Гнев короля на г-жу де Торси

После обеда никто из свиты герцогини Бургундской не входил и королю и г-же де Ментенон, [254] кроме самой герцогини и министра, который являлся для работы. Дверь затворялась, и находившиеся в соседней комнате дамы видели короля, лишь когда он направлялся на ужин, а после ужина вместе с принцессами провожали его в личные апартаменты, как в Версале. Это предуведомление необходимо, чтобы сделать понятным дальнейшее. Однажды за обедом уж не знаю, как случилось, что г-жа де Торси оказалась рядом с Мадам, герцогиней Орлеанской, сидя выше герцогини де Дюрас, которая пришла немного позже. Г-жа де Торси, разумеется, предложила уступить ей место, однако пересаживаться уже было некогда. Казалось бы, все обошлось; но подобное новшество удивило герцогиню Орлеанскую и всех собравшихся, которые еще все стояли, в том числе и герцогиня. Входит король и садится за стол. Все также стали рассаживаться, как вдруг король, взглянув в сторону герцогини Орлеанской, принял важный и удивленный вид, чем настолько смутил г-жу де Торси, что она стала чуть не силком усаживать герцогиню де Дюрас на ее место, а та по-прежнему отказывалась; но г-жа де Торси пришла в такое замешательство, что лучше бы уж герцогиня заняла свое место. А надо заметить, что по воле случая на той стороне стола не оказалось больше титулованных особ, кроме герцогини де Дюрас; остальные, по-видимому, предпочли сесть или случайно оказались с той стороны, где были герцогини Бургундская и Бурбонская; оба принца вместе с Монсеньером были в тот день на охоте. На протяжении всего обеда король почти не отводил взгляда от двух соседок герцогини Орлеанской и почти не разговаривал; вид у него при этом [255] был разгневанный, что привлекло внимание всех собравшихся; герцогиня де Дюрас была в большом затруднении. Выходя из-за стола, все обычно шли к г-же де Ментенон. Как только король расположился там в своем кресле, он сказал г-же де Ментенон, что был сейчас свидетелем, как он выразился, неслыханной дерзости, которая привела его в такое негодование, что он не мог есть; тут он рассказал о происшедшем пересаживании; подобная выходка, дескать, была бы нестерпима даже со стороны значительной особы, какого ни была бы она высокого происхождения, но тут шла речь о жалкой мещанке, дочери какой-то Помпонн, из семьи Арно, замужем за каким-то Кольбером; он признался, что десять раз был готов выставить ее из-за стола и удержался только из уважения к ее мужу. Затем, перечислив генеалогию Арно, которую вскоре исчерпал, он перешел к родословной Кольберов, которую разобрал подобным же образом, остановившись подробнее на их безумных притязаниях вести свой род от шотландского короля: г-н Кольбер, дескать, так замучил его просьбами походатайствовать перед английским королем о присвоении ему титула, что он, поддавшись слабости, написал собрату об этом; ответа не было, а Кольбер не оставлял его в покое, и тогда он написал вторично; после этого наконец король Англии сообщил, что не хотел отвечать из вежливости, но если нашему королю угодно, то он, король Английский, извещает его, что из чистой любезности велел произвести тщательные изыскания в Шотландии, однако не нашел ничего, кроме нескольких фамилий, напоминающих фамилию Кольбер, в самом простом народе; он, [256] мол, заверяет короля, что его министр обманут собственной гордыней, и советует тому более не заблуждаться. С гневом рассказывая эту историю, король сопровождал ее самыми обидными эпитетами, относя их подчас и к себе самому за то, что поддался на уговоры и написал; затем он сразу же перешел к другой теме, которая могла показаться еще более странной: он принялся рассуждать, как глупо было со стороны г-жи де Дюрас – он именно так и выразился, – что она не вывела эту г-жу де Торси из-за стола за руку, и до того распалился, что герцогиня Бургундская, а по ее примеру и принцессы, опасаясь, как бы он не сказал ей какую-нибудь резкость, принялись оправдывать ее, говоря, что она еще молода, что особе ее лет подобает кротость, снисходительность и нежелание кого-либо обижать. Тут король возразил, что, как видно, она и впрямь кротка и снисходительна, если стерпела такое от особы без титула, более того, от простой мещанки; обе они, мол, понятия не имеют – одна о том, что ей подобает, а другая о почтительности (так именно он и выразился), с которой обязана относиться к достойным высокородным дамам; она должна бы чувствовать, какая честь оказывается ей тем, что ее допускают к его столу и терпят ее присутствие среди высокопоставленных дам; он видывал и государственных секретарей, по отношению к коим не допускалась подобная вольность; по его доброте и по глупости высокопоставленных особ эти люди замешались в их общество; они должны были бы довольствоваться этим постыдным снисхождением и не сметь притязать на то, на что не посягнула бы женщина и более высокого происхождения – [257] опять-таки его собственные слова, – а напротив, почитать благородных дам, не имеющих титулов, и не злоупотреблять столь странной и столь недавней для них честью пребывать с ними якобы на равных, а всегда хорошенько помнить об огромной разнице между ними, которая есть и пребудет всегда; по этой бесцеремонности (его подлинное выражение) видно, из какого ничтожества она поднялась, а между тем жены государственных секретарей более благородного происхождения остерегались выходить за рамки, как, например, г-жа де Поншартрен, которая по происхождению своему скорее могла бы стать на равную ногу с высокородными женщинами, однако всегда занимала последние места и при этом с такой естественностью и любезностью, что это поведение бесконечно усиливало всеобщее к ней уважение и доставляло ей такие почести, на какие она отнюдь не могла претендовать после замужества. Следом за панегириком г-же де Поншартрен, о которой королю угодно было так распространиться, он окончательно поверг присутствующих в недоумение: утолив первый гнев, смягчившийся от столь пространных речей, он принялся превозносить герцогский титул и впервые в жизни дал понять, что ему хорошо известны и величие этого титула, и связь его величия с величием короны и даже с его собственным. Он сказал, что этот титул превыше всего в государстве, что это самый значительный титул, каким он может удостоить свою собственную кровь, что это высшая честь, высшее отличие от самой благородной знати. Он снизошел до признания в том, что в тех немногих случаях, когда необходимость и важные причины [258] вынуждали его возвысить до этой вершины величия – именно такие слова он употребил – людей несоответствующего происхождения, соглашался он на это с сожалением, но само по себе герцогское достоинство нисколько этим не унижается и не убывает; оно остается неизменно, и все обязаны ему почтением, ибо все ранги, отличия, привилегии, почести сохраняются и за такими герцогами, как только их возводят в герцогское достоинство, равно как и за самыми высокородными особами, поскольку их незыблемое достоинство является опорой короны: они находятся к ней ближе всего и выше всей прочей знати, от которой они во всем отделены и по сравнению с которой бесконечно избранны и возвышены; и он желает, чтобы все знали, что отказывать особам герцогского достоинства в почестях и уважении, им причитающихся, – значит выказывать пренебрежение ему самому. Таковы были его собственные слова. Засим, перейдя и в свое удовольствие распространившись о дворянстве из дома Бурнонвилей, из коего происходила герцогиня де Дюрас, и о роде ее мужа, он стал сокрушаться о несчастных временах, вынудивших столь многих герцогов вступить в неравные браки, и принялся перечислять всех горе-герцогинь; потом, снова распалившись, сказал, что нельзя допустить, чтобы женщины самых наивысших рангов, как по браку, так и по рождению, оказывали этим не столь высокородным герцогиням хоть в чем бы то ни было меньше почтения, нежели тем, чье происхождение соответствует герцогскому достоинству, каковое всегда, из какого дома ни вышла бы особа, им облеченная, заслуживает равного почтения – так он и выразился, – [259] поскольку их ранг неизменен и то, что им причитается, причитается им только в силу их герцогского достоинства, которое ничем не может быть унижено, и ничем нельзя оправдать недостаток уважения по отношению к ним; и все это в столь сильных и оскорбительных выражениях, что короля трудно было узнать, тем более что говорил он с такой горячностью. В заключение король попросил, чтобы принцессы довели до сведения г-жи де Торси, каким дерзким нашел он ее поведение. Все переглянулись, но ни одна не вызвалась; тогда король рассердился еще больше и, объявив, что следует тем не менее ей это высказать, удалился к себе. Тут дамы, издали прекрасно видевшие, что король во время разговора гневался, и в силу этого особенно старательно державшиеся поодаль, из любопытства подошли ближе, и любопытство их разгорелось еще сильнее, когда они заметили смущение принцесс, собиравшихся уже расходиться; немного побеседовав, они расстались, и каждая рассказала о происшедшем своим подругам, г-жа де Ментенон – своим фавориткам, герцогиня Бургундская – своим дамам и герцогине де Дюрас; таким образом этот случай получил огласку и стал известен всем. Все подумали, что тем дело и кончится, но в тот же день, едва король после ужина перешел к себе в кабинет, нагоняй возобновился, причем с еще большей язвительностью; герцогиня Бургундская, опасаясь, как бы не вышло еще хуже, уходя, рассказала все г-же де Бузоль, чтобы та предупредила Торси, своего брата, и чтобы жена его была начеку. Но общему удивлению не было границ, когда на другой день, едва встали от обеденного стола, король [260] у г-жи де Ментенон не мог говорить ни о чем другом, да притом ничуть не смягчившись в выражениях; чтобы его хоть немного умиротворить, герцогиня даже сказала, что предупредила г-жу де Бузоль, не смея сказать все г-же де Торси сама. На это король, как будто несколько успокоившись, поспешил ей ответить, что она весьма его этим порадовала, потому что избавила от необходимости самому задать Торси головомойку; что он решился поступить именно так, дабы жена его сполна получила все, чего заслуживает. Он продолжал рассуждать на ту же тему в тех же выражениях, покуда не ушел к себе. Торси и его жена были в смятении, несколько дней они почти не показывались. Тот и другая принесли герцогине де Дюрас нижайшие извинения и засвидетельствовали глубочайшее почтение, а та и сама чувствовала себя весьма неловко, особенно при короле, который четыре дня кряду продолжал в своем кругу все те же разговоры. Торси, опасаясь вспышки с его стороны, написал королю жалобное и горестное письмо в самом почтительном тоне, где уверял, что вся буря вызвана случайностью, исправить которую зависело не от его жены, а от герцогини де Дюрас, – та, дескать, со всей присущей ей учтивостью отказалась занять свое место. В это письмо он искусно вставил все мыслимые признания о том, как надлежало его жене себя вести и от чего она и не помышляла отступить, а также всевозможные уверения в почтении и смиренные оговорки. Король дал ему понять, что с его стороны довольствуется этим; о жене его он отозвался сдержаннее, чем [261] вначале, однако заметил, что впредь ей надлежит вести себя внимательнее и тактичнее; в конце концов разговор завершился не самым неприятным для Торси образом. Можно ли себе представить, сколько шуму наделала эта история и как чувствительно она затронула государственных секретарей и министров, вознесенных столь высоко. Удивительно, что нашлись знатные женщины, которые чувствовали себя задетыми тем, что про них было сказано; все подчеркнуто оказывали величайшее внимание титулованным особам. Король заметил это и похвалил их, но язвительно отозвался о тех, кто так не делает, и с тех пор всегда отзывался в таком же духе о титулованных и нетитулованных особах – женщинах и мужчинах. Во все его царствование, как до того, так и потом, герцогский ранг и герцогское достоинство подвергались самым сильным посягательствам. В общих чертах я узнал об этой истории из письма; вернувшись, я уяснил себе весьма точно все его подробности благодаря нескольким лицам, посвященным в него с самого начала, главным образом благодаря дамам герцогини Бургундской, которым она рассказала все сразу, по свежим следам, а они, не будучи герцогинями, передали мне все, как я уверен, без преувеличений.

Дата добавления: 2015-07-12