Страна чудес одиночества

ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ О БЕРХЕСЕ?

Всегда будет слишком поздно.

Слишком поздно любить. Слишком поздно жить. Слишком поздно завязывать шнурки и закрывать глаза. Слишком поздно курить. Слишком поздно пить.

Слишком поздно писать.

Мы опоздали, безнадежно просрались. Опоздали родиться, опоздали на Ноев Ковчег, проебали рай и проебали себя. Слишком поздно. Все приходит слишком поздно. Даже понимать это – слишком поздно.

Я взял в магазине шесть бутылок вина и вернулся домой. Через грязный подъезд, в не менее грязную квартиру, пропахшую табаком, одиноким сексом, несвежей одеждой и ожиданием чуда. Ждать тоже слишком поздно. Даже камни все разобрали. Крест занят. Поезд отправился.

Слишком поздно надеяться, слишком поздно мастурбировать, слишком поздно сожалеть, слишком поздно отчаиваться. Даже умирать уже слишком поздно.

Я думал, что погиб. Был мертвецом, трупом. Но умереть опоздал. Теперь я разлагался, гнил и смердел. Закопать себя в землю – слишком поздно. Потому и живем: коль родился – поздно рыпаться куда-то. Смерть не имеет смысла, ничего не имеет смысла.

И я слышу только слова – миллиарды слов. Слова стали утешением. Они вещают, что все в порядке, ничего не потеряно, не поздно никогда, никогда не сдаваться. Я перестал верить словам. Я открыл бутылку вина, влил в себя половину, лег на диван и закурил.

Я смотрел в пустоту. Я был пустотой. Не существовал. Я давно исчез.

Но мир двигался, потому что уже давно наступил Конец Света, но для мира тоже уже слишком поздно. Слишком печально, слишком пусто, слишком, совсем, чересчур.

Он один понимал, один словил этот пиздец, поймал этот кайф – и исчез. Перестал существовать. Словно его никогда и не было в помине.

Но я поминал его, заливаясь вином, наполняясь дымом, источаясь слезами.

Ен Берхес. «Он умер потому, что люди ебутся».

Такое надгробие. И года жизни в не существовании. Подонок. Он всех обставил.

-Что за хуйня?

Мы сидели в какой-то чудовищно грязной, вонючей и темной квартире, одной из многих, одной из многих, пустой как жизнь.

-Ты просто повернут на ебле.

-Пожалуй, – сказал Ен. И стрельнул у меня сигаретку.

Чиркнул спичкой и прикурил хуй у бога – так он это называл.

-Это же чушь полнейшая! Секс ничего не значит.

-Да. Но секс настоящий. Мало вещей могут быть настоящими. Секс – может.

-Просто физический акт. Некоторые люди за всю жизнь ни разу не ебались.

-Они святые. Я им завидую.

-Просто физиология. Жизнь пропитала существование. Поэтому секс так важен – как инструмент инстинкта размножения.

-Плодитесь и размножайтесь.

-Именно.

-Хотел я, чтобы все люди думали так.

Ен улыбнулся своим мечтам и тянул струйки сигаретного дыма.

-Что тебя гложет? – спросил я.

-Чувства – это все, что у нас есть. Даже ощущения потеряны. Чувства – хороший враг. Их можно отрицать, но от них невозможно избавиться. Они почти как бог.

-А как же контроль разума над чувствами?

-Хуйня.

-Разве?

-Да похуй. Ебал я это все.

Ен утопил фильтр и закурил еще одну сигарету.

-Спасибо. Хороший ты парень. Угощаешь меня сигаретами. Я это ценю.

-Что за хуйня? – только и повторил я.

Ен хлебнул пива и долго смотрел на тлеющий кончик сигареты.

-Ненавижу. Людей. Всех. И себя, и тебя, и весь мир. И все-все в нем ненавижу, любые проявления.

-Почему?

-Все могут любить.

-И что?

-Любовь невозможна без секса. Такая любовь – бесплодна. Только небо достаточно чистое для нее.

-Разве бесплодие – не уродство?

-Это божественность.

-Жизнь – дар божий.

-Хуй там.

Это его безумие. Просто иногда оно все залито светом.

А мы сидели среди этой грязи и вони, отвратительных запахов и мусора, сами такие же отвратительные и грязные. Курили, наливались вином, потерянные во враждебном мире, только слова были ветром.

-А платоническая любовь?

-Тупая мозгоебка. Они просто ебутся в своем сознании.

-Тогда о чем ты говоришь?

-Я говорю о мире без секса.

-Зачем нужен мир без секса?

-Он прекрасен.

-Бесполый мир.

-Он прекрасен.

Ен откинул голову и впялился в потолок. Я протянул ему сигарету. Закурили.

-Знаешь, – сказал он. – Моя мать была очень религиозной.

-Ты говорил.

-Она никогда не трахалась с моим отцом. Никогда. Считала секс великим грехом. Она была просто сумасшедшая фанатичка. Ебаная счастливая религиозная фанатичка. Она хотела оскопить меня, когда у меня впервые встал.

Ен курил, вытянув ноги и запрокинув голову вверх, как лишившаяся сил и жизни кукла. Я молчал, оглушенный. Мир стал еще темнее.

-Ебаная хуйня, – сказал Ен. – Меня не это волнует. Я все равно любил ее. В мире и так слишком много дерьма. Отец остановил ее. В буквальном смысле остановил.

Он затянулся. Выдохнул дым.

-Я восхищаюсь своим отцом. Сам не знаю, почему. Он был таким печальным. Печальным и мягким. Как свитер. Как тряпка. Абсолютно безвольный. Он был ей верен.

А мать никогда не еблась с ним. Она была просто помешана на религии. Не знаю, как только она не родила меня от непорочного зачатия.

Ен замолчал. Мы пили молча. Дым лез в глаза.

-Блядь, – сказал я. – Блядь.

-Ебаная хуйня, – сказал Ен. – Ты знаешь этот мир, я знаю этот мир. Это не повод распускать сопли. Такая поебень меня не сломит. Мир не сломит меня, только небо раздавит.

-Только небо?

-Даже камни и реки ебутся.

-Ты болен, – сказал я. – Тебе надо лечиться.

-Нет лекарств от слабоумия.

Ен засмеялся.

-Знаешь, мне так похуй, когда я встречаюсь с проявлениями такой жестокости, этого насилия. Мне так поебать на всех этих жертв.

-Ты – ублюдок, – сказал я. – Я думал посочувствовать тебе, но ты бесчувственный урод!

-Это просто зло. Встречаясь с ним, ты можешь быть только сильным. Можешь только пережить это.

-Ен, ты подонок.

-Не поддавайся этой хуйне. Не позволяй ей сломить тебя.

-Урод конченый.

-Но встречаясь с любовью – ты беззащитен. Она уничтожает тебя.

-Ты просто лицемерный вонючий слизень!

-Это гораздо хуже.

-ИДИ НАХУЙ, ЕН! ПРОСТО ИДИ НАХУЙ!

Я хотел врезать ему. Хотел порешить.

-Ты славный парень. Угощал меня сигаретами. Спасибо.

-НАХУЙ!

Он поднялся, с бутылкой в руках, и побрел прочь, опустив голову, в холодную ночь. Я с яростью смотрел ему в спину. Сгорбленную, угнетенную тяжестью мира. Ярость кипела во мне.

-БЛЯДЬ!

Я схватил пустую бутылку и швырнул. Она свистнула рядом с затылком Ена и разбилась о стену. Он даже не вздрогнул.

-Ен, прости! – сказал я. – Прости. Я не хотел.

Он остановился, обернулся.

-Мне очень жаль, – повторил я. – Прости.

-Ладно. Зачем еще нужны друзья, если нельзя посылать друг друга нахуй?

Он вернулся и сел рядом. Мы чокнулись и вдарили. Мир был окутан тьмой. Комната утопала в грязи, мы утопали в грязи. Закурили.

-И что ты будешь делать? – спросил я.

-Курить и дальше твои сигареты.

-Ен.

-Ну?

-Ни к чему все это.

-Ага.

Мы вкатили по пиву. Здорово вкатили. Я своих не узнал.

Таким он был. Таким я помнил его – без этого обычного шутовства и насмешек, больным, ебанутым, страдающим.

-Знаешь, есть вещи, которые я никому не могу рассказать. Только бумаге – и тебе, – говорил Ен. – В тебе есть что-то, чего нет в других. Ты как бумага. Тебе я могу раскрыть душу.

-Иди-ка ты нахуй!

Мы смеялись. Курили. Пили. Говорили. В этом не было ничего. Но эта пустота была словно чудом.

А сейчас я лежу и накачиваюсь вином. Его больше нет, и даже когда он был, я все равно должен жить своей жизнью. Жизнью между алкоголем, сигаретами, чужими историями, музыкой, одиночеством женщин и моим одиночеством.

Жизнью, которая так нравилось ему.

Я встал, закурил и стал смотреть в окно. Там, далеко, в темноте сияли огни чужих окон. Света, жизни, тепла, веселья и счастья – всего. Я был во тьме. Моя жизнь ведь такая пустая. Мне никогда этого не понять.

Мы были слишком похожи в этом. Но у него не было причин завидовать мне. Ни у кого не может быть таких причин. Наверно, в этом все дело.

Мы так же сидели на берегу и смотрели через реку на далекие огни. И снова сигареты, и алкоголь, и разговоры. Огни мерцали, такие теплые, как светлячки. А мы чувствовали себя потерянными, бесполезными и никчемными. Мы были так далеки от этих огней, возле черной воды.

-Там счастье, – сказал я. – Веселье. Люди живут полной, настоящей жизнью. А я так и не знаю, что это такое.

-Хуйня это. Хочешь туда?

-А что толку? Я не создан для подобного.

-Я создан есть дерьмо.

Ен откинулся и уставился в черноту над головой.

-Почему небо такое прекрасное, а я создан есть дерьмо?

-Не знаю, но из тебя оно сейчас точно полезло.

-Аминь.

Мы стукнулись и выпили.

-На самом деле тебе не хочется быть там, – сказал Ен. – Тебе хочется и дальше сидеть здесь во тьме и смотреть на далекие огни. И хотеть быть там, не быть там, а просто хотеть этого.

-Звучит противоречиво.

-Это как мечта. Ты мечтаешь о ней, но не хочешь ее исполнения. Тебе нравится просто мечтать о ней. Потому что такой ты человек.

-Такой?

-Ты никогда ничего не сделаешь и не достигнешь, потому что тебе не хочется этого. Тебе нравится только думать об этом. И ты будешь думать, но никогда так ничего и не сделаешь.

-Ты говоришь, что я ничтожество?

-Ебаное ничтожество.

Ен протянул бутылку. Мы стукнулись и выпили за это.

Вода была черной, с нее тянуло холодом. Мы закурили. Вокруг никаких признаков людей и цивилизации – только далекие огни во тьме.

-Я завидую этому, – сказал Ен. – Я не могу так. Мне нужно писать.

-Чему тут можно завидовать? – спросил я.

-Ебу я? Я так сказал только чтобы тебя утешить.

-Ублюдок. Сучий потрох.

-Все равно перед лицом Божьим мы так ничтожны.

-Я думал, ты завязал с этой хренью.

-Это моя психическая травма детства. Не лезь в нее своим хуем.

-Ладно, ладно. Держу при себе.

Никотин пропитывал легкие. Я откинулся и тоже стал смотреть в небо.

-Может, мы все-таки великие? – спросил я.

-Мы-то?

-Мы тоже можем быть охуенными.

-Это, блядь, даже не знаю, что тогда должно случиться.

-Но иногда, – сказал я.

-Раз на тысячу жизней, – сказал Ен.

Мы снова вкатили.

-Может, только если кто-то другой. Кто-то должен быть великим.

-Кто-то должен.

-Но не мы.

-Точно не мы.

-Это хорошо.

-Ты понимаешь.

Мы снова вкатали. Закурили. Лежали, смотрели на небо. Маленькая прекрасная бесконечность в сумерках у темной воды. Без движения и без всего, только с далекими огнями далекой жизни.

-Блядь, – вдруг застонал Ен. – Блядь.

Я повернул голову. Он смотрел в небо, с сигаретой в зубах. Из глаз катились слезы.

-Я никогда раньше не думал о том, чтобы выебать небо.

Его голос был разломан болью. А слезы лились и лились по щекам.

-Никогда прежде. А тут подумал. Представил себе его как огромную вагину. Небо. Блядь! У меня стоит. Блядь, КАК МОЖЕТ ВООБЩЕ ВОЗНИКНУТЬ МЫСЛЬ ВЫЕБАТЬ НЕБО?

Я молчал.

Ен рывком сел и спрятал лицо в коленях. Слезы лились из глаз, плечи сотрясались от рыданий.

-Я пиздец, – простонал он. – Я такой пиздец. Просто пиздец. Как ебаное наглядное пособие по Фрейдизму. Вся моя жизнь пиздец. Пиздец всей моей жизни. Так же нельзя. Нельзя быть таким. Просто невозможно. Это невыносимо. Я просто пиздец, пиздец, пиздец, пиздец.

-Ен, успокойся. Ты как ребенок.

-Это пиздец. Пиздец.

-ЕН, бля!

-Как я могу жить? Как можно ТАК жить? Я должен был давно умереть. Разве можно ТАК? Я должен умереть. Я не могу. Так невозможно…

-ЕН, ОЧНИСЬ! – я схватил его за плечи и начал трясли. – Что за дерьмо у тебя в голове?!

-Просто пиздец…

-Блядь, Ен!

Я врезал ему лицу. Он замолчал, лишь плакал. Потом вырвался из моих рук, прошел паршу шагов и рухнул на песок, словно соломенная кукла. Когда я подбежал, он уже подкуривал дрожащими руками. Дым вырывался изо рта тяжелыми клубами. Его трясло.

Слезы блестели на щеках.

Я смотрел на него растерянно и немного зло. Потом плюхнулся рядом и закричал:

-Да что за хуйня с тобой, Ен?!

-Я болен, – сказал он. – Определенно, со мной что-то не так. У меня большие проблемы.

-Да что с тобой твориться?!

-Хуй пойми. С рассудком что-то не то. Может, я действительно сошел с ума. Действительно ебанулся.

-Ен…

- Блядь! Меня столько раз называли сумасшедшим. Даже ты. А сейчас начинаешь переживать из-за этого?

-Не неси херни!

-Все в порядке вещей, – сказал Ен. – Я свыкся жить с этим. Но иногда оно совершенно невыносимо.

-О чем ты?

-Все это. Мир. Людей. Бога. Чувства. Себя. Все. Я так ненавижу все это. Просто невозможно. Не хочется дышать, не хочется жить. Ничего.

-Какого хрена? – зло спросил я.

-Думаю, эта ненависть – высшая форма любви, на которую я способен.

-Ен. Завязывай с этой хуйней.

-Это убивает меня. Когда я думаю, что люди трахаются, это убивает меня.

-Это всего лишь секс. Он ничего не значит.

-Все, все они трахаются. И ты тоже. Думают об этом, говорят. Чувствуют. Это невыносимо.

-Что за хуйня, Ен?

Он утер слезы и снова закурил.

-Чувства. Чувства разрывают меня. Все так странно. И больно. Невыносимо.

Я ждал, но больше он ничего не говорил. Только курил.

-Что именно?

-Все.

-Что за хуйня? – только и повторил я.

Ен курил и смотрел в небо. Беспомощно развалившийся, опустошенный и бессильный, словно выброшенный на берег прибоем безумия.

-Я просто чувствую это. И это невыносимо. Я хочу умереть.

-Да иди ты нахуй!

Я вскочил и пнул песок. Его окатило волной.

-Я нихрена не понимаю! Ты говоришь какую-то чушь! Ты нихрена вразумительно не говоришь! Что это за чувства? Чувствовать, как ебуться другие люди? ЧТО, БЛЯДЬ, ЗА ДЕРЬМО У ТЕБЯ В БАШКЕ?!

-Ты не сможешь понять, пока не почувствуешь. Но ты не почувствуешь. И это хорошо. Потому что это пиздец. Ненавижу.

-НАХУЙ!

Я врезал ему по ребрам.

-Ты понял, Ен?! Не изображай из себя великомученика! Ты, блядь, думаешь, один страдаешь?! Думаешь, никому тебя не понять?! Кто мы, по-твоему, бесчувственные куклы?!

Он подобрал отлетевшую сигарету и вновь затянулся. Ничего не говоря, смотрел в небо.

-Ты меня злишь! Ты меня просто выбешиваешь! Я хочу тебе врезать. Я хочу тебя в фарш превратить.

Ен сделал заяжку, отбросил сигарету и поднялся.

-Вперед.

Меня трясло от ярости.

-Я открыл тебе душу, но, видно, она такая ничтожная, что даже ты можешь только злиться, – сказал Ен.

Ярость ушла. Мне стало стыдно.

-Прости. Прости, Ен.

Он вложил мне с правой. Мир опрокинулся. Рот наполнила кровь.

-Если будешь таким наивным, мир тебя сожрет, – сказал Ен.

Звезды перед глазами согласно сияли.

-Ты, уебок!

Я вскочил и бросился на него. И он снова мне вложил по челюсти. Я опять поднялся и двинул ему в ребра.

Через десять минут мы висели друг на дружке, тяжело хрипя, и сплевывали кровь. Сил оставалось лишь бить друг друга словами.

-Ты мразь, Ен.

-Ебал я тебя мразь.

-Уебок.

-Ебал я тебя уебка.

-Стало легче?

-Ебал я легче…

Мы опустились на песок и закурили. Мир был таким же темным. Далекие огни мерцали где-то за его гранью.

-Там пиво осталось, – сказал я.

-К нему еще полти.

-Поползли.

-Блядь.

Ен курил, уставившись в небо. Я смотрел на него и пытался понять, что же терзает голову этого мудилы? Он был пустой, такой пустой. Но к нему нельзя было относиться спокойно. Наверно, в этом все дело.

Он был от этого мира. Истинно от этого. Такой же безумный и проебаный, как истина. Там, где исчезает грань между божественным и дерьмовым, между святостью и ничтожностью.

Ее не было. Совсем. Словно именно то.

Мы уснули до рассвета.

Ну и что ты можешь знать о Ене Берхесе?

Только то, что он писал.

И что я могу знать о нем? Только то, что он говорил. Но я так и не смог понять этой его боли. Как, наверно, никто никого никогда.

-Слишком много. Слишком сильно. Я слишком чувствую все это.

-Может, тебе стоит просто относиться к этому проще?

-Проще?

-Да. Будь легче. Не делай из этого такую драму. Принимай вещи такими, какие они есть.

-Проще-блядь-легче-блядь-драма-блядь-принимай-блядь.

-И не ерничай, когда тебе пытаются помочь.

-Занудная задница. Попробуй не чувствовать ствол в своем проходе, а принимать его таким какой он есть.

-Пошел ты нахуй! Вот поэтому с тобой такое дерьмо и твориться!

Ен отвернулся и выдохнул струю сигаретного дыма. Покачал головой. Поднял глаза к небу.

-Прости. Ен-дерьмо. Ен-большое-ДЕРЬМО.

-Тебе надо собраться, – сказал я. – Просто разберись со своей жизнью.

-Слишком дерьмовый конструктор, – сказал Ен. ­– Но я собрал его. Только все не в этом.

-А в чем?

-Слишком много. Просто – слишком много.

А теперь он мертв.

Я был уже достаточно пьян. Осталась последняя бутылка. Мне хватит ее. Чтобы испить до дна. Чувства, что одни люди передают другим. Может, все мы чувствуем это. Но не так сильно. Наверно, это правильно. Может, так и должно быть. Только так.

Иначе, нас разорвало бы, давным-давно. Наши сердца и души. Наши тела. Разворотило, как и его.

Я хлебнул из горла. Он жил в себе, слишком в себе.

И еще была Банни. Ен постоянно писал о ней. Банни – его спасение и величайшее страдание. Грандиозное поражение.

Парень-сигарета. Парень вечно с сигаретой.

«Он умер, потому что люди ебутся».

Блаженный девственник, придумавший себе совершенный образ и запершийся в одинокой мастурбации над ним. Он был просто помешан на изоляции и мастурбации. Еще одна монета в копилку болезни воспаленного рассудка.

Презревший и отказавшийся от всего, запершийся в себе, своем сознании, погрузившийся в волшебство созданной им страны чудес одиночества.

Смеющийся над прочим миром, и раздавленный его небом. Сумасшедший, безумец.

И все, что он сказал, все, что я слышал.

-Я живу между строчек. От меня нет ничего, кроме того, что остается между этими рядами букв. Только там я существую. Я – слова. Я это послание. Пустота между строчек.

Может, если бы Банни существовала на самом деле, это исправило дело?

И все, что он говорил, все, что писал, все, чем он был. Просто чувства.

-Ты болен, Ен. Ты очень серьезно болен. Тебе надо лечиться.

-Жизнь тоже болезнь. Но от нее никто не лечит.

-Ты же сам знаешь, что болен.

-Но ты не знаешь, болен ли ты.

-Ен!

-Хуй! Ен-хуй.

-Ты чертов остановившийся в развитии тупой ублюдок!

-Слушай, – сказал Ен. – Если ты не можешь понять то, что понимаю я, как можешь ты понять то, что я не понимаю? Если ты не можешь почувствовать то, что чувствую я, как можешь ты почувствовать то, чего я не чувствую?

-Об этом ты думаешь? Хочешь найти ответ на загадку без разгадки?

-Да похуй. Просто хотелось сказать тебе что-нибудь, но не смог придумать, что.

А потом он умер.

Повесился. В одиночестве, со своей печатной машинкой, своими чудесами, своей мастурбацией, несуществующей Банни, своим небом, своими сигаретами, и никаких последних слов. Растворился в своей стране чудес одиночества.

Я был уже достаточно пьян, чтобы думать, что он мог выбрать смерть и получше. В космосе или в снегах. Утопиться в бассейне алкоголя или сгореть с табачной фабрикой.

Наверно, такая смерть тебе б понравилась.

Но слишком поздно.

Я поставил точку, откинулся и закурил. Все сыгранно, все написано. Больше ни слова. Я еще думал над этим, тонул в истории, во всем, и сигарета была пропитана этим. Я затягивался, выдыхал дым.

Это было отлично. Восхитительно.

Докурив, я утопил окурок в пепельнице и сложил листки по порядку. Вот так.

Банни лежала на диване и отдыхала. И я явился перед ней и заплясал по комнате, потрясая только что отпечатанными листами.

-Эй, Банни! Смотри, смотри!

Я засмеялся. Она улыбнулась, как улыбалась только она. А я был счастливым глупым ребенком. Блаженный идиот.

-Хочешь почитать? Хочешь, хочешь?

Она забрала у меня листы. Я сел рядом и, обняв ее колени, уставился щенячьими глазами. Так не смотрят великие, ожидающие признания. Так смотрят преданные собаки, ожидая похвалы и ласки. Так они умирают.

Но я совсем не возражал быть щенком. Если ты пишешь, ниже опускаться уже некуда.

Я следил за ее лицом, тщательно улавливая малейшие изменения. Пытаясь проследить ее чувства и ощущения, воздействия. Я был псом, ждущим подачки и махающим хвостиком. Но это было совсем неплохо.

-Ен, – позвала Банни, не отрывая глаз от листов.

-Да?

-Ты больной.

-Да.

-Тебе надо лечиться.

-Нет.

-Я серьезно.

-Я знаю.

Банни скосила на меня глаза и чуть усмехнулась. Я улыбался, блаженно и безмятежно, как распятый на солнце идиот. Это было то, ради чего я писал. То, чем я жил.

Я зарылся в соблазнительные ноги Банни. Совсем исчез из мира.

-Ен, что ты делаешь?

Пришлось оторваться.

-Тебе не нравится?

-Я читаю.

-Да.

-Ен!

Нет ответа.

-Ен, черт возьми!

Она ударила меня по голове.

-За что?

-Это отвлекает.

-Всего лишь дурацкая писанина.

- Ты это написал.

-Трижды дурацкая.

-Ты пишешь о чувствах, искренности. Раскрываешь себя, всего. Оголяешь душу. И… Вот что это значит для тебя?! Все это ложь и лицемерие? Ен!

Она снова стукнула меня.

-Это просто ничего не стоит.

-Но это ведь ты, твоя искренность!

-Нахуй меня с моей искренностью.

-Ен!

-Банни!

Это было больно.

-Ен! Есть для тебя хоть что-нибудь святое?

-Только не это…

-Они возненавидели бы тебя, узнай, как ты относишься к ним.

-Никто не возненавидит меня сильнее, чем я сам.

-Ен, – сказала Банни.

-Да?

-Какова на вкус пизда, которую отъебали тысячи мужчин?

-Не хуже чем душа, которую отъебали тысячи мужчин и женщин, и стариков, и детей, и калек, и уродов, и монстров.

Мы смотрели друг другу в глаза.

Я взял со стола сигареты и закурил.

-Ладно. Ты победила. Ты умеешь ругаться, когда злишься, а я это безумно люблю. Я разбит.

-Ты просто придурок.

-Если всюду чувствуешь небо – ты никогда не найдешь дорогу к нему.

-И что это значит?

-Душа гораздо хуже.

Я положил сигарету в пепельницу и вернулся к Банни.

Она снова стукнула меня.

Дата добавления: 2015-07-18