Документ 244

Клавдия Михаиловна Битнер, 41 года,

потомственная дворянка Петроградской губернии,

сейчас живу в г. Ишиме, Тобольской губернии, на

Мало-Никольской улице в доме Ковалева,

православная, не судилась.

Я служила классной дамой в Царскосельской гимназии 18 лет.

Девочки (великие княжны) знали меня со слов моей воспитанницы гимназистки Сони Щевыревой, племянницы Шнейдер*, дочери Ольги Иосифовны Шевыревой, вдовы полковника. Таким образом, не будучи знакома им, я была им изве-

стна еще до революции. Во время войны я поступила в общину Красного Креста на курсы сестер милосердия и была в частном лазарете Лианозовой 1 1/2 года в качестве сестры. Этот лазарет посетила как-то Государыня с девочками. Здесь я им была представлена. В этом же лазарете лежал Евгений Степанович Кобылинский, с которым я тогда познакомилась.

После отъезда Августейшей семьи в Тобольск я, в конце августа месяца старого стиля, была в Перми, где навещала свою мать. Отсюда я проехала в Тобольск навестить Евгения Степановича. В Тобольск я тогда приехала 1 сентября. Я помню, что из Тюмени на одном пароходе со мной ехали два господина, мне незнакомые, про которых уже на пароходе говорили, что это комиссары. Это и были Панкратов и Никольский*. Я помню, что, когда я проходила городом и шла мимо дома, где жила Августейшая семья, меня увидели с балкона дети и раскланялись со мной. Я тогда же подала в Тобольскую гимназию прошение на свободную вакансию преподавательницы французского языка. Когда дети узнали об этом со слов Боткина, они изъявили желание, чтобы я занималась с ними. Панкратов также весьма сочувственно относился к этому, чтобы я преподавала им. Так и было решено. После этого я съездила в Царское, покончила там все свои дела и 20 сентября выехала в Тобольск. Из Тюмени я ехала вместе с Гиббсом и приехала в Тобольск 5 октября.

10 октября я была принята Августейшей семьей. Меня ввел тогда в дом Панкратов. Я через Евгения Степановича дала знать, что я хочу быть принятой Императрицей наедине в отсутствии Панкратова. Так и вышло. Государь с детьми принял меня в кабинете. После этого он мне сказал: „Вас ждет жена'', и занял разговором Панкратова. Я пошла к Государыне и встретилась с ней одной. Она хорошо, ласково приняла меня.

И стала я преподавать детям разные предметы. Я занималась с Алексеем Николаевичем по русскому языку, математике, географии. С Марией Николаевной и

Анастасией Николаевной я занималась по истории и по русской литературе. Ходила я к ним на уроки каждый день и почти каждый день два раза в день. Приходила я утром. Всегда была одна и та же картина. Дети встают. Идет старик Чемодуров и несет вычищенные сапоги Императору, осторожно держа их за ушки. Я занималась с Алексеем Николаевичем в комнате, соседней с той, где занимался своим утренним туалетом Государь. Слышно было - Государь разговаривает с Чемодуровым. Это, должно быть, было его привычкой. Бывает, перекликается с Алексеем Николаевичем. Иногда он проходил нашей комнатой, здоровался со мной, немного разговаривал. Отзанимаемся мы с Алексеем Николаевичем, идет он или на другой урок, или гулять, смотря по расписанию. Если у меня не бывало уроков в гимназии, я оставалась с ними и тоже гуляла. С 11 до 12 они гуляли. В 12 часов детям подавался легкий завтрак. Приходил обыкновенно Государь в это время к детям.

В результате жизни моей в Тобольске и наблюдения жизни Августейшей семьи у меня сложилось такое представление о них.

Государь производил на меня чарующее впечатление. Он был человек образованный, весьма начитанный. Он хорошо знал историю. Он производил впечатление человека необычайно доброго и совсем простого. В нем не было ни малейшей надменности, заносчивости. Он был замечательно предупредительный человек. Если я иногда по нездоровью пропускала урок, не было случая, чтобы он, проходя утром через нашу комнату, не расспросил бы меня о моем здоровье. С ним я всегда чувствовала себя совсем просто, как век его знала, привыкла к нему. Он вызывал у меня чувство, что хочется сделать ему что-нибудь приятное. Так он относился ко всем окружающим его. С офицерами нашего отряда он был прост, вежлив, корректен. У него была поразительная выдержка характера. Это был замечательно выдержанный и спокойный человек. Его недостаток, мне думается, заключался в его бесхарактерности, в слабости характера. Он, видимо, сам не решал никаких вопросов, не посоветовавшись с Александрой Федоровной. Это была его обычная фраза: „Я поговорю с женой".

Он, мне думается, не знал народа. У него было такое отношение к народу: добрый, хороший, мягкий народ. Его смутили худые люди в этой революции. Ее заправилами являются „жиды". Но это все временное. Это все пройдет. Народ опомнится и снова будет порядок. Однако я убеждена в этом, наблюдая его, он ни за что бы не пошел снова на престол. Он этого не хотел. Он желал только одного: чтобы он мог жить в своей семье покойной жизнью семьянина.

Государыня, как была царицей раньше, так и осталась ею. Самая настоящая царица: красивая, властная, величественная. Именно в ней самым ее характерным отличием была ее величественность. Такое она впечатление производила на всех. Идет, бывало, Государь, нисколько не меняешься. Идет она - обязательно одернешься и подтянешься. Однако она вовсе не была горда. Она не была и женщиной со злым характером, недобрым. Она была добра и в душе смиренна. Народа своего она также не знала и не понимала. Она так же смотрела на него, как и Государь: хороший, простой, добрый народ. Она это, свои взгляды, неоднократно высказывала. Пришел из Омска какой-то отряд красноармейцев. Она видела их и говорила: „Вот, говорят, они нехорошие. Они хорошие. Посмотрите на них. Они вот смотрят, улыбаются. Они хорошие".

Я могу Вам рассказать вот про какой случай. Однажды я с ней сильно и горячо поспорила, так что и я и она расплакались во время спора. Она, не понимая совершенно солдат, их отношения к ним, которого они, конечно, не смели все-таки обнаруживать в глаза, как-то однажды в разговоре со мной стала высказывать эти свои мысли: народ хороший, а вот, если бы офицеры были более энергичны, тогда было бы другое. Выходило так, что солдаты - ни в чем не виноваты. Виноваты офицеры, которые не умеют ими управлять. Так после всего, что совершилось за эту войну и революцию с Россией, мог говорить только человек, который не знает и не видит народа. Я и стала убежденно и откровенно ей возражать. Я стала ей говорить, что она не знает, очевидно, что переносили и что переносят сейчас несчастные офицеры от солдат, что она ничего этого не видит сама и ей, щадя ее, не говорят этого. Видно было, что мои слова идут совершенно вразрез с ее сложившимся убеждением. Она очень волновалась и расплакалась. На меня этот разговор тоже нехорошо подействовал. К вечеру у меня разболелась голова, и я не могла прийти к ним на их детский спектакль. Она прислала ко мне камердинера, звала меня и написала мне письмо, прося меня не сердиться на нее. В этом случае она, по-моему, вылилась вся, какая она была. Она не была вовсе горда в дурном смысле этого слова. Этого и не могло быть в ней, потому что от природы она была умная.

Я могу еще рассказать про один случай ее доброты, как человека. Она меня однажды спросила сама, посылаю ли я деньги моей матери. Как раз было такое время, когда мне матери послать было нечего. Тогда она настояла, чтобы я взяла у нее денег и послала бы моей матери. Я поэтому вот и говорю, что черты ее натуры, которые заставляли видеть в ней царицу, вовсе не были отрицательными чертами: ее гордости, надменности. Она не была такой. Она была именно величественна, как царица.

Она сильно и глубоко любила Государя. Любила она его, как женщина, которая имела от него детей и много лет жила с ним хорошей, согласной жизнью. С мужем у нее были прекрасные, простые отношения. Они оба любили друг друга. Но ясно чувствовалось, что главой в доме был не он, а она. Она была той надежной крышей, под защитой которой жила семья. Она их всех „опекала". Она была добрая, способная на добрый порыв, чтобы помочь другому. Но в то же время она была скуповата в хозяйственной жизни: в ней чувствовалась аккуратная в хозяйственном отношении, расчетливая немка. Она имела способности к рукоделиям. Ее работы были хорошие. Она хорошо вышивала и рисовала.

Она, безусловно, искренно и сильно любила Россию. Оба они с Государем больше всего боялись, что их увезут куда-нибудь за границу. Этого они боялись и не хотели этого. Я удивляюсь ее какой-то ненависти к Германии и к Императору Вильгельму. Она не могла без сильного волнения и злобы говорить об этом.

Она мне говорила много раз: „Если бы Вы знали, сколько они сделали зла моей Родине". Она говорила про свое герцогство*, и я не знаю, за что она так ненавидела немцев и Вильгельма, когда выражала эти свои мысли. Когда она говорила про революцию, она еще тогда, когда не было никаких большевиков (это понятие в Тобольске до самого их отъезда не было обособлено в самостоятельное: большевики - это вообще революция; так нам это там, в глуши, представлялось), говорила с полным убеждением, что такая же судьба постигнет и Германию. Она это высказывала с чувством злорадства. Я ясно чувствовала тогда ее мысль: революция в России - это не без влияния Германии. Но за это она поплатится сама тем же, что она сделала и с Россией. И ясно видно было, что эта мысль ее радовала.

Она была сильно религиозна. У такого человека, как она, это не могло быть лживым. Ее вера в Бога была искренняя и глубокая. Но я не понимала и сейчас не понимаю в ней одного в этом отношении: откуда у нее могло родиться и так сильно укорениться чувство обрядности по-православному, когда она родилась и воспитывалась в ином исповедании. Мне казалось и кажется, что, как Царица, как первая женщина, она старалась показать пример должного, как она понимала это должное. Я никак не могу иначе этого понять и объяснить. Для нее церковные службы не были связаны с настроением, а в этом для меня, например, все. Однажды она настойчиво стала мне говорить, чтобы я говела вместе с ними на первой неделе Великого поста. Я стала отказываться, так как не привыкла говеть на первой неделе и всегда говела на Страстной. Отказываясь, я бросила ей фразу: „У меня нет настроения говеть сейчас''. Она это выслушала и упорно продолжала меня уговаривать и настояла на своем. Я не понимаю, как она могла это делать, когда я же ей прямо говорила, что у меня нет настроения. Значит, ей этого не нужно, когда она молится. Вот этого я в ней не понимаю. Только я совершенно ясно понимаю, что ее набожность и ее моления вовсе не были „ханжеством". Александра Федоровна была глубоко порядочной, хорошей по самой натуре. Никакой такой лжи в самой себе она носить не могла.

Я не видела в ней истерички. Она, наоборот, была очень сильна характером и волей. Болезненного проявления ее религиозного чувства я не видела. Я вообще не знаю, чем была она больна и болела ли она.

Я думаю, что если бы семья лишилась Александры Федоровны, то такой „крышей" для нее была бы Татьяна Николаевна. Она унаследовала натуру матери. Очень много в ней было материнских черт: властность характера, склонность к установлению порядка в жизни, сознание долга. Она ведала распорядками в доме. Она заботилась об Алексее Николаевиче. Она всегда гуляла с Государем во дворе. Она была самым близким лицом к Императрице. Это были два друга. Поэтому она и не была взята тогда Государыней при отъезде из Тобольска, что на нее был оставлен Алексей Николаевич. Она была, безусловно, самым необходимым человеком в семье для родителей. Но мне казалось, что она не была такая бодрая, как мать. Я не знаю, почему так выходило, но мне не о чем с ней было говорить и не хотедось этого. Я не знаю, была ли она развитая и начитанная. Она всегда читала с Гендриковой. Она любила хозяйничать. Любила вышивать и гладить белье.

Я гораздо больше любила Ольгу Николаевну. Она унаследовала много черт отца. Она на меня производила своей ласковостью, всей собой также „чарующее" впечатление милой, хорошей русской девушки. Она не любила хозяйства. Она любила уединение и книги. Была она начитанна. Вообще она была развита. Она, мне кажется, гораздо больше всех их в семье понимала свое положение и сознавала опасность его. Она страшно плакала, когда уехали отец с матерью из Тобольска. Может быть, она сознавала тогда что-нибудь. Она производила на меня впечатление человека, который что-то неудачно пережил. Бывало, она смеется, а чувствуешь, что ее смех сверху, а там, в глубине души, ей вовсе не смешно, а грустно. Так же, как и отец, она была со всеми окружающими проста и ласкова, предупредительна и приветлива. Она больше других любила, кажется, Марию Николаевну.

Мария Николаевна была самая красивая, типично русская, добродушная, веселая, с ровным характером, приветливая девушка. Она любила и умела „пого-

ворить" с каждым, в особенности с простым народом, солдатами. У нее было всегда много общих тем с ними. Говорили, что она уродилась в Александра III наружностью и силой. Она была очень сильная. Когда нужно было больному Алексею Николаевичу куда-нибудь передвинуться, кричит: „Машка, неси меня". Она всегда его и носила. Ее очень любил, прямо обожал комиссар Панкратов. К ней, вероятно, хорошо относился и Яковлев, когда они ехали на пароходе. Девочки потом смеялись, получив письмо от нее из Екатеринбурга, в котором она, вероятно, им писала что-нибудь про Яковлева: „Машке везет на комиссаров". Она имела способности по рисованию и рукоделию.

Анастасия Николаевна одна из всех была какой-то неотесанной и грубоватой. Была совсем не серьезна. Не любила заниматься и готовить уроки. Выезжала всегда на Марии Николаевне. Они обе, надо сказать, были отсталые в науках. Они не умели обе писать сочинений и совершенно не были приучены выражать своих мыслей. Это надо объяснить неудачным выбором к ним преподавателя Петрова, который учил их в Царском. Они сами мне рассказывали про него: глухой сильно, он не слышал, что они ему отвечают. Шалуньи-девчонки болтают ему всякий вздор и тешатся этим, а он думает, что они ему отвечают уроки. Анастасия Николаевна была вообще еще ребенком и к ней так и относились, как к маленькой.

Я любила больше всех Алексея Николаевича. Это был милый, хороший мальчик. Он был умненький, наблюдательный, восприимчивый, очень ласковый, веселый, жизнерадостный. Он был способный от природы, но был немножко с ленцой. Если он хотел выучить что-либо, он говорил: „Погодите, я выучу". И если действительно выучивал, то это у него оставалось и сидело крепко. Он привык быть дисциплинированным, но он не любил придворного этикета. Он не переносил лжи и не потерпел бы ее около себя, если бы взял власть когда-либо. У него были совмещены черты и отца и матери. От отца он унаследовал его простоту. Совсем не было в нем никакого самодовольства, надменности, заносчивости. Он был прост. Но он имел большую волю и никогда бы не подчинился никакой женщине. Вот Государь, если бы он взял власть, я уверена, он бы забыл и простил поступки тех солдат, которые ему были известны в этом отношении. Алексей Николаевич, если бы получил власть, этого бы никогда им не забью и не простил и сделал бы соответствующие выводы. Он не любил придворного этикета и говорил про Тобольск: „Здесь лучше. Меня там (во дворце в Царском) обманывали. Меня там ужасно обманывали". Он уже многое понимал и понимал людей. Но он был замкнут и выдержан.

Он был страшно терпелив. Бывало, сидит и начинает отставлять ногу. Видишь это, скажешь: „Алексей Николаевич, у Вас нога болит". - „Нет, не болит". - „Да ведь я же вижу". - „Вы всегда видите, болит, а она не болит". Так и не скажет, а нога действительно разбаливается. Ему хотелось быть здоровым, и он надеялся на это. Бывало, скажет: „А как Вы думаете, пройдет это у меня?" Он был очень аккуратен, дисциплинирован и требователен. Если бы он получил власть, он был бы требователен. Я не знаю, думал ли он о власти. У меня были с ним разговоры об этом. Я ему сказала: „А если Вы будете царствовать..." Он мне ответил: „Нет, это кончено навсегда". Я ему сказала: „Ну, а если опять будет, если Вы будете царствовать?" Он сказал мне: „Тогда надо устроить так, чтобы я знал больше, что делается кругом". Я как-то его спросила, что бы тогда он сделал со мной. Он мне сказал, что он бы построил большой госпиталь, назначил бы меня заведовать им, но сам бы приезжал и сам бы „допрашивал" обо всем: все ли в порядке. Я уверена, что при нем был бы порядок.

Он был добрый, как и отец, в смысле отсутствия у него возможности причинить напрасно зло. В то же время он был скуповат: он любил свои вещи, берег их, не любил тратить свои деньги и любил собирать всякие старые вещи: гвозди, веревки, бумагу и т. п. Перегорит электрическая лампочка, несут к нему, и он ее спрячет. Как-то однажды, когда он был болен, ему подали кушанье, общее со всей семьей, которого он не стал есть, потому что не любил этого блюда. Я возмутилась: как это не могут приготовить ребенку отдельного кушанья, когда он болен.

Я что-то такое сказала. Он мне ответил: „Ну, вот еще. Из-за меня одного не надо тратиться. В ученье он был страшно запущен. Он даже плохо читал и любил, чтобы больше ему читали, чем самому читать. Час ему было трудно заниматься. Это, возможно, объяснялось его болезнью. Читать он не любил, и Государыня волновалась по этому поводу. Она ставила ему в пример Государя, любившего читать и в детстве.

Вся эта семья в общем подкупала своей простотой и добротой. Ее нельзя было не любить. Я никак не могу уложить себе в голову всего того, что писалось в революцию про эту семью и, в частности, про отношения Государыни к Распутину. Всякий, кто только видел и знал ее, ее отношения к мужу, ее взгляды, вообще знал ее всю, тот мог бы только или смеяться от этого, или страдать. Она, как набожная, вероятно, верила в его силу: дар молитвы. Но вот, по моему мнению, что странно. Алексей Николаевич, видимо, относился к Распутину совсем не так. Однажды произошел вот какой случай. У него на столике стоял в рамочке маленький портрет Распутина. Как-то он был болен, и я сидела около него. Что-то упало на столике. Я стала поправлять и вижу, что чего-то недостает. Я спросила об этом Алексея Николаевича и упомянула слово „иконка": „Нет иконки на столе". Он засмеялся и сказал: „Ну, уж и иконка. Это не иконка. Не ищите. Она там, где ей больше и надо быть''. В его словах ясно чувствовалась ирония. Я знала, что он говорит про портрет Распутина, которого действительно уже не было на столе. Ясно чувствовалось, что у него в тоне звучало отрицательное отношение к Распутину. Когда у меня был спор с Государыней и я стала ей говорить, что ей не говорят всего, она, между прочим, сказала мне: „Мало ли что говорят. Мало ли каких гадостей говорили про меня". Ясно тогда было, в связи с другими ее словами и мыслями, что она намекала на Распутина. Я говорила на эту же тему с Волковым*, с Таней Боткиной*, с Николаевой*, с которой была очень близка Гендрикова*, - вот именно это и говорили они все: она верила в силу молитвы Распутина.

Лично, как про человека, я ничего не могу сказать, кроме хорошего, про Панкратова. Он был весьма интеллигентен, образован, душевен. У него была самая главная мысль: ничего не делать неприятного Семье - лежачего не бьют. Но вся беда заключалась в том, что это был самый настоящий идеалист-революционер. Он совсем не видел того, что делается около него и не понимал окружающего. А если он видел что-либо, что шло против его верований, то он трусил. Когда я уезжала в Тобольск и пришла к Макарову*, он мне сказал: „Что, Государь охотится? Дети гуляют?" Я ответила ему, что и Государь не охотится, и дети в городе не гуляют. Макаров сказал: „Ну, теперь будут. Панкратов милый человек". Панкратов и стал развивать солдат. У него была главная идея та, что надо солдат развивать, чтобы Семье было хорошо среди солдат. А выходило совсем по-другому. Возникла партийность и злоба. Солдаты стали развращаться, а Панкратов их боялся. Я могу указать некоторые случаи их хулиганства, про которые мне приходилось слышать. Они срыли или перерыли горку, где катались дети. Писали нехорошие слова на качелях. Потребовали, чтобы Государь снял погоны.

Никольский был совсем иной. Это был „быдло", грубый, неотесанный семинарист. Однажды Алексей Николаевич просил меня: „Скажите Кобылинскому, за что он на меня накричал (Никольский)?" Он уничтожил вино, которое им было прислано из Царского. Я не скажу, что Панкратов был под его влиянием. Никольский был физической силой Панкратова, но эта сила была грубая.

Я вообще не могу Вам привести никаких таких особых фактов из жизни Семьи в Тобольске - таких характерных, которые бы я считала нужным отметить.

Я видела комиссара Яковлева*, который увез Государя, Государыню и Марию Николаевну. Он произвел на меня впечатление совершенно интеллигентного человека. Он хорошо обходился со мной и впустил меня в дом провожать их, когда они уезжали. Также, по моему мнению, он хорошо обращался и с ними, когда они уезжали. Я прекрасно помню, он стоял на крыльце и все время держал руку под козырек, пока Государь садился в экипаж. Но его приезд производил впечатление какой-то таинственности. Он привез с собой каких-то своих людей. У него,

я не помню, от кого слышала об этом в Тобольске, был свой телеграфист не только в Тобольске, но и в Тюмени. Вот этот-то телеграфист, как говорили мне, „продал'' Яковлева екатеринбургским большевикам. Государю очень не хотелось уезжать. У меня был с ним тогда разговор перед самым отъездом. Он был удручен и рассеян. Я стала его утешать и сказала, что так, может быть, будет лучше. Он безнадежно смотрел как-то в это время на будущее. Когда же я сказала, что его, может быть, увезут за границу, он сказал: „О, не дай-то Бог. Только бы не за границу". Государыня мне казалась спокойной.

Я не понимаю /так!/, удивило ли тогда детей, что родителей задержали в Екатеринбурге, и как они относились к этому. Мне кажется, они были рады этому: близко от них. Я знаю, были тогда письма от Государыни и Марии Николаевны. Они писали, что спят „под пальмами", едят вместе с прислугой, что обед носят из какой-то столовой, а Государыне (она была вегетарианка) Седнев готовил макароны на спиртовке.

Приехавший потом Хохряков старался, как мне казалось, быть вежливым. Он говорил Алексею Николаевичу, что он его видел еще маленьким на каком-то судне. Родионова я сама видела мельком на улице и ничего про него сказать не могу.

Про царскосельский период заключения Семьи я ничего Вам рассказать не могу. Дети говорили мне, что солдаты грубовато относились. Про Керенского я от них никогда не слышала ничего плохого. Девочки говорили, что он был вежлив и корректен. Я также слышала от девочек, что Корнилов, когда выслал Евгения Степановича при свидании с Государыней, сказал ей, чтобы она не беспокоилась: ни ей, ни детям не будет сделано ничего худого. Это мне, в сущности, косвенно подтверждала и Императрица. Она говорила мне, что к Корнилову они всегда хорошо относились, как к хорошему человеку и известному генералу. Вообще видно было, что она не только не имела неудовольствия против Корнилова, но, наоборот, хорошо относилась к нему.

Я положительно не могу Вам быть полезной для опознавания вещей Семьи: я не обращала внимания на их вещи и украшения. Я вижу предъявленную мне Вами пряжечку от пояса на снимке (предъявлен снимок пряжки, описанной в пункте 4-м протокола 15-16 февраля сего года, л. д. 45 об., том 2-й)*. Это пряжка, безусловно, от пояса Алексея Николаевича. Я вижу предъявленное мне Вами изображение двух пряжек от туфель (предъявлено это изображение пряжек, описанных в пункте 2-м того же протокола, л. д. 45, том 2-й). Это пряжки княжон. У них были такие пряжки на туфлях.

Больше показать я ничего не могу. Показание мое, мне прочитанное, записано правильно.

Кл. Битнер.

Судебный следователь Н. Соколов.

Дата добавления: 2015-07-11