Двадцать два

Снова озеро, в моих окнах мерцала Флорида. Гидросамолёты, словно солнечные мотыльки, летали, скользили по воде. Здесь ничего не изменилось, подумал я, раскладывая чемодан на тахте.

Краем глаза я заметил какое-то движение и подскочил, я увидел его в двери, — второго себя, о котором забыл: в латах, вооружённого и, в этот момент, возмущенного.

Словно я вернулся с прогулки по лугу с застрявшими в волосах маргаритками и с опустошёнными карманами, где были яблоки и кубики сахара для оленя, и вдруг обнаруживаю воина в латах, поджидающего меня в доме.

— Ты опоздал на семь недель! — сказал он. — Ты не сказал мне, где будешь. Тебе причинит боль то, что я должен сказать, а я мог бы уберечь тебя от боли. Ричард, вполне достаточно твоего пребывания в обществе Лесли Парриш.

Ты забыл обо всём, что узнал? Разве ты не видишь опасности? Женщина угрожает всему твоему образу жизни! — Зашевелились звенья его кольчуги, скрипнули доспехи.

— Она прекрасная женщина, — сказал я, затем понял, что он не поймёт смысл сказанного, напомнит мне, что я знал много прекрасных женщин.

Тишина. Снова скрип.

— Где твой щит? Потерял, наверное. Это счастье, что тебе удалось вернуться живым!

— Мы начали говорить…

— Глупец. Ты думаешь, мы носим доспехи забавы ради? — Его глаза сердито смотрели из-под шлема. Зеленоватый в металле палец указал на выбоины и следы от ударов на доспехах. — Каждая из этих отметин сделана какой-нибудь женщиной.

Ты был почти уничтожен женщиной; тебе чудом удалось спастись; и если бы не латы, ты был бы уже десять раз сражен, потому что дружба превращается в обязанность и притеснение. Одного чуда ты заслуживаешь. На десятки тебе лучше не рассчитывать.

— Я износил свои латы, — пожаловался я ему. — Но ты хочешь, чтобы я… всё время? Постоянно? Есть время и для цветов тоже. А Лесли — это нечто особенное.

— Лесли была чем-то особенным. Каждая женщина особенна на день, Ричард. Но особенное становится общим местом, воцаряется скука, исчезает уважение, — свобода потеряна. Потерять свободу — что ещё терять?

Фигура огромная, но более проворная, чем кошка в драке, и необыкновенно сильная.

— Ты создал меня, чтобы я был твоим ближайшим другом, Ричард. Ты не создал меня симпатичным или смеющимся, или с добрым сердцем и мягким характером.

Ты создал меня, чтобы я защищал тебя от связей, ставших опасными; ты создал меня, чтобы я обеспечил сохранность твоей душевной свободы. Я могу спасти тебя, только если ты будешь поступать так, как я скажу.

Ты можешь показать мне хотя бы одну счастливую супружескую пару? Одну? Ты мог бы назвать из всех своих знакомых тебе мужчин хотя бы одного, кто избежал бы немедленного развода и дружбы вместо супружества? Я вынужден был согласиться.

— Ни одного.

— Секрет моей силы, — продолжал он, — в том, что я не вру. До тех пор, пока ты не лишишь меня разума и не превратишь реальность моего существования в вымысел, я буду направлять и защищать тебя.

Лесли сегодня для тебя прекрасна. Другая женщина была прекрасна для тебя вчера. Каждая из них уничтожила бы тебя в супружестве. Есть одна совершенная женщина для тебя, но она живет во множестве разных тел…

— Я знаю. Я знаю.

— Ты знаешь. Когда ты найдёшь единственную в мире женщину, которая может дать тебе больше, чем много женщин, я исчезну.

Мне он не нравился, но он был прав. Он спас меня от нападений, которые могли убить во мне то, чем я в этот момент являлся. Мне не нравилась его самонадеянность, но самонадеянность исходила от уверенности.

Неуютно было оставаться с ним в одной комнате, но попросить его исчезнуть означало в, конце концов, стать жертвой открытия, что эта женщина или та не является моей единственной родной душой.

Насколько я понимаю, свобода равносильна счастью. Небольшая охрана, — такова маленькая цена за счастье.

Единственно, думал я, у Лесли есть её собственный стальной человек, чтобы охранять её… гораздо больше мужчин планировали овладеть ею и жениться, чем женщин, строивших планы в отношении меня.

Если бы она жила без лат, она была бы сейчас замужем, без молитвы радостной любви, которую мы изобрели. Её радость тоже основывалась на свободе.

Как нам не нравились женатые люди, которые иногда посматривали на нас со своими планами адюльтера! Действуйте согласно своим убеждениям, неважно — каким; если верите в супружество, живите в нём честно. Если нет, — разведитесь быстро.

Женюсь ли я на Лесли, если придётся отдать ей так много своей свободы?

— Извини, — сказал я своему другу в доспехах, — я не забуду.

Перед тем, как уйти, он долго и мрачно смотрел на меня. В течение часа я отвечал на письма, работал над журнальной статьёй, сроки написания которой ограничены не были. Затем я спустился вниз, в ангар, ощущая какое-то беспокойство.

Большое полое пространство покрывала тончайшая завеса, что-то не то… столько испарений, что ничего нельзя было увидеть.

Маленькому реактивному ВD-5 необходим был полет, чтобы сдуть паутину с его поверхностей.

Я тоже — в паутине, — подумал я. Неразумно терять навык полета на каждом самолёте, слишком подолгу не возвращаться к ним. Маленький самолёт — единственный, на котором взлёт был опаснее посадки, — требовал полёта.

Двенадцать футов от носа до хвоста; он безжизненно выехал из ангара, как тележка для бутербродов без зонта. Не совсем безжизненный, подумал я. Скорее, мрачный.

Я тоже был мрачен, оставленный всеми на много много недель, кроме разве что пауков в приборах для посадки.

Вот, наконец, люк открыт, топливо проверено, предполётный осмотр сделан. На крыльях лежала пыль.

Мне следует нанять кого-нибудь, чтобы стирал пыль с самолётов, подумал я и фыркнул от отвращения. Каким же ленивым хлыщом я стал — нанимать кого-нибудь, чтобы стирать пыль с моих самолётов!

Обычно я был привязан к одному самолёту, сейчас это был маленький гарем; а я шейх, который приходит, когда захочет. Твин Цессна, Виджн, Майерс, Мотылек, Рэпид, Озерная амфибия, Питтс… раз в месяц, а иначе — как же я заведу их двигатели?

В последнее время в бортовом журнале была запись только о Т-33 во время полёта из Калифорнии.

Осторожно, Ричард, — подумал я. — Держаться подальше от самолёта — совсем не способствует продлению срока его службы.

Я проскользнул в кабину самолёта-малыша, посидел некоторое время, глядя на панель управления, ставшую мне непривычной.

Бывало, я весь день проводил со своим Флайтом; ползал вверх-вниз по кабине, переворачивая всё вверх дном; пачкал рукава в масле, прочищая двигатель и устанавливая вентили, затягивая крепежные болты цилиндров.

Сейчас я был столь же близок со своими самолётами, как был близок с женщинами.

Что бы подумала об этом Лесли, так умеющая ценить вещи? Разве не были мы близки, она и я? Мне бы хотелось, чтобы она была здесь.

— За соплом чисто! — я выкрикнул это предостережение по привычке и нажал стартовый выключатель.

Воспламенители зажглись. Тшик! Тшик! Тшик! и наконец — грохот зажжённого в форсунках реактивного топлива. Температура турбины достигла нужной отметки, двигатель набрал обороты по своей крохотной шкале.

Как много значит привычка. Изучишь самолёт однажды, глаза и руки помнят, как его поднять в воздух ещё долго после того, как это стирается из памяти. Находись кто-нибудь в кабине и спроси, как запустить двигатель, я бы не смог ответить…

Только после того, как мои руки выполнят последовательность действий по запуску, я бы смог объяснить, что они проделали.

Резкий запах горящего топлива проник в кабину… вместе с ним всплыли воспоминания о тысяче других полётов. Непрерывность. Этот день — часть отрезка времени жизни, проведённого, большей частью, в полётах.

Ты знаешь другое значение слова полёт, Ричард? Бегство. Спасение. От чего я в эти дни спасаюсь, что ищу?

Я вырулил на взлетную полосу, увидел несколько машин, остановившихся около аэродрома для наблюдения. Многого они увидеть не могли.

Самолёт был так мал, что без дымовой системы для демонстрационных полетов, его невозможно увидеть, пока он не покажется на дальнем конце взлётной полосы.

Взлёт — это критический момент, помни. Слегка — на рычаг управления двигателем, Ричард, осторожно набирай скорость. Скорость 85 узлов. Затем поднимай носовое шасси на один дюйм и дай самолёту оторваться самому. Добавь оборотов — и ты погиб.

Вырулив по белой линии центра взлётной полосы, — фонарь закрыт и зафиксирован, — я дал полный газ и маленькая машина двинулась вперед. Со своим крошечным двигателем самолёт набрал скорость не больше, чем у индийской повозки, запряженной волами.

Он проехал уже половину взлётной полосы, но всё ещё не проснулся… 60 узлов было слишком мало, чтобы взлететь. Много времени спустя мы достигли 85 узлов, оставив за собой большую часть взлётной полосы.

Я оторвал носовое шасси от бетона, и, через несколько секунд, мы были в воздухе; едва отделившись от земли, низко и медленно летели, стараясь не зацепить деревья. Шасси убрано.

Покрытые мхом ветки промелькнули на 10 футов ниже. Скорость полёта достигла 100 узлов, 120, 150, и наконец машина проснулась, и я позволил себе расслабиться в кабине. На 180 малыш мог делать всё, что я пожелаю.

Всё, что было нужно, — это скорость полёта и чистое небо, и это было наслаждением.

Как важен полет для меня! Это прежде всего. Полёт кажется волшебством, но это мастерство, которому обучаются и тренируются, — с партнёром, которого можно изучить и полюбить.

Знать правила, соблюдать законы, плюс дисциплина, которая самым любопытным образом даёт свободу. Полёт так похож на музыку! Лесли это понравилось бы.

Южнее протянулась полоса кучевых облаков, готовящихся к грозе. Ещё десять минут, и мы скользнули по их рыхлой поверхности; оторвались от края, исчезли бесследно и летели двумя милями ниже над пустыней.

Когда я был ребёнком, я любил прятаться в траве и наблюдать за облаками; представлять себя взобравшимся на эту высоту и сидящим на такой вот кромке облаков, как эта, размахивать флагом и кричать мальчишке в траве: Привет, Дики! и никогда не быть услышанным из-за высоты.

В глазах — слёзы: он хотел так много — пожить минутку на облаке. Самолёт, послушный моей воле, повернул вверх, затем направился к верхушкам облаков, затем — австрийское снижение, прыжок с неба.

Мы погрузили наши крылья в густой туман, пробирались вперёд. Можно быть уверенным, — за нами тучи становятся реже, трепещущий белый флаг облака, обозначил место для прыжка. Привет, Дики!, — подумал громче, чем прокричал.

«Привет, Дики!» — кричу сквозь прошедшие тридцать лет ребёнку на земле. Сохрани свою любовь к небу, дитя, и я обещаю: то, что ты любишь, найдёт способ увлечь тебя от земли, в высоту, в её жутковато-счастливые ответы на все вопросы, какие ты только можешь задать.

Мимо нас, словно ракеты, летящие горизонтально, пронеслись с огромной скоростью пейзажи облаков. Слышал ли он?

Помню ли я, что слышал тогда это приветствие, которое минуту назад послал ребёнку, наблюдающему из травы и из другого года? Возможно. Не слова, но абсолютную уверенность в том, что когда-нибудь полечу. Мы замедлили полёт, перевернулись на спину, нырнули прямо вниз.

Какая мысль! Если б мы могли разговаривать друг с другом, время от времени, — Ричард-сейчас, вдохновляющий Дики-тогдашнего, — соприкасаясь не в словах, а в глубоких воспоминаниях о событиях, которые ещё только должны произойти.

Что-то вроде радиопсихики, передающей желания и слышащей голос интуиции. Как много можно было бы узнать, если бы мы могли побеседовать один час, побеседовать двадцать минут с самим собой — какими-мы-станем! Как много мы могли бы сказать самим себе — какими-мы-были!

Плавно-плавно, с нежнейшим прикосновением одного пальца к ручке управления, маленький самолёт вышел из пикирования.

На пределе скорости полёта ничего неожиданного не предпринимают, иначе самолёт превратиться в горящие обломки, падающие в разных местах в болото.

Низкие облака промелькнули, словно клубы дыма от выстрелов салюта; внизу показалась и исчезла дорога.

Можно было бы провести и такой эксперимент! Передать привет всем Ричардам, пролетающим во времени вперёд, мимо меня; найти способ услышать, что они хотят сказать!

И разные варианты меня в разных вариантах будущего, где принимаются различные решения: тот повернул налево, я повернул направо. Что они должны были бы сказать мне?

Лучше их жизнь или нет? Как они могли бы изменить её, узнав то, что они знают сейчас? И никто из них, подумал я, не упомянет Ричарда из других периодов его жизни, в далёком будущем или далёком прошлом Настоящего.

Если все мы живём в Настоящем, почему мы не можем общаться?

К моменту, когда показался аэропорт, маленький самолёт простил мне моё небрежение, и мы снова были друзьями. Труднее было простить, себе самому, но так бывает обычно, всегда.

Мы замедлили полёт и вошли в зону посадки, на тот самый участок, который я увидел в тот-день, когда вышел из автобуса и пошёл к аэропорту.

Могу ли я увидеть его сейчас, идущего там со своим свёртком и новостью о том, что он миллионер? Что я должен сказать ему? О Господи, что я должен сказать!

Садиться было так же легко, как трудно — взлетать, ВD-5 зашёл на посадку, коснулся миниатюрными шасси земли, долго катился и выехал на последнюю полосу.

Превосходно развернувшись, мы через минуту были в ангаре, — двигатель выключен, турбина вращалась всё медленнее и медленнее и, наконец, остановилась.

Я похлопал её по изгибу фонаря и поблагодарил за полёт; обычай всякого лётчика, который пролетал больше, чем она или он заслуживали.

Остальные самолёты смотрели с завистью. Они тоже хотели летать; им нужно было летать. Вот бедная Виджн, у неё течет масло из передней части правого двигателя. Изоляция пересохла из-за долгого пребывания без движения.

Могу ли я услышать будущее самолётов, так же, как свое? Если б я попробовал и узнал её будущее, я, должно быть, не стал бы грустить.

Она могла бы стать самолётом-телезвездой, открывая каждую часть дико популярного телесериала: летящая на красивый остров; садящаяся на воду; сопровождаемая в док — сверкающая и красивая, без единой течи масла.

Но она не могла бы иметь такое будущее без настоящего, в котором она существует сейчас, — стоит грязная в моём ангаре после того, как налетала со мной несколько сотен часов.

Так же, как у меня — было бы впереди будущее, которое, вероятно, стало бы невозможным без того свободного одинокого настоящего, в котором я жил сейчас.

Я поднялся в дом, поглощённый мыслями о возможности контакта с другим самим собой в разных состояниях, — Ричардом-бывшим и Ричардом-который-ещё-будет; моё «Я» в различные периоды моей жизни, на других планетах, в других гипотетических отрезках времени.

Искал бы кто-нибудь из них супругу? Нашёл бы кто-нибудь из них её?

Интуиция — в будущем/настоящем всегда-я — нашёптывала в этот момент на лестнице:

— Да.

Дата добавления: 2015-07-14