил снова, и на этот раз две девочки упали. Остальные ученики топтали их, пытаясь спастись.

Когда в столовой никого, кроме Питера и жертв, не осталось, он пошел между столами, глядя на свою работу. Он прошел мимо парня, лежавшего в луже крови на книге, но остановился, чтобы подобрать плеер, оставленный на столе, и вставил в уши наушники, прежде чем выключить его и положить на место. Он перевернул страницу открытой тетради. А потом сел за стол, где стоял поднос с нетронутым обедом, и положил рядом оружие. Он открыл коробку с хлопьями и высыпал их в одноразовую миску. Добавил содержимое пакета с молоком и съел все до последней ложки, потом опять встал, взял пистолет и вышел из столовой.

Это было самое страшное, жуткое зрелище, которое Патрику приходилось видеть за всю жизнь.

Он посмотрел на вермишель быстрого приготовления, которую заварил себе на ужин, и понял, что аппетит пропал. Отставив миску на стопку старых газет, он отмотал пленку назад и заставил себя посмотреть на это еще раз.

Когда зазвонил телефон, он снял трубку, но все еще был занят происходящим на экране.

– Да.

– И тебе привет, – сказала Нина Фрост.

Услышав ее голос, он обмяк. Старые привычки долго умирают.

– Извини. Просто я занят.

– Могу себе представить. Об этом говорят во всех новостях. Как ты справляешься?

– Сама знаешь, – ответил он, хотя на самом деле имел в виду, что не спит ночами, что, едва закрыв глаза, видит лица погибших, что у него полно вопросов, которые он точно забыл задать.

– Патрик, – сказала она, потому что была его старым другом и знала его лучше, чем кто‑либо, включая его самого. – Не вини себя.

Он опустил голову.

– Это случилось в моем городе. Разве я могу не винить себя? – Если бы у тебя был видеотелефон, я бы смогла точно сказать, что ты выбрал: власяницу или костюм супергероя.

– Это не смешно.

– А я и не смеюсь, – согласилась она. – Но ты же понимаешь, что его точно посадят. Что у тебя есть? Тысяча свидетелей?

– Где‑то так.

Нина замолчала. Патрику не нужно было ей – женщине, для которой горькое сожаление стало спутником жизни, – объяснять, что посадить Питера Хьютона в тюрьму недостаточно что Патрик не успокоится, пока не поймет, почему Питер это сделал.

Чтобы иметь возможность предотвратить это в следующий раз.

Из отчета ФБР, предоставленного специальными агентами, изучавшими случаи стрельбы в школах всего мира:

Среди стрелявших мы отметили похожие ситуации в семье. Часто у стрелявших либо напряженные отношения с родителями, либо родители, которые не обращают внимания на патологии в развитии. В таких семьях не хватает близких отношений. Также не ограничивается время просмотра телевизора или игры на компьютере, иногда имеется доступ к оружию.

В школе со стороны стрелявших мы отметили склонность к отстранению от учебного процесса. Школа же сама по себе склонна допускать неуважительное отношение, демонстративную несправедливость наказаний и явное предпочтение, отдаваемое учителями и другими работниками некоторым ученикам.

Стрелявшие чаще всего имеют свободный доступ к просмотру фильмов о жестокости, телевидению, видеоиграм; употребляют наркотики и алкоголь; имеют группу друзей за пределами школы, которые поддерживают такое поведение.

Кроме того, прежде чем совершить акт насилия, происходит утечка информации – намеки на то, что что‑то должно произойти. Намеки могут делаться в форме стихов, сочинений, рисунков, интернет‑рассылок или угроз, как личных, так и заочных.

Несмотря на все общие черты, описанные выше, мы предупреждаем, что этот отчет нельзя использовать для составления анкет, позволяющих определить потенциальных стрелков, в руках средств массовой информации это может привести к тому, что под подозрением окажутся многие ученики, не склонные к насилию. На самом деле, у огромного количества подростков, которые никогда не совершат насилия, будут наблюдаться некоторые из указанных характеристик.

Льюис Хьютон был человеком привычки. Каждое утро он просыпался в 5:35 и занимался на беговой дорожке в подвале. Потом принимал душ, съедал на завтрак миску кукурузных хлопьев, просматривая газетные заголовки. Он носил один и тот же плащ, независимо от того холодно или жарко было на улице, и парковался на одном и том же месте на стоянке возле колледжа.

Однажды он пытался математически выразить влияние рутины на счастье, но в расчетах произошел интересный поворот: количество удовольствия, доставляемого привычными действиями, возрастало или уменьшалось в зависимости от личного отношения к переменам. Или – как сказала бы Лейси: «По‑человечески говоря» – на каждого человека, который, как он сам, предпочитал идти по накатанной колее, найдется тот, которому это покажется невыносимым. В таком случае коэффициент комфорта становится отрицательным числом, а значит, совершение привычных действий сделает человека несчастным.

Он считал, что именно так и было в случае Лейси, которая слонялась по дому, словно была здесь впервые, и не выносила даже мысли о том, чтобы вернуться на работу. «Как ты можешь требовать от меня думать сейчас о чужом ребенке?» – возражала она.

Она настаивала на том, что они должны что‑то предпринять, но Льюис не знал, что можно было сделать. И поскольку он не мог ничего сделать ни для своей жены, ни для сына, то решил, что не остается ничего другого, как успокоиться самому. Просидев пять дней, после того как Питеру выдвинули обвинение, дома, однажды утром он встал, собрал свои бумаги, позавтракал хлопьями, просмотрел газету и отправился на работу.

По дороге он размышлял над формулой счастья. Один из принципов его открытия – «С = Р/О», или счастье равняется реальности разделенной на ожидания – основывался на том факте, что у человека всегда есть какие‑либо ожидания. Дру. гими словами, «О» – это действительное число, поскольку на ноль делить нельзя. Но в последнее время он начал сомневаться в правдивости этого уравнения. Математика может многое доказать. Ночами, когда он не мог уснуть и смотрел в потолок, зная, что жена рядом тоже только делает вид, что спит, Льюис постепенно пришел к выводу, что человека можно довести до состояния, когда он от жизни не ждет абсолютно ничего. Поэтому ты не плачешь, когда теряешь первого сына. А когда твой второй сын попадает в тюрьму за массовое убийство, тебя это не шокирует. Можно делить на ноль, в тех случаях когда образовывается пропасть там, где раньше было твое сердце.

Едва войдя на территорию колледжа, Льюис почувствовал себя лучше. Здесь он не был отцом преступника, никогда не был. Он был Льюисом Хьютоном, преподавателем экономики. Здесь он все еще был на высоте и не должен был просматривать ход своего исследования, пытаясь понять, с какого момента все пошло не так, как нужно.

Льюис достал из портфеля пачку бумаг, когда в открытую дверь заглянул заведующий кафедры экономики. Хью Маккуери был большим человеком – студенты за спиной называли его Большой‑и‑Волосатый, – который с удовольствием согласился на этот пост.

– Хьютон? Что вы здесь делаете?

– Насколько я знаю, колледж все еще платит мне зарплату, – ответил Льюис, пытаясь шутить. Он никогда не умел шутить или рассказывать анекдоты. Он всегда случайно рассказывал окончание анекдота слишком рано.

Хью вошел в кабинет.

– Господи, Льюис. Я не знаю, что сказать. – Он замолчал.

Льюис не винил Хью; Он и сам не знал, что говорят в таких случаях. Бывают открытки с надписями на случай тяжелой утраты, смерти любимого животного, увольнения с работы, но, похоже, никто не смог бы подобрать правильные слова для того, чей сын недавно убил десять человек.

– Я хотел позвонить вам домой. Лиза даже хотела принести вам обед или еще что‑то. Как там Лейси?

Дата добавления: 2015-07-17