Г. С. БАТИЩЕВ

Вопросы философии.— 1995.— №3.— С. 95—129.

У каждого из нас есть свой срок пробуждения и перехода к устремленному способу быть. Иногда он наступает очень и очень рано, иногда — до горечи и печали поздно. Но если только час пробил, тогда в нас берет верх сильнейшее чувство неудовлетворенности любой косностью и омертвлением: душа исполнена решимости отринуть от себя объятия и скрепы рутинно-повторительного, прикрепленно-замкнутого, застойно-сонного существования. С этого момента человек уже не приемлет неподвижного тождества и самодовления непробужденной псевдо-жизни — он задыхается в ней и рвется из нее прочь — чтобы родиться для собственно жизни как непрестанно устремленного потока, пролагающего для себя новые или обновляемые берега. Он отдается жажде искания. И сам весь становится навсегда покинувшим в себе косность и рутину, ищущим существом. Именно как такое, ищущее существо, человек вновь и вновь свежею душою входит в неисчерпаемо удивительный мир…

Но куда же устремляет себя человек? Какими путями — внешне-пространственными, географическими и т.п., историко-культурными или общительско-смысловыми, для следования по которым вовсе не обязательно перемещаться в пространстве? В каких измерениях Вселенского бытия он развертывает свое искание? Чего именно он ищет и каков адресат его самоустремленности? Какие страны и какие звезды манят и притягивают его к себе? Нечто лишь безжизненное и бездушное — лишь объектно-вещное многообразие? Или мир объектов, исполненных многоуровневого содержания и даже ценностных качеств? Или мир произведений, мир, говорящий о чьем-либо авторстве в бытии? Или мир, населенный бесчисленными существами,— поистине Вселенная? Полифонический и сотворческий Универсум?..

Вглядываясь и вдумываясь в перипетии жизней многих людей, в сменявшие друг друга поколения, в их исторические судьбы, не без грусти замечаем мы, как часто человеческое искание останавливалось на внешних измерениях и сосредоточивалось на этих предваряющих ступенях и развернутых вширь многообразиях, на пестроте проявлений бытия, так и не достигая глубины вне-пространственной и над-временной. Едва отправившись в жизненный путь, человек теряется, еще и не начав себя обретать и увлекается — на годы и десятилетия, если не на всю жизнь — тем, сквозь что надо было бы проникнуть вглубь. Он увлекается скитальчеством среди географических далей нашей планеты и тянется к планетам иным… Он странничествует в предметах природоведческих исследований, и в них забывает себя, порой вытесняя в себе душу живу научной эрудицией и интеллектуализмом. Он погружается в этно-культурное историческое многообразие стилей и эпох, становится ведом и собирателем этого многообразия. Он творит математические структуры или художественные образы — и остается весь посреди них. Но — увы! — он подолгу даже и не догадывается, что за всем этим заставаемым им или построенным им вместе с другими многообразием скрываются гораздо более достойные смыслы — достойные быть предпочтенными им в его искании. Он не догадывается, что все сделанные им и могущие быть еще сделанными открытия не привели его к гораздо более важным открытиям иного порядка.

Устремляясь во внешний природный и культурный мир, человек: листает страницы неисчерпаемо богатой Книги Бытия Универсума, жадно постигает их букву — факты и законы,— а кое в чем небезуспешно пытается вставить в эту Книгу и им самим написанные страницы, дополняя ее. Но при всем при этом он, строитель целого искусственного мира техно-цивилизации и гигантских городов, он, горделиво превозносящий себя в своем творчестве-авторстве, тем не менее сплошь и рядом еще и не соприкоснулся с абсолютно-авторским смыслом Вселенской Книги. Он еще не начал даже постигать в окружающей природе — произведенческого бытия с его нерукотворной Красотой и Добром, с его Сверхгармонией, в которую надо было бы достойным образом войти…

Человек одарен возможностью пробудиться от косности, от ничего не ищущей псевдо-жизни, от неустремленного замкнутого существования — к жизни в устремлении, жизни подвижной. И притом одарен потенциями искать во всех измерениях бытия, явного и неявного. Но вовсе не ради того, чтобы он сузил эти возможности и ограничил себя лишь некоторыми измерениями, не ради того, чтобы он загородил относительными открытиями — ожидающее его абсолютное Открытие — приобщение к полифоническому сотворчеству. Человек достоин испытывать тяготение к неисчерпаемому и вечному лону сотворческого авторства — как такому адресату своего искания и незавершимого путничества, к которому в конечном счете как бы стягиваются и сходятся все возможные, сущие и могущие возникнуть, бесконечно многие адресаты его искания. Человек достоин не застрять на многообразии обликов и лиц, не заслонить ими от себя их единения в трансцендентную Сверхгармонию, отнюдь не безликую. И тогда, через восхождение до этого достоинства, все встречающиеся ему одушевленные и одухотворенные облики-лица — все относительные адресаты искания — совместно зовут его прозреть за ними абсолютный над-адресат, всеобъемлющий Лик. Всякая относительная и ограниченная жажда истины или добра, или красоты имеет под собой коренящуюся в человеке подспудную жажду абсолютной Истины, абсолютной Красоты, и абсолютного Добра в сверхгармоническом небезликом единстве. В этом все дело.

Человек призван уважать и чтить превыше всего только то, что и на самом деле есть абсолютное Начало и Итог. Он может и должен жить в предстоянии лицом к лицу с самим этим абсолютным Началом-Итогом, и именно это уготовляет ему место среди всех существ чрезвычайно высокое, полифонически со-творческое. Поистине велика такая честь!

Однако, имея столь славную перспективу, человек отнюдь не находится в состоянии готовности и не может изнутри самого себя, своими собственными силами сделать себя готовым для этой славной и высокой перспективы и предназначения. Он никогда не застает себя таким, каким призван и должен быть по своему высшему назначению. Более того, он никогда не может застать внутри самого себя достаточное богатство явных и неявных, скрытых потенций и резервов, т. е. такую полноту возможностей для выполнения им своего высшего назначения, выявление, развертывание и развитие которых изнутри его сущности позволило бы ему со временем ответить своему призванию и стать тем, кем он должен быть. Наконец, скажем еще резче и категоричнее: человек изначально никогда не имеет в самом себе, не располагает в себе тем самым внутренним Я, которое руководствовалось бы именно жаждой абсолютного смысла и предстоянием абсолютному над-адресату искания, т. е. безначальному Истоку и всеохватывающему Итогу всего Вселенского бытия. (В человеке нет не только полноты совершенства — это легче понять и осознать,— но нет также и целостности того сущностного ядра, из которого такое совершенство могло бы развиться. Человек не обладает изначально подлинностью самого себя, своего внутреннего Я, своих внутренних предпосылок и достаточностью дарований.

Поэтому мало сказать, что человеку изначально не дано, но лишь предоставляется найти и обрести обращенность и посвященность над-адресату искания, т. е. обращенность к Абсолюту. Надо еще добавить, что человеку не дано и самому быть подлинным собой. Он еще и самого-то себя в существенной степени должен постараться разыскать и обрести. Если человек не потрудится достаточно настойчиво во всех своих устремлениях и жизненных открытиях — познавательных, художественных или нравственных — разыскать и обрести самого себя более подлинного, нежели тот, кого он первоначально в себе застал, то напрасны и безуспешны все его ищушие устремления, сколь бы энергичны они ни были. Хуже того, даже и обращенности к Абсолюту он не сможет на деле обрести, ибо в нем не будет еще той внутренней инстанции, того подлинного и высокодуховного, внутреннего Я, которое достаточно соприродно над-адресату и поистине позволит ему иметь встречу с самим этим трансцендентным абсолютно творческим Началом всякого возможного бытия и всего Универсума, с его смысловым Истоком и Итогом. Закон строг: лишь подобное может встретиться с подобным! А если нет достаточной степени подобия, то и встреча не получится…

Бывает так, что некий человек кажется необыкновенно подвижным и ищущим неустанно: он совершает едва ли не подвиг в делах исследовательских и весьма творческих. И плоды его разысканий выглядят богатыми и, несомненно, значимыми для всех. Однако он ищет что угодно в мире, кроме самого себя. Он устремлен овладеть чем угодно для себя внешним, но только не тем, что вошло бы внутрь до самой глубины и образовало бы обновленное и более подлинное его собственное Я. Такой человек уподобляет себя кораблю, который отправляется в любое дальнее плавание за открытиями, но у которого, тем не менее, остается не поднятым главный якорь—слепая принадлежность той гавани и пристани, от которой он отчаливал, но которая так и осталась внутренней границей его замкнутого микромира. Такой корабль хотя и может бороздить дальние воды и посетить диковинные страны, но все без толку —- без главного смысла путешествования: без преодолевания той внутренней стены-границы, которая отделяет «свое» бытие от всего остального как «чужого». Простирающееся во вне от «своего» бытия «чужое» бытие может быть сколь угодно интересным, по-своему дорогим и важным для себя, предметом и сферой увлечения и страсти, но оно никогда не становится предпочитаемым, своему собственному, оставшемуся самодовлеющим и закрытым от мира, довольному и удовлетворенному собою, не ищущему себя лучшего, собственному Я. Интерес для себя есть, и притягательности сердца, предпочтения себе Инакового — нет. А поэтому такое, в самом себе и в своей самодостаточности закрытое псевдопутешествие не приводит к открытию Абсолютного Пристанища, лишь вместе со вселением в которое могло бы начаться со-творческое Путничество. Человек закрытый и «заякоренный» в самом себе, прикрепившийся к исключительности «своего» бытия и тем самым забраковавший все остальное и «чужое» для него бытие Вселенной как НЕ-свое, никогда не примет сердцем своим все бытие Универсума и его трансцендентный абсолютный Исток-Итог, его Абсолютность — как повсюду родной дом, как абсолютное Отечество. А без разыскания такого безначального и бесконечного, абсолютного Отечества, которое превыше всего безусловно притягательно и предпочтительно любому «конечному» уголку во Вселенной и любой конечной гавани и пристани, теряет свой смысл любое искание и устремленность.

Однако бывает и еще такой случай, не менее печальный, когда человек кажется себе и другим поднявшим все якоря и пустившимся в ничем не остановимое мужественное странствие, но на самом деле этот человек всего лишь похитил и унес с собой свою гавань и пристань, прометеизировал ее и присвоил. Он — вовсе не разыскиватель абсолютного Отечества, не жаждатель абсолютной Правды в неугасимом горении своего сердца, но окаменевший в своей холодности мятежник-бунтарь, отрекшийся от всякого отечества и провозгласивший себя — «самому себе родителем и творцом самого себя». Как неистовый мятежник, он способен носиться повсюду и отстранение коллекционировать свои и чужие блуждания, никуда не приводящие и никого в любви и предпочтении себе не открывающие. Никого не любя, он мечется по вселенским далям, внутренне жесткий и жестокий к любой привязанности, к любой малой родине, ибо не ищет абсолютного Родного Дома и безразличен, холоден и замкнут в себе. Он заранее «распрощался» со всем миром вне себя и никому не верен, ни для кого не надежен, никого не готов предпочесть себе самому:

Судьбе какой дадим ответ?

Мечта в бескрайний путь готовит,

Нас горизонт не остановит:

Пределов устремленью нет!

Пристанище в дали любой

Манит напрасно приютиться —

Мы распрощаемся с тобой,

Чтоб с новой силой устремиться![2]

В противоположность этому настроению, этой жизненной установке и мироотношению, духовная чистота и бесхитростная мудрость устремленности состоит вовсе не в том, чтобы, будучи готовым с кем бы то ни было «распроститься» и быть никому не верным и не надежным, никого не любящим, возвести свое собственное устремление в самоцель и в самоценность, но, напротив, в том, чтобы распознать, внутренне принять и неукоснительно соблюдать смысловую иерархию ступеней — восходящую лестницу верности, надежности и любящей самопосвященности. На этой лестнице человек, подлинно устремленный, от чистого ищущего сердца открывает и обретает себе все и новые и новые и все более родные для себя домы сопричастного взаимобытия вместе с другими — под сенью и ради приобщения к абсолютному Дому и Отечеству, к над-Адресату своего устремления. Таково устремление духовно воспитываемого сердца, а не холодного бессердечного своеволия. В этой иерархии первая ступенька — самая малая родина — уже не заточает в себе человека как единственное и исключительное «свое» бытие в противовес всякому прочему «чужому» бытию, но, напротив, переадресует его второй, третьей и всем другим восходящим ступеням, от имени которых и ради которых — ради всей. иерархии и ее абсолютной беспредельности — она и сама приемлет его. Она включает его в них, а не исключает, дарует им, а не похищает. Она всецело прозрачна для смысловых уз гораздо более широкой и глубокой сопричастности — вплоть до абсолютного Отечества.

Присмотримся к холодной, готовой что бы то ни было миновать самоустремленности: она возводит самую себя в самоцель, она всему Универсуму предпочитает себя, она исполнена решимости рыскать по свету, чтобы находить и осваивать, преодолевать препятствия и побеждать, одерживать успех, превосходить других в своем, присвоенном себе совершенстве. Однако истинное совершенство принципиально неприсвоимо! Оно не доступно холодному, закрытому, не способному к раскаянию в себе бессердечном сердцу. Истинное совершенство открывается только тому, кто готов побеждать себя ради высших начал Истины, Добра и Красоты.

Все, что мы побеждаем,— малость,
нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
зовет борцов совсем не тех —

зовет тех, каждый из которых предпочитает своим победам и своим торжествам над другими — самоочищение через поражение своего несовершенства и ограниченности: перед лицом торжествующих Других — гораздо более совершенных:

… тот правым, не гордясь собою,
выходит из такого боя
в сознаньи и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
его все чаще побеждало,
чтобы расти ему в ответ[3].

Устремленность «расти в ответ» — значит восходить к олицетворителям гораздо большего совершенства, а благодаря им и через их посредство, хотя каждый из них может воплощать в себе абсолютное совершенство лишь относительным образом, вечно восходить и приближаться к самому первоначальному Истоку и Итогу, к самому высшему началу. Но если такое светлое устремление действительно осуществляется в жизни человеческой, то перспектива этого устремления предстает уже не только как определяемая Истиной, Добром и Красотой, но еще и пронизывающим их собой общением, ориентированным на высший образец Общительности. И именно живое конкретное, всегда и непосредственно обязывающее устремленного к достойным поступкам общение животворит собою и как бы каждый миг заново порождает внутреннюю силу устремленности.

Следовательно, подлинное искание совсем непохоже не только на самозамкнутую неподвижность, а равно и на увлеченное и безудержное мимо-всего- странствие, жадное к новизне сменяющихся обстоятельств и чередующихся «миров». Оно всегда предпочитает глубину широте и пестроте, оно никогда не обрекает встречаемое содержание стать полностью забракованным, отвергнутым ради другого, брошенным «позади» себя. Оно ничего полностью не обесценивает, но во всем, даже в самом малом, ближайшем разыскивает искру чего-то великого — отсвет или присутствие непреходящего и вечного смысла. Оно поэтому уже не мечется, не блуждает напрасно, не рассредоточивается по разбегающемуся многообразию, оставаясь ни к чему и ни к кому неприобщенным, но более всего озабочено тем, чтобы растить и растить глубину. и силу приобщенности, сосредоточенности, погруженности в вечные смысловые узы.

Если только человек пробудился душой, то ему не хватает не просто чего-то — вещей, произведений, пространств и времен, и не чего-то безликого и безличностного, а кого-то таких, без кого он и сам не может стать и быть самим собою. Ему не хватает кого-то многих и многих, достойных быть принятыми безраздельно. Тех, с кем можно было бы породниться сверх-природными, культурно-смысловыми и непреходящими узами. Ему недостает тех, кто уже вошел в гораздо более тесное и глубокое родство, чем он мечтал бы сам войти,— с Высшим сверх-бытийным началом всякого бытия. Ему, поверх всего, недостает самого этого Начала. И, при всем при этом, ему не хватает даже себя же самого,— а именно такого, который был бы более достоин приобщения ко всем высшим и к абсолютному Отечеству.

В том, что человеку сразу и изначально не дано быть вполне самим собой — субъектом, со-творцом, душевно-духовным существом, личностью — великая премудрость. В минерале, в растении и грибе, в птице и звере, то ли как в индивидууме, то ли как в коллективном организме, вроде муравьиных и пчелиных, заложена вся сущностная полнота возможностей своего рода и вида. Но зато — также и вся ограничивающая готовая- специфичность, отделяющая, чем может, от того, чем в принципе не может быть данное существо. Человеку же не дарована такая полнота: ему не хватает даже самой своей сущности в ее важнейших компонентах, ему недостает самого себя как подлинного, состоявшегося человека. Но зато именно благодаря этому он одарен онтологической свободой: восполнить свою сущностную неполноту через культурное становление и самообретение или не восполнить и через это утратить даже и то, чем он уже был одарен. Ему дана свобода выбора между возвышением к полноте дарований, все большей и большей, и падением к утрате себя, к самоопустошению, к деградации ниже животного… Степень одаренности человека — величина сугубо переменная и зависит от его свободной воли и столь же свободной воли одаряющего его Высшего Начала, от взаимности и сопричастности между ними.

Задача обрести себя рождается именно из свободного решения встретить в других и через других в Высшем Начале универсума нечто такое, что не менее, а может быть, даже и более достойно войти внутрь и образовать обновленное, обогащенное и дополненное, гораздо более подлинное собственное Я, чем то неполное Я, которое человек в себе застал. Это обновленное и дополненное Я и есть лучший дар, который каждый из нас может и должен получить — но не иначе, как свободно-со-творчески, над-природным, над-детерминистским, чисто общительским, культурно-смысловым способом. Когда воля чисто личностно обрести такой дар поверх всех условий и естественных обстояний воспрянула в человеке и сбросила с себя все путы и сети стихийной, безличностной принадлежности чему бы то ни было, тогда и все предметные условия, все в окружающем мире делается высвеченным изнутри, осмысленным — буквально: наделенным высшим смыслом, выразительно говорящим человеку. Бытие становится Книгой бытия. Бытие всегда отныне предстает уже не как безразличное, само по себе сущее, безотносительное к субъектам, но как чье-то бытие, повествующее нам о жизни всех тех, чьим бытием оно является. Повсюду вокруг отпечатлены бесчисленные жизнеустремления, приглашающие каждого из нас войти с ними во взаимо-бытие и обрести себя среди них. Даже всякий камень не безмолвствует — только бы иметь уши чуткие, чтобы услышать, вслушаться душой и духом: голоса руин тихи.

Жить в состоянии поиска себя и обретения себя — это значит жить в пути. Но этот путь вовсе неподобен внешним дорогам для перемещения в физическом пространстве. Ведь возможно очень много и далеко перемещаться и при этом вовсе не жить в пути! Путь самообретения подобен лестнице из множества ступеней, среди которых нет никакой однородности и взаимозамепимости: каждая ступенька уникальна, а ни одна из них не похожа на другую. Восходить по ней — значит вовсе не оставлять пройденные ступеньки позади, но вбирать в себя и всегда носить в себе их иерархию. Это значит наращивать круг судьбического, далеко не сводимого к явной коммуникации, глубинного общения, круг доверия и верности, посвященности другим, все более емкой им сопричастности во всех измерениях разыскания и обретения самого близкого в самом далеком. Общий всеохватывающий смысл восхождения по пути-лестнице должен светиться и присутствовать внутри каждой ступени — и как мотивирующее духовное притяжение, и как зов, приглашающий устремляться все выше и выше, но не ради самоутверждения и успеха, не в порыве рьяной «активности и напора», монологического, односторонне-своевольного желания и решимости: «так хочу и иду в мир более совершенных», без приглашения, но, напротив, только по зову, внятному совестному суду, только в ответ на Высший Зов. И в этом смысле — сугубо и всецело ответственно.

Первая ступенька лестницы — опора всем остальным. Поэтому так важно, чтобы культурная «строительная среда» не была бы лишь омертвленным материалом, но была бы надлежащей и подобающей по своим душевным и духовным качествам. Важно, чтобы ближайшая среда, в которой застает себя человек, не замыкала его в себе, не изолировала, не заслоняла от него всю Вселенскую реальность и ее смысл, ее абсолютное Начало, но была бы насквозь прозрачным проводником. Иначе говоря, чтобы первоначальный дом-и-мир, первичная общность гармонично вписывали бы человека и приглашали бы войти в бескрайний Мега-мир как в Мега-Дом, как в абсолютное высшее Отечество. Чтобы наименьшая, малая родина была бы вестницей и представительницей от этого Отечества,, Между тем человечество, в течение тысячелетий впадающее в техническое отчуждение от природы и высшей реальности Вселенной, загромождает себе жизнь гигантскими системами средств ради средств — взбунтовавшейся цивилизацией больших городов и государств, цивилизацией, вышедшей из-под подчинения культуре и притязающей, наоборот, подчинять ее себе. Большие города — это воплощения громад технического отчуждения и своеволия людей, себя не обретших и далеких от самообретения, ибо вросших в механически-социальные роли, бездушные и бездуховные, в алгоритмы омертвленного порядка вещей…

Поэтому надо перевести взор надежды на те селения и малые города, которые хотя бы минимально сохранили человеко-соразмерность и сообразность вместе с гармоническим, не посягательским включением в лоно природы. Малые поселения и города — это места сравнительно малой степени отчуждения человека от самого себя и от Мега-реальности, от смысловой иерархии человеческого самообретения.

Дата добавления: 2015-07-11