Один и многие

Есть одно убеждение, которое более всех остальных ответственно за массовые человеческие жертвы, принесенные на алтарь великих исторических идеалов: справедливости, прогресса, счастья будущих поколений, священной миссии освобождения народа, расы или класса и даже самой свободы, когда она требует пожертвовать отдельными людьми ради свободы общества. Согласно этому убеждению, где-то — в прошлом или будущем, в Божественном Откровении или в голове отдельного мыслителя, в достижениях науки и истории или в бесхитростном сердце неиспорченного доброго человека — существует окончательное решение. Эту древнюю веру питает убеждение в том, что все позитивные ценности людей в конечном счете обязательно совместимы друг с другом и, возможно, даже следуют друг из друга. "Природа словно связывает истину, счастье и добродетель неразрывной цепью", — говорил один из лучших людей, когда-либо живших на земле, и в сходных выражениях он высказывался о свободе, равенстве и справедливости ¹³. Но верно ли это? Уже стало банальным считать, что политическое равенство, эффективная общественная организация и социальная справедливость, если и совместимы, то лишь с небольшой крупицей индивидуальной свободы, но никак не с неограниченным laissez-faire; справедливость, благородство, верность в публичных и частных делах, запросы человеческого гения и нужды общества могут резко противоречить друг другу. Отсюда недалеко и до обобщения, что отнюдь не все блага совместимы друг с другом, а менее всего совместимы идеалы человечества. Нам могут возразить, что где-то и как-то эти ценности должны существовать вместе, ибо в противном случае Вселенная не может быть Космосом, не может быть гармонией; в противном случае конфликт ценностей составляет внутренний, неустранимый элемент человеческой жизни. Если осуществление одних наших идеалов может, в принципе, сделать невозможным осуществление других, то это означает, что понятие полной самореализации человека есть формальное противоречие, метафизическая химера. Для всех рационалистов-метафизиков от Платона до последних учеников Гегеля и Маркса отказ от понятия окончательной гармонии, дающей разгадку всем тайнам и примиряющей все противоречия, означал грубый эмпиризм, отступление перед жесткостью фактов, недопустимое поражение разума перед реальностью вещей, неспособность объяснить, оправдать, свести все к системе, что "разум" с возмущением отвергает. Но поскольку нам не дана априорная гарантия того, что возможна полная гармония истинных ценностей, достижимая, видимо, в некоторой идеальной сфере и недоступная нам в нашем конечном состоянии, мы должны полагаться на обычные средства эмпирического наблюдения и обычное человеческое познание. А они, разумеется, не дают нам оснований утверждать (или даже понимать смысл утверждения), что все блага совместимы друг с другом, как совместимы в силу тех же причин и все дурные вещи. В мире, с которым мы сталкиваемся в нашем повседневном опыте, мы должны выбирать между одинаково важными целями и одинаково настоятельными требованиями, и, достигая одних целей, мы неизбежно жертвуем другими. Именно поэтому люди придают столь огромную ценность свободе выбора: будь они уверены, что на земле достижимо некоторое совершенное состояние, когда цели людей не будут противоречить друг другу, то для них исчезла бы необходимость мучительного выбора, а вместе с ней и кардинальная важность свободы выбора. Любой способ приблизить это совершенное состояние был бы тогда полностью оправдан, и не важно, сколько свободы пришлось бы принести в жертву ради приближения этого состояния. Не сомневаюсь, что именно такая догматичная вера ответственна за глубокую, безмятежную, непоколебимую убежденность самых безжалостных тиранов и гонителей в истории человечества в том, что совершаемое ими полностью оправдывается их целью. Я не призываю осудить идеал самосовершенствования, как таковой, — не важно, говорим мы об отдельных людях, или о народах, религиях и классах, — и не утверждаю, что риторика, к которой прибегали в его защиту, всегда была мошенническим способом ввести в заблуждение и неизменно свидетельствовала о нравственной и интеллектуальной порочности. На самом деле, я старался показать, что понятие свободы в ее "позитивном" значении образует сердцевину всех лозунгов национального и общественного самоуправления, вдохновлявших наиболее мощные движения современности в их борьбе за справедливость; не признавать этого — значит не понимать самые важные факты и идеи нашего времени. Однако в равной мере я считаю безусловно ошибочной веру в принципиальную возможность единой формулы, позволяющей привести в гармонию все разнообразные цепи людей. Эти цели очень различны и не все из них можно, в принципе, примирить друг с другом, поэтому возможность конфликта, а, стало быть, и трагедии, никогда полностью не устранима из человеческой жизни, как личной, так и общественной. Необходимость выбирать между абсолютными требованиями служит, таким образом, неизбежным признаком человеческих условий существования. Это придает ценность свободе, которая, как считал Актон, есть цель-в-себе, а не временная потребность, вырастающая из наших нечетких представлений и неразумной, неупорядоченной жизни; свобода — это не затруднение, преодолеваемое в будущем с помощью какой-либо панацеи.

Я не хочу сказать, что индивидуальная свобода в наиболее либеральных обществах служит единственным или главным критерием выбора. Мы заставляем детей получать образование и запрещаем публичные казни. Это, конечно, ограничивает свободу. Мы оправдывает это ограничение, ибо неграмотность, варварское воспитание, жестокие удовольствия и чувства хуже для нас, чем ограничение, необходимое для их исправления и подавления. Эта позиция опирается на наше понимание добра и зла, на наши, так сказать, моральные, религиозные, интеллектуальные, экономические и эстетические ценности, которые в свою очередь связаны с нашими представлениями о человеке и основных потребностях его природы, Другими словами, в решении таких проблем мы осознанно или неосознанно руководствуемся своим пониманием того, из чего складывается жизнь нормального человека в противоположность существованию миллевских "ограниченных и изуродованных", "истощенных и бесплодных" натур. Протестуя против цензуры и законов, устанавливающих контроль над личным поведением, видя в них недопустимые нарушения свободы личности, мы исходим из того, что запрещаемые этими законами действия отражают фундаментальные потребности людей в хорошем (а фактически, в любом) обществе. Защищать подобные законы — значит считать, что данные потребности несущественны или что не существует иного способа их удовлетворения, как путем отказа от других, высших ценностей, выражающих более глубокие потребности, чем индивидуальная свобода. Считается, что используемый здесь критерий оценки ценностей имеет не субъективный, а, якобы, объективный — эмпирический или априорный — статус.

Определяя, в какой мере человек или народ может пользоваться свободой при выборе образа жизни, следует учитывать многие другие ценности, из которых наиболее известные, видимо, — равенство, справедливость, счастье, безопасность и общественный порядок. Стало быть, свобода не может быть неограниченной. Как справедливо напоминает нам Р. X. Тони, свобода сильных, какой бы ни была их сила — физической или экономической, должна быть ограничена. Содержащееся в этой максиме требование уважения — это не следствие, вытекающее из некоторого априорного правила, гласящего, например, что уважение к свободе одного человека логически влечет за собой уважение к свободе других людей; это требование обусловлено тем, что уважение к принципам справедливости и чувство стыда за вопиющее неравенство среди людей столь же существенны для человека, как и желание свободы. Тот факт, что мы не можем иметь все, — это не случайная, а необходимая истина. Когда Берк напоминает о постоянной необходимости возмещать, примирять и уравновешивать; когда Милль ссылается на "новые эксперименты в жизни" с их неизбежными ошибками; когда мы осознаем принципиальную невозможность получить четкие и определенные ответы не только на практике, но и в теории с ее идеальным миром совершенно добрых и рациональных людей и абсолютно ясных идей, это может вызвать раздражение у тех, кто ищет окончательных решений и единых, всеобъемлющих и вечных систем. Но именно этот вывод неизбежен для тех, кто вместе с Кантом хорошо усвоил ту истину, что из искривленного ствола человечества никогда не было изготовлено ни одной прямой вещи.

Излишне напоминать, что монизм и вера в единый критерий всегда были источником глубокого интеллектуального и эмоционального удовлетворения. Неважно, выводится ли критерий оценки из того, как видится будущее совершенное состояние философам восемнадцатого столетия и их технократическим последователям в наши дни, или он коренится в прошлом — /a terre et les morts, — как полагают немецкие историцисты, французские теократы и неоконсерваторы в англоязычных странах, но он обязательно, в силу своей негибкости, натолкнется на некоторый непредвиденный ход человеческой истории, который не будет с ним согласовываться. И тогда этот критерий можно будет использовать для оправдания прокрустовых жестокостей — вивисекции реально существующих человеческих обществ в соответствии с установленным образцом, который диктуется нашими, подверженными ошибкам представлениями о прошлом или будущем, а они, как известно, во многом, если не полностью, — плод нашего воображения. Стремясь сохранять абсолютные категории и идеалы ценой человеческих жизней, мы в равной мере подрываем принципы, выработанные наукой и выкованные историей; в наши дни приверженцев такой позиции можно встретить и среди левых, и среди правых, но она неприемлема для тех, кто уважает факты.

Для меня плюрализм с его требованием определенной доли "негативной" свободы — более истинный и более человечный идеал, чем цепи тех, кто пытается найти в великих авторитарных и подчиненных строгой дисциплине обществах идеал "позитивного" самоосуществления для классов, народов и всего человечества. Он более истинен хотя бы потому, что признает разнообразие человеческих цепей, многие из которых несоизмеримы друг с другом и находятся в вечном соперничестве. Допуская, что все ценности можно ранжировать по одной шкале, мы опровергаем, на мой взгляд, наше представление о людях как свободных агентах действия и видим в моральном решении действие, которое, в принципе, можно выполнить с помощью логарифмической линейки. Утверждать, что в высшем, всеохватывающем и тем не менее достижимом синтезе долг есть интерес, а индивидуальная свобода есть чистая демократия или авторитарное государство, — значит скрывать под метафизическим покровом самообман или сознательное лицемерие. Плюрализм более человечен, ибо не отнимает у людей (как это делают создатели систем) ради далекого и внутренне противоречивого идеала многое из того, что они считают абсолютно необходимым для своей жизни, будучи существами, способными изменяться самым непредсказуемым образом ¹⁴. В конечном счете люди делают свой выбор между высшими ценностями так, как они могут, ибо фундаментальные категории и принципы морали определяют их жизнь и мышление и составляют — по крайней мере, в долгой пространственно-временной перспективе — часть их бытия, мышления и личностной индивидуальности — всего того, что делает их людьми.

Быть может, идеал свободного выбора целей, не претендующих на вечность, и связанный с ним плюрализм ценностей — это лишь поздние плоды нашей угасающей капиталистической цивилизации: этот идеал не признавали примитивные общества древности, а у последующих поколений он, возможно, встретит любопытство и симпатию, но не найдет понимания. Быть может, это так, но отсюда, мне кажется, не следует никаких скептических выводов. Принципы не становятся менее священными, если нельзя гарантировать их вечного существования. В действительности, желание подкрепить свою веру в то, что в некотором объективном царстве наши ценности вечны и непоколебимы, говорит лишь о тоске по детству с его определенностью и по абсолютным ценностям нашего первобытного прошлого. "Осознавать относительную истинность своих убеждений, — говорил замечательный писатель нашего времени, — и все же непоколебимо их держаться — вот что отличает цивилизованного человека от дикаря". Возможно, требовать большего — глубокая и неустранимая метафизическая потребность, но позволять ей направлять наши действия, — симптом не менее глубокой, но куда более опасной нравственной и политической незрелости.

____________

1 Berlin Isaiah. Two Concepts of Liberty (в сокращении) // Berlin I. Four Essays on Liberty. London, Oxford Univ. Press, 1969, p. 121—134, 162—172. Назад

2 Здесь, конечно же, не подразумевается истинность обратного. Назад

3 Гельвеций сформулировал это очень четко: "Свободный человек — это человек, который не закован в кандалы, не заключен в тюрьме, не запуган, как раб, страхом наказания... (Б)ыло бы нелепостью назвать несвободой то, что мы не способны полететь под облака, как орел, жить под водой, как кит..." (Гельвеций К. А. Соч. в 2-х т. Т.1, М.: Мысль, 1973, с.175). Назад

4 Марксистская концепция общественных законов, безусловно, самый известный вариант этой теории, хотя эта теория, как важная составная часть, входит как в некоторые христианские и утилитаристские, так и во все социалистические доктрины. Назад

5 "Свободный человек, — говорил Гоббс, — тот, кому ничто не препятствует делать желаемое". (Гоббс Т. Соч. в 2-х т. Т.2, М.: Мысль, 1991, с. 163). Закон — это всегда "узы", даже если он защищает нас от цепей, более тяжелых, чем цепи закона, как то: более репрессивный закон или обычай, произвол деспота или хаос. Бентам говорит то же самое. Назад

6 Это лишний раз свидетельствует о склонности всех, за небольшим исключением, мыслителей считать вещи, относимые ими к благу, внутренне связанными или, по крайней мере, совместимыми друг с другом. История мысли, как и история народов, изобилует примерами, когда противоречивые или, по крайней мере, несоизмеримые части искусственным образом объединялись в деспотическую систему и удерживались вместе только благодаря страху перед некоторым общим врагом. Когда же со временем этот страх проходил, между союзниками сразу вспыхивали противоречия, разрушающие систему, иногда к великой пользе всего человечества. Назад

7 Плодотворное рассмотрение этой темы вы найдете в книге: Villey М. "Lemons d'histoire de la philosophic du droif, Paris: Dalioz, 1957, где прослеживается развитие понятия личных прав от Оккама. Назад

8 Христианская (как, впрочем, и иудейская, и мусульманская) вера в абсолютный авторитет божественных и природных законов и в равенство всех людей перед лицом Господа очень сильно отличается от веры в свободу жить по своему собственному усмотрению. Назад

9 На самом деле, можно оспорить то, что в Пруссии при Фридрихе Великом и в Австрии при Иосифе Втором люди, наделенные богатым воображением, самобытностью и творческим гением, равно как и разнообразные меньшинства подвергались меньшим гонениям и ощущали на себе менее тяжелый гнет законов и обычаев, чем во многих более ранних и поздних демократиях. Назад

10 В каждом конкретном случае бывает очень трудно оценить степень "негативной свободы". На первый взгляд может показаться, что для нее важна лишь возможность выбора между, по крайней мере, двумя альтернативами. Однако не всегда, выбирая, человек располагает одинаковой свободой или вообще обладает свободой. Если в тоталитарном государстве я предаю друга под угрозой пытки или даже из страха потерять работу, то я могу с полным основанием утверждать, что я не действую свободно. Тем не менее я, конечно же, делаю свой выбор и мог бы, по крайней мере, теоретически выбрать смерть, пытку или тюрьму. Простое наличие альтернатив, следовательно, еще не достаточное условие, чтобы мой поступок был свободным в обычном понимании этого слова (хотя он может быть добровольным). На мой взгляд, степень моей свободы зависит от того, а) сколько возможностей открывается передо мной (хотя метод их подсчета неизбежно опирается на то, как мы оцениваем ситуацию и каких взглядов придерживаемся. Возможные линии поведения отнюдь не столь дискретны, как яблоки, пересчитать которые не составляет большого труда); б) насколько легко или трудно осуществить каждую из этих возможностей; в) насколько важны эти возможности, с точки зрения моих жизненных планов, моего характера и обстоятельств, в которых я нахожусь; г) в какой мере сознательные действия других людей могут воспрепятствовать осуществлению этих возможностей; д) какую ценность приписывает этим разнообразным возможностям не только сам человек, но и общее мнение сообщества, в котором он живет. Все эти параметры следует "проинтегрировать", а получающийся в результате вывод всегда с неизбежностью будет неточным и небесспорным. Вполне возможно, что существует много несоизмеримых видов и степеней свободы, которые нельзя расположить на какой-то одной шкале. Более того, если мы рассматриваем свободу общества, то мы сталкиваемся с такими (логически абсурдными) вопросами как "Увеличивает ли социальное устройство Х свободу г-на А в большей мере, чем свободу господ Б, С и Д, вместе взятых?" Те же самые трудности возникают и при использовании утилитаристского критерия. Тем не менее, если не требовать точности измерения, то у нас есть достаточно надежные основания утверждать, что средний подданный короля Швеции в целом намного свободней среднего гражданина Испании или Албании. Образы жизни нужно сравнивать между собой как некие целостности, хотя очень трудно, если вообще возможно, обосновать метод проведения такого сравнения и доказать истинность полученного вывода. Однако нечеткость понятий и множественность используемых критериев составляет отличительную особенность самого предмета исследования, а не является результатом наших несовершенных метопов измерения и нашей неспособности к точному мышлению. Назад

11 "Идеал подлинной свободы — это максимальная возможность для всех членов человеческого общества достичь наилучшего для себя", — говорил Т. X. Грин в 1881 году. Если оставить в стороне тот факт, что здесь смешиваются понятия свободы и равенства, то эта мысль означает, что когда человек выбирает сиюминутное удовольствие и тем самым отказывается от наилучшего блага для своего "я" (для какого "я"?), он осуществляет неподлинную свободу. Будучи лишенным ее, он не потерял бы ничего важного. Грин был настоящим либералом, но многие тираны могли бы воспользоваться его формулой для оправдания наихудших репрессивных мер. Назад

12 В Великобритании такая законная власть конституционно закреплена за полновластным сувереном — королем, восседающим в Парламенте. Относительно свободный характер этой страны объясняется тем, что действия этого теоретически всемогущего существа ограничены обычаем и общественным мнением. Очевидно, что значение имеет не характер ограничений — правовой, моральный или конституционный, а их эффективность. Назад

13 "Согласно Кондорсэ, из чьего "Эскиза" процитированы эти слова, задача социальной науки состоит в том, чтобы показать, "какими узами природа неразрывно связала прогресс просвещения с прогрессом свободы, добродетели и уважения к естественным правам человека; каким образом эти единственные реальные блага, так часто разобщенные, что их считают даже несовместимыми, должны, напротив, сделаться нераздельными. Это будет тогда, когда просвещение достигнет определенного предела одновременно у значительного числа наций". И затем он продолжает: "(Л)юди сохраняют заблуждения своего детства, своей родины, своего века еще долгое время после усвоения всех истин, необходимых для разрушения этих заблуждений". {Кондорсэ Ж. А. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. М., 1936, с. 12, 13). Можно усмотреть иронию в том, что вера Кондорсэ в необходимость и возможность объединения всех благ и есть именно тот вид заблуждения, который он так хорошо описал. Назад

14 По-моему, об этом хорошо сказал Бентам: "Индивидуальные интересы — это единственные реальные интересы... можно ли это понять так, что некоторые люди настолько глупы, что... предпочитают человека, которого нет, тому, который есть; терзают живущих под предлогом содействия счастью тех, кто еще не родился и, может быть, никогда не родится?". Это один из тех редких случаев, когда Берк согласен с Бентамом. Этот отрывок выражает суть эмпирического понимания политики в противоположность метафизическому. Назад

И. Берлин. Две концепции свободы // Современный либерализм. М., 1998. С. 19-43.

Дата добавления: 2015-07-15