Наука, мужество, жизнь

Когда все станет понятно, жизнь на Земле исчезнет.

Легенда

В клетке у обезьяны появился новый предмет – незнакомая еда, яркая игрушка, любая вещь, неведомая ей раньше. Теперь обезьяна не успокоится, пока детально не исследует новинку – внимательно, со всех сторон, потрогает, понюхает и лизнет. И лишь потом употребит или бросит. Такую же реакцию внимания вызовет у нее неожиданный звук, свет, запах. Новизна властно будоражит мозг любого живого существа. Этот рефлекс назван ориентировочно-исследовательским, сейчас довольно детально известен даже механизм пробуждения интереса к новинке – вспомните первую главу.

Исследовательская реакция у обезьяны длится недолго. Если предмет несъедобен и безопасен, она до поры до времени, а то и насовсем забудет о нем.

Но человек, что в корне отличает его от младших братьев, живет на свете не исключительно чтобы есть, избегать опасности и воспроизводить себя в потомстве.

Поэтому естественный ориентировочный рефлекс невероятно удлинился у нас во времени, стал изумительной чертой психики и разума, яркой особенностью тех, кто от рождения обладал им в высокой степени или развил усилиями воли. Начало его – удивление, продолжение – любопытство.

Дочерью удивления и любопытства назвал физик де Бройль всю современную науку. И пояснил, что удивление и любопытство – это скрытые движущие силы, обеспечивающие ее непрерывное развитие.

А искусство? Разве не высокое удивление от мира, воспринятого по-новому и по-своему объясненного, рождает настоящих поэтов, писателей и музыкантов? Художники и скульпторы прямо воплощают на холсте и в камне то видение мира, которым они награждены. Но мы говорим о науке, области самой по себе необъятной для удивления, и обратимся поэтому к ученым.

Я всю жизнь бежал от удивления, сказал о себе Эйнштейн, у которого пожизненная страсть к познанию пробудилась, кстати, под влиянием невероятного удивления при виде стрелки компаса, ведущей себя по-живому. О, это был пример удивления и любопытства, доведенного в человеке до крайности, до ощущений мучительных и болезненных. Уже старик, признанный глава современной физики, творец нового понимания мира, он однажды сказал с глубокой и не наигранной горечью: мне бы еще успеть узнать, что происходит в падающем лифте!

Это была не пустая разговорная фраза, а следствие острой, жгучей, ненасытной душевной потребности познавать. Дальше нам предстоит поговорить, до чего эта страсть доводит одержимых, но припомним сперва, когда она начинается.

С рождения, с первых месяцев детства. А интерес к игрушкам непосредственно переходит через два года в десятки тысяч «почему», которыми ребенок осыпает взрослых. Когда дети ломают все, что попадает им в руки, потрошат кукольных лошадей и почти взаправдашние машины, это уже властно работает инстинкт познавания мира.

А потом… с соляным обозом отправляется в Москву Ломоносов, сотни «зайцев» населяют поезда, миллионы глаз уставляются в школьные доски. Дети становятся взрослыми, и часть из них (пока, к сожалению, значительно большая) выбывает из коллективной погони за горизонтом: жизненные навыки, приобретенные ими, достаточны для пропитания. Теперь они смотрят телевизор, любят хоккей и футбол, читают книги про шпионов, а на работе лишь выполняют положенное. Но в других пружина поиска закручивается еще туже, формируя характер и интересы – саму жизнь, ее цели, устремления и пути.

Любопытство, доведенное до крайности, почти до анекдота.

Датчанин Финзен, заметивший еще в молодости целительную силу солнечных лучей и потративший затем всю жизнь на создание дуговой лампы, имитирующей солнечное излучение. Он экспериментировал на себе самом, наживая язвы от ожогов, бедствуя, подвергаясь насмешкам и нареканиям. Лампу он успел создать незадолго до смерти, а умирая, с жадностью воскликнул: «Если бы я мог присутствовать на своем вскрытии!»

Такое любопытство до последнего вздоха – не редкостное исключение, красивая иллюстрация к теме, а закономерность, – известная всем, кого коснулась горячка исследований.

Июльской ночью 1905 года умирающий терапевт Нотнагель, врач знаменитый и талантливый, ощутив, что ночь уже не пережить, описал классическую картину смертельного приступа сердечных спазмов. До последних минут занимался холодным самонаблюдением Павлов. Он изучал свою болезнь, ставил диагноз по ощущениям. Навязчивые мысли, непроизвольные движения. Отек коры. Он не ошибся в диагнозе.

За два года до смерти снялся с учета в клинике физиолог Бернштейн. Он безошибочно диагностировал себе болезнь, точно определил оставшиеся сроки. И заторопился. Писал статьи, завершил книгу, раздарил идеи ученикам. Так умирал Мечников. «Вскроете меня, – говорил он ученику, – обратите внимание на кишки, на их стенки». Ученый посмертно проверял идеи о механизмах старения. Работал до отказа взведенный инстинкт.

А опыты на себе? Я не перечисляю фамилий лишь потому, что такой список занял бы огромную, постоянно пополняемую книгу. Следуя высокому инстинкту поиска, врачи прививали себе тиф, чуму, холеру, проказу, сифилис. Принимая наркотики, доводили мозг до искусственного безумия, отдавали тело укусам зараженных комаров, москитам, вшам, тарантулам и змеям. И не надо думать, что счастье исследования заслоняло или облегчало им боль, тревогу и муки болезнетворного, порой смертельного эксперимента. Воспоминание врача, подставившего руку под змеиные зубы: «У меня появилось чувство, будто меня казнят». А эксперименты, несущие длительные испытания? Ученые пробовали на себе голод и жару, холод и жажду, бессонницу и муки удушения.

Испытывали хлороформ и эфир, электронаркоз и отравление ядами, по надрезанной у локтя вене доводили до сердца тонкую трубку катетера. Забирались на высочайшие горные вершины, гибли на путях к обоим полюсам, в джунглях, тайге и тундре. Взлетали на воздушных шарах, на разваливающихся первых самолетах, опускались под воду, странствовали по кратерам вулканов, подставляли себя невидимому гибельному потоку проникающей радиации.

Физик Оже лаконично и просто назвал эту страсть «духом приключений».

Именно властная потребность непрерывно познавать сделала нас качественно отличными от дальних отставших родственников.

Но удивление и любопытство – лишь начало, спусковой крючок исследовательской страсти. А что заставляет нести ее накал всю жизнь?

Наш старый знакомый – инстинкт цели. Это он принимает эстафету от удивления и любопытства. Его забавное проявление – мания собирательства может приходить и уходить, но мания поиска – качество пожизненное, одновременно вериги и крылья, наказание и награда, беда и счастье.

Освободиться человек уже не в силах. Есть одна прекрасная пьеса: изображенные в ней трое физиков, увидев, к чему привели человечество работы их коллег, уже пережив историю Хиросимы, пожизненно запираются в сумасшедшем доме. Они не хотят вручать людям свои работы. А не работать они не могут!

Только не надо считать, что инстинкт этот – свойство одних лишь ученых. Вовсе нет, стремление к цели, то близкой, то далекой, то даже реально не существующей, властно пронизывает ежедневное существование любого человека. Просто в тех, кто профессионально, по призванию занят познанием мира (к науке или искусству они принадлежат – безразлично), инстинкт этот выступает наиболее отчетливо, проявляется рельефнее, как костяк – сквозь тонкую оболочку ежедневных дел и поступков.

Инстинкт цели, писал Павлов, есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Очень справедливо выглядит его предположение, что самоубийство – прямое следствие торможения инстинкта цели, исчезновения осмысленности существования. Не зря абсолютное большинство предсмертных записок самоубийц имеет совершенно одинаковое звучание: жизнь стала бесцельной.

Каждая человеческая жизнь состоит из непрерывного преследования постоянно возникающих целей, а общечеловеческая значимость этих целей определяет ценность отдельной жизни.

Всегда ли достижение цели служит наградой поиску? Или тут, как при коллекционировании: частичный успех, а потом опять жажда? Да, точно так же. Только намного хуже. Может не быть даже временного успеха, поиск походит на самоцель, жажда даже частично не утоляется.

Но чем отличается тогда труд ученого, долго не достигающего успеха, от адского наказания Сизифа, который вкатывал камень на гору, чтобы увидеть, как камень немедленно скатывался обратно? Эта работа в аду была страшным наказанием: она не кончалась, а была бессмысленной. Человек сошел бы с ума от труда, не имеющего результата.

Что же служит в долгом поиске наградой, поощрением, стимулом?

Модель цели! Образ будущего результата. Предвидимый облик того, к чему направлен поиск. (Вот почему труд Сизифа был наказанием.) А частичные успехи закрепляют уверенность, рождая стремление продолжать. И когда временного успеха долго нет, ученые, повторяя друг друга, тоскливо жалуются на зависть к плотникам и каменщикам, которые сразу видят результаты своего труда.

Жалуются и продолжают работать. Но бывает, приходит время, когда инстинкты любопытства и цели, ставшие светлой человеческой чертой, пытаются ослабить или извратить. Об этом разговор особый.

Дата добавления: 2015-07-12