ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Вернувшись на родину, я, следуя собственному желанию и советам близких мне людей

Вернувшись на родину, я, следуя собственному желанию и советам близких мне людей, решил было требовать обратно отнятый у меня докторский диплом. Для этого я избрал самый прямой и естественный путь: написал корпусному командиру в Кашау письмо, в котором довольно решительно требовал назад бесправно отнятую у меня соб­ственность. Ответ, полученный мною, был тот, что диплом мой находится не в руках коман­дира, а по высшему распоряжению переслан меди­цинскому факультету в Инсбрук, и что, если я хочу получить его обратно, то могу заявить об этом факультету. Так я и сделал.

Все, кто знали об этом отнятии, юристы и зна­комые мои говорили мне, что не может подле­жать никакому сомнению, что диплом будет возвращен мне беспрепятственно, так как нет никакого законного основания для согласия универ­ситета на подобное нелепое распоряжение военного начальства. Я сам думал так же. Но, к не­малому своему удивлению, получил от декана медицинского факультета ответ следующего содержания:

„Письмо ваше к медицинскому деканату я счи­таю совершенно частным делом, поэтому и отвечаю на него, как частный человек строго конфиденциально, что и прошу вас иметь в виду.

„Факультет и университет не могут быть от­ветственными за приговор военного начальства и его последствия. Диплом ваш отнят у вас, и с этим вы, как с фактом, должны считаться".

Под конец письма декан еще благодушно со­ветует мне написать прошение на высочайшее имя и прислать его с другим еще прошением в совет университета о том, чтобы последний соблаговолил заступиться за меня, при чем подает мне надежду, что этим путем быть может я достигну возврата моего диплома.

Я не мог не упомянуть об этом письме, так как считаю его характерным. Оно, во-первых, обнаруживает раболепство представителей высшей науки и культуры перед правительством, ибо ведь никак нельзя предполагать, чтобы в этом случае факультет по собственной инициативе сог­ласился на решение военного начальства. Во-вторых, это письмо свидетельствует о том, что людям совестно перед другими за свое участие в подобных поступках, так как сообщая такие вещи, они пишут „строго конфиденциально".

После этого, как меня ни уговаривали многие, я уже не предпринимал дальнейших шагов для обратного получения моего диплома, а, поэтому не последовал совету декана, о подаче прошения на высочайшее имя. Как мои убеждения, так и сохранение собственного достоинства не позволили мне этого; главным же образом я не делал этого потому, что не чувствовал, да и до сих пор не чувствую для себя никакого лишения в том, что люди отняли у меня вещь, обладание ко­торой мне ничего в жизни не прибавляло. И так диплом этот до сих пор хранится в архиве Инсбрукского университета, как свидетельство университетских нравов в конце „просвещенного XIX-го столетия".

Однако дело мое не окончилось отнятием дип­лома и исключением меня из армии под предлогом полной негодности ко всякому роду службы. Военное начальство, как всегда в подобных случаях, не желая продолжать бесплодную для него борьбу, придумало, для устранения своего неловкого положения в глазах людей, хитрый лице­мерный прием. В декабре 1895 г. меня извес­тили, что решение военного присутствия от 25-го октября не принято во внимание и отменено корпусным командиром в том смысле, что мне дается годовой отпуск, после окончания срока которого я снова буду призван на службу.

Корпусный командир отменяет решение воинского присутствия, в котором заседает врачебная комиссия, имеющая единственно право и возмож­ность решать, кто годен для службы и кто нет! Значит, он не поверил их решению. Хорошо. Но в таком случае возникает вопрос, на каком основании он дает мне отпуск, а не призывает меня сейчас же на службу? Зачем? Расчет очевидный: предполагается, что: Шкарван не до­ждется призыва, и за этот год удерет; и таким образом авторитет нашей правительственной вла­сти не будет скомпрометирован.

Я жиль после этого извещения по-прежнему, со­вершенно независимо от грядущей перспективы. Мысль о побеге мне была точно так же чужда, как и желание попасть снова в тюрьму. И так как не являлось побуждения к первому ни с моей стороны, ни со стороны моей матери, (она молча, с затаенным страхом ждала будущего, не желая по свойственной ей деликатности вторгаться в мою жизнь), то было более вероятно, что снова наступило бы для меня серьезное испытание.

В июле 1896 года обстоятельства, однако, из­менились. Мои друзья в России, узнавши о моем отказе, пригласили меня к себе погостить и заняться писанием моих записок. Я рад был исполнить их желание не только потому, что са­мому мне хотелось повидаться с ними, но еще потому, что за это обстоятельство, как за якорь спасения для меня, зацепились многие мои родствен­ники и знакомые. Однако и тут надежда была слабая, что мне удастся уехать, так как для поездки в Россию мне нужен был паспорт, который, думалось мне, как отпускному солдату, долженствующему через 3 месяца явиться на службу, вряд ли выдадут. Все же я попытался и просил о выдаче мне паспорта на три месяца, и, к общему удивлению и удовольствию всех моих друзей, мне был выдан паспорт не на три месяца, а на срок целого года, т. е. до 8-го июля 1897 года.

Когда я жил уже в России, то в конце ноября 1896 года получил призывную бумагу, с означенным числом 4-го октября того же года, с требованием явиться немедленно к отбыванию воен­ной службы.

У меня в то время не было ни малейшего ни побуждения, ни желания последовать этому призыву; и дальнейшая моя жизнь сложилась так, что не пришлось этого сделать. Судьба связала меня с друзьями и забросила нас в Англию. Я надеюсь, что если бы явились обстоятельства, при которых я счел бы нравственным долгом ехать обратно на родину, то мне в этом не помешал бы страх перед ожидающим меня гонением, и я поехал бы не смотря на некоторое личное мое предпоч­тение, скорее избегать страданий... Но, быть может, что Бог и не призовет меня к продолжению борьбы на этом поприще.

Кончая свои записки, мне хочется еще выска­зать некоторые мысли по поводу отказов от во­енной службы вообще.

Как всякая ложь держится главным образом тем, что, скрываясь перед светом, она живет в потемках, так и все правительства, — это грандиозное воплощение лжи и бесправия, — ничего так не боятся как света, могущего обнаружит всю ту нечестную махинацию, на которой они построены, и которую они так тщательно скрывают перед людьми. В этом отношении, для государственной власти никто не является столь опасным элементом, как люди, решительно и открыто, не смотря ни на какие внешние препятствия, заявляющие свой протест против государства тем, что они нападают на самый его корень, отказываясь от исполнения требуемой от них военной службы. Власти чуют, что такие люди обладают единственным средством, помимо которого неизбежно и очень просто им будет положен конец; и потому-то им и остается только одно: стараться, чтобы средство это не стало общеизвестным.

Власти утверждают, — и многие люди верят этому, — что они существуют для общего блага людей; и этим утверждением они получают в глазах наивного общества нравственный престиж. Но кактолько являются люди, ни в чем другом перед государством не виновные, как в том, что они отказываются подчиняться таким требованиям правительства, которые противны истине и любви, — напр. отказываются обучаться военному ремеслу, т. е. убийству людей, — так тотчас власти преследуют их за это, сажая в тюрьму и т. п., так как не наказывать таких людей правительства не могут. Одним уже этим вла­сти выдают себя, показывая очень наглядно даже для самого близорукого человека, что, кроме грубого насилия, они не имеют никакой опоры для своего существования. Продолжать же свое существование правительства могут единственно благодаря тому, что им еще удается отводить глаза общества, от их разбоя и насилия.

Но против разрастающейся в людях силы божеского жизнепонимания, — правительства устоять не могут.

Правительства не имеют и не могут иметь никакого средства спасения от людей, проникнутых этим жизнепониманием. Все то, что они против них предпринимают: сажание в тюрьмы, в сумасшедшие дома, мучения их голодом, и все физические и нравственные пытки, до самой смерт­ной казни включительно — все это — средства, не могущие остановить в людях сознания того, чего следует избегать и что следует делать. Поэтому правительствам не остается ничего иного, как скрывать наносимые им раны перед теми, кто еще верят в непоколебимость их власти, боятся ее и потому подчиняются их требованиям.

Думая про запутанность нашей жизни и про распутывание ее, — про то, как необходимо избавиться человечеству от рабства государственного, на котором держится всякое другое бесправие, — я вспо­минаю как я в первый раз пробовал колоть дрова. Был у меня и хороший топор, была и охота работать; а результат напряженного труда был все-таки крайне жалкий. Я размахивался во всю, натер себе мозоли на руках, а иное полено так вовсе и не мог расколот. Выходило это у меня потому, что поленья эти были очень сучковатые, и я избегал попадать в сук, рассуждая, что, если трудно мне справиться с поленом, когда рублю его в том месте, где оно гладкое и мягкое, то должно быть несравненно труднее, если рубить прямо в жесткий, как камень, сук. Случилось однажды, что я нечаянно попал топором как раз в самую середину большого сука и, к моему удивлению, все большое полено, как бы под влиянием волшебной силы, раскололось на двое. Этим открылся для меня весь секрет рубки сучистых поленьев.

Так и с государством. Люди, сознавшие вред государства, стараются уничтожить этот вред. Одни хотят достичь этого бросанием бомб; другие мечтают о постепенном переустройстве государственных форм; третьи устраивают лиги мира, и т. д. Но из всех этих усилий ничего не выходит, ибо все эти попытки представляют в лучшем случае ничто иное, как удар по глад­кому месту; между тем, как в самый сук избегают попадать. Сук этот, плотно связывающий воедино государственную власть, есть милитаризм. И точно так, как для того, чтобы разрубить полено, надо попадать топором прямо в сук, так и для того, чтобы разрушить государство, надо, разрушить милитаризм, на котором оно все по­строено. А разрушается милитаризм единственно тем кажущимся незначительным и маловажным средством, которое заключается в единичных отказах от военной службы. Все равно, малое или большое это средство, но оно единственно действительное.

Отказы же эти приводятся в исполнение не в силу каких-либо соображений о том, что надо уничтожить государство, и, вообще, не ради каких-либо внешних целей; но из-за старания направ­лять свою собственную жизнь туда, куда этого требует от нас голос совести, голос Бога. При таком старании неизбежно выходит то, что люди, постепенно или же разом переставая быть участ­никами разных видов зла и бесправия, этим самым, часто даже бессознательно, содействуют прекращению самого крупного зла государственного. Единственное, что во власти человека, это — уп­равлять самим собою, т. е. идти, или не идти туда, куда всегда стремился и будет стремиться человек — к Богу.

При таком старании непременно будут разру­шаться внешние и внутренние препятствия, мешающие людям жить хорошо, непременно будут яв­ляться формы жизни лучшей, более счастливой, чем теперешняя, будет осуществляться всеми нами страстно желаемое и ожидаемое царство мира и любви. Но для этого прежде всего необходимо, чтобы человек знал и ценил свое человеческое достоинство, — чтобы он знал, что он призван быть свободным сыном Бога. Люди должны по­нять, что для них унизительно и пагубно про­должать быть безвольными слепыми орудиями других людей, именующих себя корпоралами, гене­ралами или императорами.

Croydon. Лето 1897 г.

Дата добавления: 2015-07-15