В. Н. ШЕРДАКОВ

Имя Генриха Степановича Батищева известно в кругу философов страны в основном по его работам о диалектическом мышлении, понятии отчуждения, структуре человеческой деятельности, творчестве, общении.

Лишь немногие знают Батищева как православного мыслителя, продолжателя традиций русской религиозной философии. Религиозность какого-либо философа нельзя отнести к малосущественным особенностям его воззрений. Насколько же был религиозен Батищев и как его религиозность соотносилась с его философскими позициями?

Мне редко приходилось встречать столь глубоко и страстно верующего человека. Он был не просто верующим, он был в полной мере воцерковленным человеком. Регулярно посещал церковь, еженедельно исповедовался и причащался, строго соблюдал посты. Во время отпуска совершал паломничества в Псково-Печерский монастырь, неукоснительно выполнял наставления своего духовного отца — старца этого монастыря.

В последнее посещение монастыря старец напутствовал его готовиться к «третьему рождению», каковым для христианина является смерть. Как мне кажется, Генрих Степанович (при крещении принявший имя Иоанн) не верил в близость смерти. Но за время болезни он исповедовался и причащался дважды в неделю; когда уже не мог вставать, у его постели отслужили молебен, трижды соборовали. Умер он 31 октября 1990 г. Его отпели в церкви, прихожанином которой он был, и похоронили со священником…

Современному философски образованному человеку легко допустить существование Бога, трансцендентного начала и т.д., еще легче признать глубокий смысл евангельского нравственного учения. Ощущение потери твердой опоры под ногами и желание обрести ее многих подвигает ныне к религии. Но лишь для немногих религия становится определяющим началом в жизни, изменяющим их повседневное существование. Ведь даже и В.С. Соловьева, и Н.А. Бердяева мы не можем отнести в людям воцерковленным.

Для Батищева философия не была только абстрактным мышлением, религия — только чувством, настроением. И философия, и религия составляли для него одно и определяли его миро- и жизнепонимание, его поведение, образ жизни. Такое встречается редко.

Если о враче, инженере, биологе известно, что он человек верующий, то это еще ничего не говорит о его профессиональной деятельности, квалификации и достижениях. Иное дело — философ. Религиозность — важнейшая характеристика философских воззрений. Конечно, специализируясь в каких-то частных вопросах (гносеологии, логики и т.д.) философ может не затрагивать проблемы общей духовной ориентации. Но частности получают смысл только в целом, и философия, ограничивающая себя узкой областью компетенции, это уже не философия. Так же и религия, занимающая в сознании человека лишь отведенное ей место, не распространяющаяся на все миропонимание и мироотношение, собственно, уже не религия, скорее — «религиозный пережиток».

Батищев принимал православие полностью, понимая громадное значение духовной дисциплины. В те времена его, научного сотрудника идеологического учреждения партии (а таким был Институт философии), обращение в православную веру было актом серьезнейшего духовного самоопределения. Если философ хотел работать и публиковаться, то он вынужден был скрывать свои религиозные убеждения. И Батищев прибегал к умолчаниям и иносказаниям. Однако те, кому полагалось знать, были осведомлены об отступничестве сотрудника. Было у Батищева намерение уйти из института, но старец посоветовал ему остаться, сказав, что через него к церкви могут прийти те, которые не придут к ней другим путем.

Каким путем пришел к церкви и религиозной философии сам Батищев? На этот вопрос ответить трудно. Обращение религиозное не является актом логического мышления, аподиктического умозаключения, в этом обращении всегда участвует воля, участвует чувство. Вера, как сказано, плод духа. Уверен, что духовная биография Батищева еще будет исследована, скажу лишь о том, что известно мне и что может быть подтверждено свидетельствами других людей, знавших философа.

Родился Батищев 21 мая 1932 г. в Казани в семье партийных функционеров, убежденных марксистов-ленинцев. И сам он в юности разделял эти убеждения. Во время учебы на философском факультете МГУ ему стало ясно — официальная доктрина марксизма догматична и примитивна. Изучение первоисточников убедило его в том, что существует множество умышленных и неумышленных искажений, неправильных переводов и истолкований Маркса. Естественным был его интерес к Гегелю, в середине 50-х годов и позднее представлявшемуся вершиной всей философской мысли, бывшему главным проводником в мир классической философии. Молодые философы, овладевая гегелевским методом рассуждений, его терминологией, оборотами речи, сразу же поднимались на порядок выше признанных столпов официальной философии.

Итак, был период сильного увлечения немецкой философской классикой… Чутье искренних ревнителей чистоты учения, а также и тех, кто по должности обязан блюсти верность государственной идеологии, подсказывало — в лице Батищева и иже с ним таится угроза. В году 71-м или 72-м был официально поставлен вопрос о пребывании Батищева в качестве научного сотрудника идеологического учреждения, было заявлено о необходимости проанализировать всю его деятельность на предмет соответствия научной философии. Поводом послужило утверждение философа о том, что марксизм несет дух проблемного критического отношения к миру, а не окончательных решений. Дипломатические усилия коллег, и прежде всего руководителя сектора, в котором работал Батищев, помогли избежать увольнения, однако трудности с опубликованием работ, с защитой диссертации оставались, они сопровождали его практически всю жизнь. В таком положении, правда, был не он один. Никто не оспаривал его эрудиции, его творческих способностей. Они были слишком очевидны. Не было и личной неприязни к нему. От него требовалось «немногое» — идти в ногу со всеми, ступать «по камешкам», ибо всякое уклонение в сторону грозило опасностью не только лично ему, но и всем ответственным за идеологию лицам.

Шопенгауэр в статье «Об университетской философии» писал: «… ограничения нисколько не смущают университетских философов, потому что серьезно-то они заботятся только о том, как бы честно заработать кусок хлеба для себя, для жен и ребят, и получить известный авторитет в глазах людей. А глубокую душу истинного философа… причисляют они к мифологическим существам; или же при встрече с ним признают одержимым мономанией».

Немало людей, способных и талантливых, старались услужить двум господам: и истине, и власти. Батищев был не из их числа. Он родился философом, и философия была для него не просто профессиональным занятием, а способом духовного существования. И конечно, на фоне «нормальных» специалистов он казался странноватым, одержимым, максималистом и т.д., прямо по Шопенгауэру. Знавший Батищева с университетской скамьи известный философ на мой вопрос о нем ответил: «Он всегда жил какой-то головной жизнью, абстракциями. Наши пути давно разошлись.— Головной?— переспросил я.— Но ведь он был эмоционален, чрезвычайно чуток, искренне сердечен.— Да, может быть, точнее было бы сказать, что он жил целиком внутренней жизнью, никак не реагируя на многое из жизни внешней. Что называется, был не от мира сего. Моральный максимализм, почти деспотизм проявлялись у него в отношениях с людьми очень часто». Доля истины в этой характеристике, несомненно, есть. Батищев выпадал из обычного порядка вещей, поскольку отдавался полностью тому, что на том или ином этапе жизни ему представлялось истиной. При этом он неоднократно круто менял направление своего жизненного и философского поиска. Искренняя горячая проповедь вновь найденного пути собирала вокруг него и увлекала тех, кто тоже искал, кто был томим духовной жаждой. «Идти рядом с ним,— вспоминает одна из тех, кто сопровождал его последние годы жизни,— было нелегко, и в силу неординарности характера и потому, что, принимая новый способ мироосмысления, он стремился жить сообразно ему, ожидая того же и от своих единомышленников. Более всего его мучила мысль о тех, кого он оставил на поворотах, им он хотел помочь прежде всего».

Каковы же были эти «повороты»? После марксизма и гегельянства — современная мысль Запада (нужно сказать, знал он ее на уровне специализирующихся в этой области, но современные западные философские школы не удовлетворили его), затем —- очень сильное увлечение восточной философией и мистикой, наконец, в начале 80-х годов он обрел истину в православной вере, которая осветила и успокоила его душу. Слово «успокоило», правда, как-то не очень вяжется с его всегда взволнованной, остро реагирующей, нервной натурой. Он имел мало общего с традиционным образом философа-мудреца — спокойного, уравновешенного, живущего в уединении и более всего дорожащего одиночеством и тишиной. Однако вера его росла и укреплялась, философские построения прояснялись. Иисус Христос был для него — «истина, путь и жизнь».

Если так, то не сошел ли Батищев с пути философии, логически обоснованных решений и выводов, предпочтя мистическое и иррациональное?

По вопросу о том, возможно ли соединение мистического и рационального в религии и философии высказывались, как известно, разные точки зрения. Гегелевское понятие «абсолютной религии» по существу означает снятие религии философией как адекватным способом познания. Шопенгауэр называл религиозную философию кентавром, а понятие христианской философии столь же нелепым как «христианскую арифметику». Философия занимается лишь тем, что доступно знанию, а вера обнимает то, что нельзя знать. Относительно высказывания о том, что религия и философия собственно одно и то же, он замечал: они верны лишь в том смысле, в каком Франциск I весьма миролюбиво заметил относительно Карла V: «Мы с братом Карлом желаем одного и того же, именно — Милана». Беспристрастное искание истины становится невозможным, если результаты этих исканий предопределены заранее религией. Казалось бы, и сама история духовной культуры подтверждает просветительскую убежденность в том, что философия, наука, основываясь на разуме, делают религию ненужной. Однако дело обстоит не так просто, как казалось еще недавно. Философия не способна заменить, вытеснить, «снять» религию, ибо религия не просто учение, отвлеченное мышление, она укоренена бытийственно, экзистенциально, Она реальна в переживаниях, учение же остаётся — когда религия уходит.

В вопросе о соотношении религии и философии Батишев придерживался линии русских религиозных мыслителей. Протоиерей Зеньковский об этом соотношении высказался следующим образом: «Догматика есть философия веры, а христианская философия есть философия, вытекающая из веры. Познание мира и человека, систематическая сводка основных принципов бытия не даны в нашей вере, они должны быть построяемы в свободном творческом нашем труде, но в свете Христовом. Особой задачей философии является уяснение диалектики идей, уяснении внутренней структурности в основных наших понятиях»[1].

Если Шопенгауэр считал, что христианская философия столь же немыслима, сколь и «христианская арифметика», то Бердяев утверждал, что жизненной основой философии является религия, в религии находит философия источник питания. Иссякает источник — оскудевает духовная культура.

Помню, когда Батищев был уже болен, я рассказал ему о статье М.Ф. Антонова, в которой говорилось о невозможности соединения религии и философии (религиозной философии) и делался вывод о том, что для православного человека философия и не нужна: она лишь путь к истине, ее поиск, но абсолютная истина уже дана в откровении. Батищев заметил: «Ну, так можно сказать, что и искусство не нужно, и вообще ничего не нужно…» Помолчав, добавил, однако: «Выздоровлю, все это уберу,— и махнул рукой в сторону книжных полок.— Как? Все?— удивился я.— Ну всех этих Ницше, Фрейдов…»

Батищев различал три основных периода своей духовной эволюции. Начало было связано со «спинозовско-гегелевским парадигмальным горизонтом», правда, с поправками и коррективами, внесенными в него продолжателями этой традиции. Субстанциалистский способ истолкования действительности перестал удовлетворять философа, ибо он осмысливал креативные усилия человека, ставил под сомнение или подозрение его высшие духовные потенции. Вот что говорил Батищев во вступительном слове на защите докторской диссертации: «Субъект-объектное отношение, принимаемое за единственно фундаментальное отношение человека к миру было тем ограничивающим принципом, той обязательной рамкой, которая не оставляла места для творчества и делала необходимым редукционизм — тот философский редукционизм, действием которого человек как субъект сводился к тому, что исходит из объекта и в конечном счете из абсолютного начала — Субстанции, т. е. к тому, что предписывает человеку во всем существенном готовый «сценарий для его жизни». Субстанциализм враждебен творческой субъектности, его девиз: только Субстанция есть субъект, и ничто кроме нее». Переосмысление отношений субъекта и объекта (субстанции) привело философа к другой крайности: субстанциальность была им приписана теперь самому субъекту — человеку, который в его глазах стал «монополистом ценностной устремленности, подобно тому, как раньше мир диктовал ему смысл извне». Теперь уже само мироздание выглядело лишь как фон, на котором развертываются инициативно-творческое, авторское бытие человека. «Человек — мера всех вещей». Сказалось здесь и влияние «деятельностного подхода», который, вырастая из субстанциализма, порождает сам или поддерживает «иллюзии имманентной способности человека (или общества) управиться собственными силами со всеми проблемами». В этой анти-субстанциалистской парадигме человеческое творчество лишается объективных критериев ценности, оно становится самодовлеющим и самоутверждающим началом. Эти притязания уже обнаружили свою несостоятельность — онтологическую и особенно аксиологическую. Достаточно экологического кризиса, чтобы понять это. Анти-субстанциализм также рухнул в глазах Батищева.

Выход был найден в «обращении к межсубъектному подходу — полифонически гармоническому, который вместе с тем есть также подход принципиально многоуровневый, предполагающий присутствие и в человеке и повсюду вне его не только доступных, но и кардинально недоступных, запороговых уровней или ярусов бытия». Вчитайтесь в эти строки. В таких терминах и речевых оборотах вынужден был Батищев выражать мысль о своем обращении к христианской религии.

Никакая человеческая деятельность сама по себе не может породить креативное отношение человека к миру и самому себе, ценностное по своей сути отношение. Напротив, это отношение является условием творческой деятельности. Такой подход может быть назван «субъект-субъектным», ориентированным на высшее Личностное начало. Эти взгляды позволили по-новому осмыслить проблему творчества в пересечении гносеологического, онтологического и аксиологического ракурсов, выявить принципиальные ограничения деятельностного подхода в истолковании сущности человека, преодолеть и панлогизм, и психологизм в истолковании творчества. Ценностное отношение, долженствование выдвинулись на первый план и. стали основой создания сочинений последнего периода Батищева, осуществившего крен в сторону этики и философии педагогики.

Впрочем, чувство долга всегда превалировало в его характере, он считал себя обязанным следовать тем выводам, к которым приходил в своих рассуждениях.

Нельзя сказать, что к православной вере Батищев пришел через философские рассуждения, найдя, наконец, ход мысли, неопровержимо свидетельствующий о правоте этой веры. Обращение в веру никогда не бывает чисто интеллектуальным актом. Скорее, обретенная вера легла в основание его философских раздумий и дала искомое удовлетворение, утоление духовной жажды.

Занятия философией были для него главным делом в течение всей жизни. Человек может находить смысл существования в различных видах деятельности. Однако для Батищева любой вид деятельности должен быть рассмотрен с позиций высшего смысла жизни и назначения человека. Поразительно в этой связи, с какой безапелляционностью в наши дни говорится о самодовлеющем значении, автономии экономики и политики. Считается очевидным, что к экономике нельзя подходить с нравственными мерками — экономика будто имеет свои непреложные законы. Тем самым открывается путь для беспрецедентного в мировой истории оправдании и пропаганде духа наживы, эгоизма, своекорыстия. Трудно сказать, чего здесь больше: непонимания природы и смысла нравственности, распространяющейся на все виды деятельности, или же непонимания природы экономической сферы жизни. Крен марксизма в сторону первенства экономики перед духовной сферой жизни многократно усугублен. Марксисты считали возможным и необходимым изменения такого положения дел, при котором экономика управляет людьми, развиваясь как автономная сила.

На фоне сегодняшних легковесных опровержений марксизма и невежественного его третирования весьма интересной представляется критика марксизма Батищевым. «Свои счеты» с учением он свел в работе «Иоанн Б. Тезисы не к Фейербаху, посвященные попытке извлечь светлый смысл из объятий мрака». На левой странице работы Батищев приводит тезис Маркса и некоторые его изречения, созвучные тезису. На правой — собственные рассуждения. Полагаю, что читателю будет интересно познакомиться с образцом такого сопоставления. Возьмем «знаменитый одиннадцатый тезис».

Слева: «Философы лишь различным образом истолковывали мир, но дело в том, чтобы его изменять» (а не «изменить».— Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 480).

«Самоцелью (является) эта целостность развития… всех человеческих сил как таковых безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному мерилу» (Т. 46. С. 475). «Что есть сущее?.. Борьба!.. послышалось эхо отчаяния (Т. 45. С. 480). «Как первобытный человек… должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный, должен во всех общественных формах и при всех возможных способах производства» (Т. 25. С. 387).

«Человек… не стремится оставаться чем-то окончательно установившимся, но находится в абсолютном движении становления» (Т. 46. С. 476).

Справа: «Философы истолковывали мир и человека, но дело в том, чтобы, изменяя мир обстоятельств, изменять самих себя».

«Безотносительность саморазвития ко всем инаковым мерилам — это на деле есть несвобода от заранее установленного своего собственного мерила: своемерие и своецентризм».

«Позиция борьбы — это позиция подчиненности и господства, человеческое же призвание — возвыситься до со-дружества и со-творчества с диалектикой универсума».

Чтобы не замыкать своего становления горизонтом своецентризма, человек должен восходить и рождаться в беспредельной диалектике Универсума — не во имя свое, но во имя Нее самой».

Думаю, не надо пояснять, что «универсум» — вынужденное цензурой, но конечно, неудачное, неверное наименование Бога. Если для Маркса приоритет принадлежит практике, то для Батищева — ценностной ориентации. Маркс, правда, говорит о совпадении в революционной практике изменения человека и обстоятельств, но, лишенная правильной ценностной ориентации практика приводит к «совпадению изменения» человека и обстоятельств в худшую сторону.

Тот, кто меняет свои убеждения, а Батищев весьма круто менял направление поисков, обычно подвергается обвинению в отступничестве, предательстве прежних идеалов. Предубеждение против таких людей существует с давних времен и поныне. За этим стоит моральное недоверие к вероотступникам, не желающим пострадать за свои убеждения или соблазненным какими-то выгодами. Но правильнее было бы, на мой взгляд, с недоверием относиться к тем, кто вообще не меняет взглядов. За верностью раз и навсегда выбранному пути нередко скрываются косность и упрямство. В поиске высшей истины раньше времени останавливаться весьма опасно. Остановка — омертвление не только мысли, но и духа, нравственное омертвление. Конечно, всегда достойно уважения мужество тех, кто, несмотря на опасность гонений и преследований, осуждения большинством, остается верным себе и тому пути, который кажется ему истинным, Батищев, разумеется, не был подвержен влиянию конъюнктуры. Но, как мне кажется, не следует слишком превозносить служение истине ради нее самой и безоговорочно осуждать, как это делает Шопенгауэр, преимущественную заботу о «куске хлеба для жен и ребят». Вряд ли нужно возводить на моральный пьедестал того, кто своему творчеству приносит в жертву интересы близких ему людей…

Как я уже говорил, духовную биографию Батищева еще предстоит исследовать. Но и сегодня можно сказать, что эта биография поучительна и в какой-то мере типична для деятелей русской культуры XIX и XX столетий. Гегель заметил, что люди, революционно настроенные в молодые годы часто с возрастом превращаются в самых консервативных чиновников. Объясняется это тем, что они начинают не только и не столько ценить более чем истину, житейские блага, сколько понимать объективный ход событий, разумность действительности, которая когда-то казалась совершенно неразумной. Мережковский так характеризует путь выдающихся деятелей русской культуры: «побунтовали и смирились». Вряд ли это справедливо по отношению к Пушкину, Гоголю, Достоевскому, а также к Соловьеву, Булгакову, Бердяеву, Струве, Франку. Слишком значительны эти фигуры, чтобы можно было столь свысока оценивать их духовную эволюцию. Обращение к религии, преодоление того разрыва с православной религией, который обозначился в XVII в.— было возвращением к истокам русской культуры. Именно в России и осуществился расцвет религиозной философии.

Батищев в известном смысле повторил путь своих предшественников и вместе с тем опередил многих современников. Заслуживает внимания, на мой взгляд, тот факт, что, многие наши крупные специалисты в области современной западной философии склонились в последние годы к религии и к русской религиозной философии. Отнюдь не из конъюнктурных соображений. Здесь скорее сработала неудовлетворенность отвлеченно-рассудочным мышлением, исчерпавшим себя и уже не способным создавать новое видение мира, новое отношение к нему. Тяга к мистике, характерная для интеллектуальной элиты Запада, также объясняется духовной неудовлетворенностью секуляризированной культурой, потребностью обретения высшего смысла жизни. Примечательно и то, что в среде востоковедов таких движений мысли не наблюдается.

Духовная эволюция Батищева прямо противоположна той, о которой говорил Гегель: не от религии к философии, а от философии к религии. Философия исходит и 5 определенных установок, сознательно или бессознательно воспринимаемых на веру, и восходит к высшим ценностям, которые невыводимы из умозаключений и фактов строго научными методами. Установка, согласно которой смысл бытия постигается из познания сущего теоретическим разумом, рациональной философией, ведет к сциентизму, физикализму, техницизму, потребительской психологии, Эта секуляризированная культура истощает себя и в конечном счете оказывается в тупике — жизнь ради жизни, ради пользования благами цивилизации — материальными и духовными. Тот же, кто не находит счастья в комфорте, ищет выхода в различных способах трансцендирования.

Батищев видел, что культура, лишенная религиозного питания, неминуемо истощается. Путь к истине и истинному существованию не открывается «чистому разуму», теоретической философии. Ценностное отношение не выводится путем доказательств из познания сущего.

Батищев обладал большим проповедническим даром. Его горячая проповедь собирала вокруг него много молодых людей — педагогов, философов, представителей других наук; услышав его выступления или прочитав его публикации, они вступали с ним в переписку, приезжали к нему в Москву. В картотеке философа более тысячи адресатов…

В предисловии к «Оправданию добра» B.C. Соловьев специально оговаривается относительно того, что он не желает проповедовать добродетель и осуждать порок, ибо считает такое занятие для простого смертного не только праздным, но и безнравственным, предполагающим притязание быть лучше других. А кроме того, по его мнению, нравственная философия может определить, в чем состоит истинное добро, изучая внутренний мир человека, однако этого знания и понимания недостаточно, чтобы человек встал на путь добродетели.

Кто же здесь прав? Вопрос стоит обсуждения. Мне кажется, прав Батищев. Пусть я сознаю себя греховным, самым греховным, лишаюсь ли я права проповедовать истину и добро? Конечно, никакого принуждения в этой сфере человеческой жизни быть не должно, но разве может человек, сознающий, что он нашел путь и истину, спокойно смотреть на то, что рядом с ним заблуждаются к гибнут люди, не видящие пути и света? Разве сам Соловьев выдерживал это правило — не проповедовать добродетели и не осуждать порока? Отнюдь. Он проповедовал и осуждал, как это и положено христианину. А разве ему удалось вывести должное из сущего? Что из того, что я, в согласии с Соловьевым, нахожу в себе чувство стыда, жалости, благоговения — разве я как свободный духом человек не обязан задуматься над тем, стоит ли мне быть нравственным? Не имею ли я права пренебречь тем, что мне диктует чувство долга и совесть?

В утверждении Соловьева о том, что правильного понятия о добре еще недостаточно, чтобы быть нравственным, содержится доля истины. Но не меньшая доля истины и в позиции Сократа, говорившего, что нравственное поведение вытекает из знания нравственности. Позиция Батищева находится в согласии со святоотеческой традицией: правильное понятие о добре есть уже добро, ибо добро есть дух. Греховность и святость — состояние души.

Соловьев исходил и в практической, нравственной философии из примата сущего перед должным, что соответствует, по терминологии Батищева, субъект-объектному подходу. Субъект-субъектный подход выдвигает на первый план ценностное отношение, каковое в сущности всегда было целью познания я действия. Именно ценность является сущностью подлинного бытия, ориентация на высшую ценность — предпосылкой этого истинного, подлинного, «аутентичного» существования. В отличие от Канта и Фихте, ставивших во главу угла долг, Батищев в согласии с православным учением считал основой основ любовь. Ценность определяет долг. И долг проповедования.

Критерий научной объективности, сформировавшийся в европейской науке и распространивший свое влияние на философское мышление, кажется само собой разумеющимся, представляется условием нахождения истины. Но ценностная нейтральность даже и естественнонаучного познания по сути лишь видимость, иллюзия, за которой скрывается определенная духовная ориентация — самодостаточность рационального познания. Согласно Батищеву, познавательный процесс ценностно сориентирован изначально, независимо от того, сознает это познающий или нет. Августин Аврелий справедливо замечал, что познаем мы настолько, насколько любим. Жизненная ориентация человека (культуры) направляет познавательный интерес и даже его простую любознательность. Истина открывается не отвлеченно-рассудочно, а бытийственно, что предполагает человеческую цельность, соединение ума и сердца, на котором так настаивали русские философы, начиная с Хомякова. Истина — это ответ не на вопрос — «что?», а на вопрос — «кто»?.

Я убежден в правильности позиции Батищева. В этом меня укрепляют в частности основательные философские работы, после прочтения которых я ничего не могу сказать о жизнепонимании их авторов, тем более — об их образе жизни. Объективность и устранение всякой субъективности воспринимаются их авторами как должное. Истина перестала обозначать путь и жизнь. Важнейшие вопросы социального и личного бытия обсуждаются сегодня вне всякой связи с философией. Нельзя стремясь к «академичности» дистанцироваться от политики и частной жизни в той же мере, в какой это делает, скажем, физика или химия. Иначе философия перестанет быть нужной людям.

Философию называют наукой, полагая в этом ее достоинство. Но философия перестает быть философией равно настолько, насколько она становится «научной», т. е. ценностно нейтральной. Справедливо замечание К. Ясперса: то, что непреложно осознается каждым и делается тем самым научным знанием, не является больше философией, а относится к конкретным областям знания. «Физика берегись метафизики!» — «Метафизика берегись физики». Последнее не только актуально, оно во все времена содержит больше истины. Условие развития философии не в применении методов классической или постклассической науки, «социнергетики» и т.п., а в ценностной, духовной ориентации. Именно естественнонаучное знание, физика и другие науки выходят ныне, решая свои проблемы, исследуя свой предмет, к метафизике. Пригожий высказывает мысль об «этическом смысле времени», многие физики говорят о значении красоты теоретических построений, Эйнштейн признавался в том, что этические размышления Достоевского дают ему в теории физики больше, чем даже работы Гаусса.

Философию следовало бы именовать не наукой (как это делал Соловьев), а учением, согласно Батищеву. Читая работы Батищева, мы чувствуем человека, каким он был, каким стремился стать, каким хотел видеть других. Он был философом в полном смысле слова. Философ же — это особый тип личности, философия — особый способ отношения к миру, способ его познания, отличающийся от художественного творчества («художник») и от подвижничества («святой»). Все три типа духовного бытия нацелены, однако, на одно — высший смысл бытия.

Каковы были социально-политические воззрения Батищева? Л. Шестов замечал, что для мыслителей типа Достоевского и Толстого социально-политические проблемы времени не имеют большого значения. Казалось бы, что это замечание несправедливо. И Достоевский, и Толстой горячо откликались на все злободневные вопросы тогдашней жизни. Относительная правота слов Шестова состоит, однако, в том, что такие мыслители первостепенное значение придавали не политике и экономике, а общей духовной ориентации, нравственности. В конечном счете, все глобальные и частные проблемы, экономические, политические, национальные, экологические производны от нравственного состояния общества. На таких позициях стоял и Батищев. Он радовался открывающимся возможностям свободного слова и свободной деятельности. В последние годы жизни его более всего занимала идея новой системы духовного просвещения. «Спасение через детей»,— повторял он. Им написано немало педагогических статей, равных которым я не вижу в нашей литературе. Они созвучны сочинениям Корчака, которого он глубоко чтил.

Нынешнюю ситуацию Батищев, несомненно, полагал бы новым и тяжелейшим испытанием, посланным России провидением. Тот, кто познакомится с его работами, увидит, что главнейшим злом философ считал дух обособления, индивидуализма, самоутверждения, своекорыстия, самодостаточности. Боюсь, что он и сейчас был бы не ко времени. Гораздо ближе Карнеги, хотя, «новым русским» он менее всего соответствует духовным традициям русской культуры. Но сказано: ваше время всегда, а мое еще не пришло…

Батищев любил Отечество и служил ему, что вполне естественно для принадлежащих к Русской Православной церкви. Но Православие не было для него способом национального самоутверждения. Оно было вселенской истиной, светом, который Россия может и должна принести в мировую культуру.

Со дня смерти Батищева прошло более четырех лет. Но время для основательного анализа и оценки его трудов еще не пришло — нужна внутренняя подготовленность к восприятию этих идей, сложных и оригинальных, выпадающих из хорошо знакомых нам парадигм марксистского и антимарксистского мышления. Потребуется герменевтическое размышление. Наиболее важные, итоговые работы философа еще не опубликованы и, надо надеяться, что публикация фрагментов из его сочинений в этом номере журнала будет хорошим началом.

Дать оценку какому-либо философу, которая могла бы стать общепризнанной, практически невозможно. Оценки во многом зависят от факторов, на первый взгляд, не имеющих прямого отношения к философии: от личных особенностей и пристрастий оценивающего, их ценностных ориентаций, политических, эстетических, национальных симпатий и антипатий, вкусов. Отвлечься от этих не философских моментов и дать объективную оценку вклада мыслителя в развитие философии путем сопоставления с ранее достигнутым уровнем,— дело неосуществимое. Философия не наука. К ней, как, скажем, и к искусству, не приложимо понятие прогресса. Гегеля нельзя поставить выше Платона, как и Шекспира выше Софокла.

И все же хочется сказать: Батищев был крупнейшим русским философом второй половины XX в.

Дата добавления: 2015-07-11