Абсолютный Конец Света

Евгений Долматович

«Люди Дна жаждут благополучной судьбы – приятной, безмятежной, управляемой, куда просачивается только та информация, которая не вступает в противоречия с их искусственным мирком. Степень ухода от реальности контролируется достаточным количеством незначительных, но разрешаемых забот и тревог, позволяющих одолеть скуку и создать видимость индивидуального превосходства. Эти нарколептики способны отыскать возвышенность в банке майонеза. Вследствие атрофии инстинкта выживания, Люди Дна способны порождать одних лишь чудовищ.
Лишенные привилегий отпрыски, как и весь их нестареющий класс человеческих отбросов, знают лишь то, что они обречены»
Адам Парфей
«Культура времен Апокалипсиса»

7.
Пепел

Сквозь черно-серый тлен и осколки рухнувшего мира, отплевываясь от слизи, содрогаясь от боли в спине, несусь я навстречу свету… Неумолимый поток, в котором вопящие человеческие лица обращаются в бурлящую кровавую кашу: их глаза лопаются, острые кости прорываются сквозь расползающуюся кожу, зубы вываливаются из раздираемых длинными пурпурными пальцами ртов… Среди искрошенных кирпичей и ржавеющих листов железа, содранных вывесок, туфель с обломанными каблуками, растрепанных книг и треснувших компакт-дисков… Под злобное завывание ангелов, обернувшихся чертями и наоборот… Вперед, к ослепляющему свету – к Совершенству, в которое так неумолимо был высран наш мир. Там меня уже ожидает некто, чье синего цвета тело покрыто жуткими шрамами, вздувшимися волдырями с вытекающим из них желтоватым гноем, и коростой запекшейся крови; у него голова гигантской мыши. Круглые черные глаза устремлены на меня и в них отражается ликование, предвкушение... Тварь улыбается, обнажая длинные передние резцы. Она уже приготовилась, педантично разложив необходимые ей инструменты; я тоже готов.
Через какое-то мгновение все и начнется. Перемены, упоение агонией… А ведь еще вчера я задыхался от скуки! Прошлым вечером, сидел, погруженный в…

1.
Повседневность

Лицо ее – восковая маска, с пурпурными и темно-голубыми пятнами косметики, наляпанными, словно бы наугад; неподвижное, невыразительное… Ни одна эмоция не отражается на этом лице; оно инертно, как позабытый кусок теста. Розово-алые губы безостановочно двигаются, и движения эти неестественны, как будто работает некий механизм. Блики света переливаются на губах, покрытых пленкой искусственного блеска, и сочетания цвета и света рождают смутное похотливое желание, но не больше. Зеленоватые глаза устремлены в никуда; она словно смотрит внутрь самой себя, и, не находя ничего более, любуется плесенью пустоты. Душа ее, как раздавленный окурок – коричневато-оранжевая, опаленная с одного краю и обслюнявленная с другого; душа эта запрятана в потертом кошельке меж измятых купюр. И, подобно этим купюрам, она затасканна и захватана, пропущена через множество грязных пальцев и сальных взглядов. Она не больше, чем ассигнация – купить, увы, можно не так уж и много: несколько часов времени и стареющее тело, покрытое синяками, с кожей, давно уже не бархатистой, но несущей на себе печать времени и унижений, багровые пятна раздражения и давнишние шрамы… Что еще? Конечно же – разговоры. Крики в ничто о ни о чем.
От нее веет холодом и скукой. Она больше не боится, но это не тот случай, когда страх преодолевают ради благого дела, нет, скорее это некая извращенная форма taedium vitae, – она не боится, потому что ей на все наплевать. Разочаровавшееся в жизни создание, меняющее огрызки своей души на ничего не значащие обещания. Сигаретный дым и сгущающиеся сумерки давно уже стали ее убежищем…
– Когда же мы все сдохнем, наконец? – вздыхает она, почесывая пальцем щеку.
– Совсем скоро, – отвечаю я. – Осталось чуть-чуть…
Позади нас давится в припадке балабольства нечто приторно-сладкое, тщательно упакованное в коробку из марок и брендов, пахнущее ванилью, корицей и бестолковостью; оно яростно жестикулирует, буквально захлебываясь от прущих наружу слов:
–
Противоположность, при этом, имеющая общие корни с тем, что сидит передо мной…
Какого черта я здесь делаю? Ведь завтра уже не наступит! Не знаю, с чего бы это так вдруг, но таково предчувствие. Оно во мне, свербит и вертится, мешает спать по ночам. А сегодня я проснулся и обнаружил, что это предчувствие – можно даже сказать, ожидание! – вырвалось за пределы моего «я» и разлилось по улицам города, по всему миру! Теперь оно повсюду – в глазах прохожих, в кольцах сигаретного дыма, в лае дворняг, в карканье ворон, в свисте ветра, в хлюпанье луж под ногами, в писке мышонка за стеной, в трели мобильного телефона…
– С чего ты взял?
– А?
Она вздыхает, нервно поводит плечами, уставившись на свои, покрытые морщинами, руки. Проклятая, обреченная на повседневность.
– Не важно.
– Что бы ты сделала, если б к тебе пришел ангел и сообщил о грядущем апокалипсисе? – спрашиваю я.
– Хм… Обрадовалась бы, нет?
– А я бы убил его. Всех бы убил. Разве не в этом смысл Конца?
Она поднимает голову, какое-то время внимательно смотрит на меня. Я же пытаюсь представить, как бьется в ее груди сердце, как оно стучит, перегоняя кровь по телу, которому совершенно уже не интересна жизнь. Автоматизация? Да. Всего лишь аппарат, этакий органический робот, утративший самое главное, что только есть у живого существа. Отныне я буду звать ее Андроид, или Механизм. Мерзкое бесполое создание, рядящееся в шик и блеск и тщетно пытающееся скрыть собственное убожество. Но разве я лучше?
Ночью я буду использовать ее – этот наполненный жидкостями прибор, – как пожелаю. Но разве это мне нужно? Результат ведь известен заранее: несколько слизких пятен на простыне и запах пота под потолком. Единения нет, и не может быть. А ведь хочется вспышки, ощущений… – агонии, в конце концов!
Может, стоит уничтожить этот Андроид? Разобрать его на части и аккуратно разложить их по полкам. Моя коллекция! Процесс должен принести некое избавление от скуки, иллюзию наслаждения!
– Нельзя убить ангела, – наконец, произносит Механизм. – Он ведь выше человека.
– Можно попробовать, – равнодушно пожимаю плечами. – В любом случае, вход в цветущие сады нам заказан.
– Давай сменим тему, а? Не люблю я все это…
– Хорошо, о чем будем говорить?
Андроид молчит, потому что говорить не о чем. И так будет всегда. Даже позже, миновав залитую грязью улицу и холодное дыхание осени, мерцание фонарей и разлагающиеся лица ночных обитателей города; пройдя сквозь эту паутину и очутившись в пожелтевших от никотина стенах моей комнатушки, уложив Механизм в кровать и хорошенько надругавшись над ним; – даже позже не появится темы, которую можно было бы обсудить, впечатлений, которыми хотелось бы поделиться. Ничего! Экзистенциальная тошнота Сартра достигла своего пика – здесь и сейчас. Назад повернуть уже нельзя. А впереди – яркий столп света, тот самый великий полдень, о приходе которого грезил Заратустра, огонь очищающий, несущий в себе избавление, перерождение, нечто новое…
Нас же будут пытать жуткие уродливые создания со звериными мордами вместо лиц; их синевато-серые тела покрыты гнойными струпьями, а раздувшиеся от кипящей спермы мошонки раскачиваются меж колен. Мы будем кричать, и вопли наши сольются с радостными воплями миллионов других грешников, обретших в неисчерпаемой боли так долго ими искомое разнообразие; мучители же не издадут ни единого звука. Они выполняют свою работу молча, и лишь их вытаращенные черные как смоль глаза ехидно поблескивают в свете адского пламени.
Только когда это наступит, все и переменится; я стану совсем как…

2.
Мышонок

Ночью просыпаюсь от шороха. Выныриваю из пустоты и какое-то время неподвижно лежу, ощущая ритмичный стук барабанов в ушах. Я живой? Размеренное дыхание Механизма сбивается; снова что-то скребется на кухне. Вылезаю из-под одеяла и тут же вляпываюсь в липкую холодную мерзость на полу…
– Что случилось?
– Ничего особого. Спи.
Волосы ее растрепаны, косметика на восковой маске лица размазана, взгляд блуждает, пытаясь зацепиться за мое тело. С раздражением стряхиваю его с себя.
В мусорном ведре среди бесчисленных окурков копошится махонький серый мышонок. Бусинами глаз он испуганно таращится на меня, тщетно пытаясь найти выход из ловушки, в которую угодил.
– Вот ты и допрыгался, – шепчу я и достаю его из помоев.
– Чего ты там нашел? – слышится из спальни.
– Грядущую агонию…
По прежнему голый, я сажусь за письменный стол и кладу на него свою добычу. Мышонок пытается убежать, но я крепко держу его за хвост. Порывшись на полках, нахожу пинцет с загнутыми краями, кусачки для проволоки и шило с почерневшим от гари острием. Надеваю очки и внимательно разглядываю грызуна: совсем маленький, не больше семи сантиметров, шерстка у него серая с редкими черными мазками, пальчики на лапках венчают крохотные коготки. Длинный тонкий хвост бледен и цветом напоминает сырую сосиску; зато бусины-глаза неестественно большие, полны ужаса, внимательно следят за всем происходящим. Осторожно тыкаю его шилом в хвост – улыбаюсь, услышав перепуганный писк, – затем в ребра и в живот. Засовываю острие ему в рот и любуюсь длинными передними резцами. Розоватый язычок словно бы ласкает холодную сталь; мышонка бьет дрожь.
– Да, все будет именно так, как ты себе и представляешь, – говорю я.
Первым делом нужно обездвижить зверька, чтоб ни дай бог он не смылся и не лишил меня удовольствия убивать его. Потому, сбросив со стола все лишнее, я педантично, словно бы хирург перед операцией, раскладываю приготовленные инструменты, делаю свет лампы ярче. Взяв кусачки, зажимаю в них заднюю лапку мышонка и легко перекусываю ее. Снова писк! Сколько в нем боли! Теперь убежать он не сможет, а значит, нет необходимости больше держать и караулить его. Какое-то время, откинувшись на спинку кресла, наблюдаю за мышонком, за тем, как он ползет по столу, все еще лелея надежду где-нибудь спрятаться. Задняя лапка, без толку болтаясь на клочке коже, волочится следом. В месте перелома все становится красным от крови. Надави я чуть сильнее на ручки кусачек, так и вовсе бы отстриг ему лапу. Но это в мои планы не входит. Пусть бегает так.
Выкурив сигарету, беру пинцет и, просунув его под голову мышонка, переворачиваю. Зверек получается как бы распят. Он лежит к верху животиком, тщетно пытаясь высвободиться из ловушки, и три лапки его нервно дрожат. Четвертая безвольно свисает. Какое-то время поглаживаю его пушистое брюшко шилом, затем, наклонившись, осторожно засовываю острие ему в рот. Неторопливо продвигаю шило внутрь – все дальше и дальше, наблюдая, как учащается дыхание зверька, как меняется выражение его черных – казалось бы, не способных ничего выражать – глазенок. В них переливами играются боль и ужас… Ввожу шило до самого упора, пока основание деревянной рукоятки не касается мышиного носа, – все это напоминает пародию на половой акт, и я возбуждаюсь.
В спальне кряхтит и ворочается Андроид…
Подержав немного, осторожно вытаскиваю шило изо рта мышонка, переворачиваю того и даю ему пару минут оклематься. Сам же курю, слушая завывание ветра за окном и гудение умирающего города. С рассветом мир познает радость Абсолютного Конца Света… Да!
Грызун пытается ползти, и я вновь зажимаю его пинцетом, переворачиваю и осторожно тыкаю шилом в бок. Слышу писк, и от этого возбуждение мое возрастает. Как только закончу здесь, вернусь в спальню и вновь попользую лежащий в кровати Механизм. Ведь нужно будет очистить разум и тело, собраться, сосредоточиться и с распростертыми руками встретить грядущее. Совсем скоро тысячелетний огонь будет лизать мое тело, и кожа покроется пурпурными волдырями…
– Сейчас буду тебя насиловать, – сообщаю я своей жертве.
Засовываю шило мышонку в анус. Сначала не глубоко, так, чтобы разработать прямую кишку. Снова писк… Ввожу глубже, до упора, пока тело зверька все не скукоживается: дальше просто некуда, иначе я проткну его насквозь. Стальная игла прошьет его органы и кожу, и выйдет откуда-нибудь из живота или груди, и тогда он умрет. А я ведь еще не закончил! Только теперь замечаю, как из ануса выделяется одна единственная малинового цвета капля. Она прекрасна! Настоящий рубин, сотканный из боли зверька и моего любопытства. Постепенно, кровь растворяется в шерсти, остается лишь воспоминание – самое яркое за последние несколько лет.
Беру кусачки и отстригаю мышонку хвост. В этот раз грызун пищит гораздо дольше и протяжнее. Хвост же, нынче ему не принадлежащий, безвольной веревкой валяется рядом. Из него одна за другой возникают несколько капель. Осторожно касаюсь их пальцем и пробую на вкус… но ничего не чувствую.
– Ты там где потерялся? – слышу сонный голос Механизма.
– Сейчас, минутку, – раздраженно отмахиваюсь я.
Снова шило до упора в рот, но в этот раз что-то не так. Чувствую какое-то препятствие и, надавив посильнее, протыкаю его. В глазах мышонка какая-то перемена… Или только так кажется?
Не вынимая шила, переворачиваю его на брюшко и убираю пинцет. Закуривая очередную сигарету, наблюдаю, как грызун пытается избавиться от шила, перебирает лапками, извивается, но вытащить лезвие из себя не может. Крохотные зубки смыкаются на холодном лезвие, и до моих ушей долетает едва уловимый скрежет.
Раздавив окурок в пепельнице, осторожно беру шило за ручку и, придавив мышонка пальцем к столу, резко выдергиваю лезвие. На столе россыпь из нескольких капель-рубинов… Жертва же моя начинает яростно извиваться, ее лапы дрожат, а все тело сводит предсмертная судорога. Так вот что такое агония! Вот как она выглядит! Я вижу, как затухают глаза-бусины, как они стекленеют, в то время как конвульсии постепенно сходят на «нет», остается лишь мелкое подергивание трех лапок… Грудь мышонка опускается и замирает: он перестал дышать.
Он умер.
А вместе с ним, умерло что-то во мне. Мой вялый член болтается между ног. Все вновь становится серым и обыденным. Искра же, что проскочила в момент смерти грызуна, навсегда покинула меня. Она больше не вернется. С грустью, я вынужден это принять.
Отныне, все, что у меня есть, так это яркое воспоминание об испытанных мной удовольствиях; воспоминание, запрятанное глубоко…

3.
Внутри

Листаю «Культуру времен Апокалипсиса» Адама Парфея. Книга, вызвавшая столько споров и скандалов, начинается так: «Если что-то и наступает, то вовсе не хваленый Конец. Никаких решений, никаких окончаний, никакого третьего акта. Апокалипсис лопнул, – система веры раздувалась, раздувалась, пока курильщик не иссяк за облаками фантазмов. И хотя мы не сорвали никаких плодов, у нас есть апокалиптическая культура, эпоха, настолько сбивающая с толку, настолько зрелая, настолько… совершенная. Совершенно печальная, совершенная выродившаяся, совершенно разложившаяся».
Отчасти верно.
Наша культура, олицетворяющая собой тот самый Конец, о котором говорится выше, действительно уникальна. Увы, она лишь начало – своеобразный пролог, – но никак не последствие. Да, мы устали ждать, когда же вострубят ангелы и мир перестанет существовать; устали жаждать смерти и решили воссоздать ее сами. Всякий по-разному, порой даже не осознавая этого, но все же – цель оказалась едина. И результат действительно заставляет восхищаться.
Все эти секты, вопящая религия, террор и шизофрения, разгуливающая по улицам городов, острые ножи, ежедневно спарывающие чье-то горло, извращенцы, насилующие детей в лесу, искусство, обретшее второе дыхание в том, о чем раньше даже и не рискнули бы заикнуться. Художники, собственной спермой и испражнениями создающие портреты Гитлера и Сталина, безумцы, в подробностях описывающие свои похождения, наркоманы, назвавшие музыкой какофонию звуков, раздирающих на части само представление о гармонии, режиссеры, плутающие в лабиринтах галлюцинаций, порожденных многовековой усталостью и жаждой перемен, – все они попытались поставить пьесу так и не наступившего Конца. В противовес Стабильности, зациклившейся на самой себе, эта культура расползлась во все стороны, выискивая все то, что могло бы шокировать. Увы, совсем скоро она будет вызывать лишь зевоту, ведь шокировать нас уже нечем – мы видели все! Нам опостылели зрелища и мы жаждем действия, перемен – пусть и не понимая истиной природы этой жажды. Вот здесь и должен начаться первый акт Наступившего Конца Света…
Пошло же все, как мне кажется, с де Сада, написавшего следующие строки: «Говорят, что мои кисти слишком сильны, и я изображаю порок омерзительным. Хотите знать почему? Я не желаю пробуждать любовь к пороку. […] Я сделал героев, избравших стезю порока, настолько ужасающими, что они, конечно, не внушат ни жалости, ни любви. В этом, осмелюсь утверждать, я более морален, чем те, кто позволяет себе злодеев приукрашивать. […] Повторяю: я всегда буду описывать преступление только адскими красками; я хочу, чтобы видели его без покровов, чтобы его боялись, чтобы его презирали». Но не могут ли эти слова быть лишь ширмой – желанием оправдаться, – скрывающим великую жажду хоть одним глазком, но взглянуть на долгожданный Конец. Даже если и нет, то, разве обязательно, что все последователи маркиза верно поняли суть его слов? Быть может, грядущее окажется ничем иным, как воплощением нашего коллективного желания? Обязательно ли быть в этом мире Богу, чтобы свершились события из Откровения? Если миллионы одержимых в самых сочных красках живописуют себе то, что им уготовано, не приблизят ли они тем самым это, не воплотят ли своей безумной верой собственные желания в реальность?
Кто-то посоветовал мне «Сатанинскую Библию» Антона Ш. Лавея, но в ней я нашел лишь сплошное НЛП – книга не дала ответов; она оказалась не больше, чем программкой из разряда «вы можете». Истины же не было нигде. Ни в предсказаниях Нострадамуса, ни в галлюцинациях Иоанна, ни в современном искусстве, ни в ницшеанстве, ни в учениях буддистов, конфуцианстве, даосизме… ни – что самое главное! – в глазах подыхающей на твоем столе мыши, пусть последнее и принесло больше эмоций, чем все эти писаки вместе взятые. Один лишь Босх наиболее близко подошел к тому, что нас ждет: его «Меланхолия» (кстати, ведь изначально «Тошнота» Сартра тоже называлась «Меланхолией») наглядно иллюстрирует нынешнее положение дел в мире; его же «Музыкальный Ад», на пару с «Безумием Греты» Брейгеля, отражает будущее. Совсем скоро – завтра… да-да! – все и произойдет.
Пока же я могу купаться в склизком поту Андроида, лежащего в моей постели; пробираться сквозь расточаемое этим созданием тепло, его запахи, звуки, что оно производит. И если закрыть глаза, то сквозь пелену бордового мрака, застилающего мир, непременно проступают бусины-глаза, в которых адским огнем полыхает агония. Мои мучители будут исключительно с мышиными головами. Я уже вижу их – этих тварей, не знающих пощады, никогда не видевших солнечного света, вскормленных бурлящей кровью нерожденных убийц, молоком мертвых матерей и спермой девственников… Они подвесят меня на кресте, обступят кругом и начнут танцевать. Завывая и попискивая, размахивая хвостами, сдирая друг с друга гнойники, они заставят меня совокупиться с каждым из них. Они приволокут огромный стальной шест, докрасна раскалят его на огне и медленно, упиваясь шипением моей плоти, насадят меня на него. Я же буду вопить и чертыхаться, но не смогу умереть, потому что уже мертв, мертв! И так – вечность!
А рядом будут верещать и, вместе с тем, ликовать все представители современного искусства, одержимые, породившие культуру Апокалипсиса и тем самым сотворившие универсальный – личный! – апокалипсис для самих себя. Они будут разрываться между безмерной радостью и безграничным ужасом, потому что всегда боялись признаться себе, что их страшил грядущий Конец, и, при этом, они действительно жаждали его. Чертовы фанатики-мазохисты!
Они…
И мы…
Все мы.
Я уже слышу, как…

4.
Ангел стучится в мой дом

Открываю дверь и удивленно разглядываю незваного гостя. Где-то на периферии сознания я догадывался, что он обязательно навестит меня, но все равно оказался шокирован его приходом… и его видом. Этот ангел существенно отличается от тех, каковых мы привыкли себе представлять по работам художников и скульпторов эпохи ренессанса. Он высокий, сутулый и очень худой, настолько, что ребра проступают под его бледной, пронизанной паутиной вен, кожей – ничего общего с теми златовласыми атлетами Возрождения. Мощные крылья сложены за спиной, ноги же тонкие и кривые, слегка сведены в коленях. Длинными пальцами с крючковатыми когтями он неуверенно скребет свой впалый живот. У ангела совершенно нет волос, голова же формой напоминает лампочку; все его тело отливает болезненным розоватым оттенком. Ничего не выражающие ярко желтые глаза с крестообразными черными зрачками устремлены на меня. Пунцовые губы слегка приоткрыты, и можно увидеть гнилые зубы.
До меня доносится его зловонное дыхание…
Не произнося ни слова, пришелец протискивается в коридор, молча смотрит на меня.
– Началось? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает он. – Я пришел возвестить о начале Конца…
Он набирает полную грудь воздуха и пытается расправить крылья. Вены вздуваются на его тощих руках и на шее, глаза же темнеют – что-то проскальзывает в них.
– Dies irae, dies illa solvet saeclum in favilla! – поет ангел.
– Но почему не было труб и прочего? – удивляюсь я, отступая.
– Ты все проспал…
Только сейчас замечаю, что вестник этот совершенно гол – нет никакой набедренной повязки, даже приевшегося всем листка, прикрывающего самое главное. Маленький сморщенный член, покрытый редкими кучерявыми волосами, болтается у него между ног.
– Как это будет?
– Иди и смотри, – произносит ангел. Он пытается предать себе величественный вид, но у него ничего не выходит – этакий зашуганный клерк, явившийся из небесной канцелярии. Канцелярии, быть может, построенной самим Кафкой.
– Да… конечно… – соглашаюсь я и, деликатно улыбнувшись, беру с полки молоток.
С размаху бью гостя по лицу, затем еще раз, и еще. В конечном счете, он падает на колени; из дыры в его голове хлещет темная кровь. Ангел отводит одно крыло, другое ж слегка вздрагивает; он пытается подняться, но я снова начинаю дубасить его молотком.
Когда он отключается, я втаскиваю его в комнату и, прислушавшись к звукам, проникающим в подъезд с улицы – крики и какое-то клокочущее шуршание – закрываю дверь на ключ.
– Кто это такой? – спрашивает Андроид, выглядывая из спальни.
– Посланец божий, – отвечаю я. – Помоги мне его связать. Нужно еще многое сделать.
Но Механизм не спешит помогать, вместо этого она быстро одевается и бочком пробирается к двери. Ее широко распахнутые глаза скользят по спине ангела, по его растрепанным крыльям и по густой черной луже на полу…
– Это все бред какой-то, – шепчет она. – Я в такое не верю!
– Тупая ты сука! – кричу я, замахиваясь на нее молотком. – Разве не этого ты ждала всю свою поганую жизнь?! Смотри же, мразь ты гашеная, – Конец наступает! Иди, топай давай отсюда! Проваливай, скуля и трясясь от ужаса, жалкая ты тварь!
Всхлипывая, дрожащими руками она проворачивает в замке ключ и, спотыкаясь, выскакивает в подъезд. Но мне известно, что она еще вернется. Да… То, что ожидает ее на улице, ей вряд ли понравится. Она возвратится, чтобы спрятаться у меня, но найдет здесь уже не меня. Я исчезну. То, что здесь останется, будет новым существом. Не мной!
Сковав своего заложника цепью, я волоку его в подвал, хохоча каждый раз, когда его лампообразная голова стукается о ступени.
…Через несколько минут ангел приходит в себя. Тяжело дыша, он глядит на меня своими желтыми, залитыми вязкой кровью, глазами, и зрачки его сужаются. Спустя мгновение он отворачивается и равнодушно рассматривает стальные засовы у себя на запястьях; устало вздыхает.
– Ты знал, что так должно быть, верно? – осведомляюсь я, подбирая пилу.
– Да, – кивает посланник Божий.
– Тогда оставим разговоры, у нас мало времени.
– Конечно.
Тусклый свет струится сквозь одно единственное окно под потолком. С улицы в подвал просачиваются звуки: какой-то гортанный вой, крики и визг, леденящий душу смех и грохот где-то в вышине… Сквозь стекло я могу видеть, как серое небо постепенно зарастает багровыми слоями чего-то, отдаленно напоминающего живую плоть. Словно бы гигантская раковая опухоль расцвела на теле нашего мира, готовая пожрать его, стать им. Воздух делается густым, и его можно увидеть, даже потрогать. Хлопья пепла и пыли витают в нем, и я вдыхаю их. Пульсация в небе учащается; теперь уже удается различить ветвящиеся каналы огромных вен, каждая из которых шириной может сравниться с многополосной магистралью. Вся эта масса находится в постоянном движении: она переливается, разрываясь, срастается вновь, наслаивается сама на себя, при этом издавая омерзительное, закладывающее уши хлюпанье и шипение.
– Что это такое?
– Мир готовится к перерождению, – отвечает ангел. – Неужели ты не понимаешь?
В помещении сгущается мрак – это скрылось из виду солнце. Я вынужден включить свет. Одна единственная лампочка под потолком неторопливо раскачивается взад-вперед.
– Нет, – говорю я, натягивая цепи и распиная ангела, – не понимаю. Что значит «перерождение»? А как же Армагеддон?
– Это и есть армагеддон, – бормочет ангел, расправляя крылья. – Старое исчезнет, и родится новое, неиспорченное, причастившееся свету Господа.
И тут до меня доходит.
Плоть в облаках делается все плотнее, пока не соединяется с верхушками домов, срастается с ними, вбирая их в себя. Они проникают в нее и исчезают, залитые густой слизью.
– Это утроба, – шепчу я. – Гигантская матка, собирающаяся породить новый мир, да? Ну конечно! Бог есть не что иное, как огромная метафизическая вагина! Мы же все это время являлись эмбрионом, и теперь Бог-Вагина выбросит нас в… в… Куда?
– В Совершенство, – подсказывает ангел.
– Да? Таков наш конец? Ха!
Я обхожу его со спины, и какое-то время разглядываю его прекрасные крылья. Крепче сжимаю в руке пилу…
– А может… это никакая и не вагина? – усмехаюсь я. – Может, это прямая кишка? И ныне нас всех попросту высрут в Великое Ничто? Мы переварились, прошли по кишечнику… самое время отправляться наружу. Мир – всего лишь кусок божественного говна? Разве нет? Почему не воспринимать акт святого причастия, как банальное совокупление – быть может – даже содомирование Великой Троицы?
– Это не совсем так, – произносит ангел. – Но скоро ты узнаешь.
– Непременно.
Сплюнув, я начинаю отпиливать ему крылья, при этом пытаюсь представить себе, как же выглядит…

5.
Лицо Антихриста

Горячие капли пота скользят по широкому лбу, испещренному множеством глубоких морщин. У левого виска россыпь родинок, чем-то напоминающая выгнутую шестиконечную звезду. Пепельного цвета волосы взъерошены и клоками торчат в разные стороны. Плотный овал лица бледен от испытываемой боли, но карие глаза на нем горят безумным огнем. Тонкие губы растянуты в презрительной усмешке; ноздри широко раздуваются при каждом вдохе.
Таково лицо Антихриста, явившегося в этот загибающийся мир, готовый с минуты на минуту переродиться…
Там, в подвале, когда все было кончено, я встал на колени перед распятым ангелом, перед его взором, и произнес лишь одно слово – «мышонок». Он понял меня и все так же равнодушно кивнул. И тогда я взялся за его сморщенный член и, отведя крайнюю плоть, обнажил лиловую головку. В другой руке у меня было шило… то самое шило. «Роженица – мать надвигающегося Конца – испытывает страшные муки, – пробормотал я. – Ибо такова была воля Господа, изгнавшего человека из рая. Так раздели эту боль со своим покровителем!» «Да», – сказал ангел. И, получив его разрешение, я пронзил шилом вздувшуюся головку его члена. Горячая кровь брызнула мне на руки и обожгла кожу, но я не остановился – продолжал бить снова, снова и снова… Ангел же спокойно наблюдал за моими движениями, за моей яростью, и на лице его не дрогнул ни один мускул. Казалось, он совершенно ничего не чувствует. «Почему?!» – заверещал я. «Потому что так и должно быть», – сказал он, в то время как кровь толчками брызгала ему на ноги, на пол…
Лицо искажается от нахлынувшей боли – вязкой и утомляющей.
– Что такое?
– Продолжай шить!
На этом чудовищном лице отчетливо отражается каждое движение толстой иглы – как она протыкает кожу и проходит сквозь нее; как тянет за собой нить, призванную навеки скрепить божественное и человеческое. Город содрогается, и вопли грешников заполняют собой комнату. Они – музыка для ушей Антихриста. Сплошное бесконечное наслаждение.
– Начались схватки.
Глаза на лице застилает пелена: с минуты на минуту Антихрист может потерять сознание. Нет. Нельзя! Мощный хлопок по щеке.
– Что?!
– Ничего. Долго еще осталось?
– Практически готово… – всхлип, еще один. – Господи, что же мы делаем-то?!
В зеркале видно, как задыхается в беззвучном крике бесполезный теперь уже Механизм. Она рвет на себе волосы, размазывает туш и кровь по щекам…
Лицо Антихриста!
Я смотрю исключительно на него. Вот он; наконец-то вступил в этот мир, пусть и пребывал в нем с самого начала, попросту не понимая собственной природы. Глупый, он метался между человеческой адекватностью и безумием, даже не подозревая, что не является причастным ни к тому, ни к другому.
Лишь сегодня утром все понял.
Его лицо…
Я смотрю на себя в зеркало. Я вижу…

6.
Пламя

Андроид бьется в истерике. Она разодрала на себе майку и ее бледные груди вывалились наружу, она царапала и выкручивала их, а потом, заливаясь слезами, принялась долбиться головой об стену. На обоях остаются темные масляные пятна.
– Все неправильно, неправильно! – язык ее заплетается.
Я равнодушно наблюдаю за этим исступлением. До этого бесполезного Механизма мне уже нет никакого дела. Дом хрустит, и через форточку в комнату вползает коричневое мясо – совсем скоро начнутся «роды». Вопли, улица наполнена ими…
Андроид скребет бледными руками стену, сдирая выцветшие обои и ломая ногти на пальцах, верещит, захлебываясь собственной слюной. Я отворачиваюсь и, пошатываясь, иду к выходу.
– Куда ты?! Куда!!! – летит мне в спину крик.
– Хочу увидеть… все.
Пот заливает мое лицо, спину жжет нестерпимая боль. Пришитые крылья слишком тяжелы, нитки не выдерживают их… Слышу, как трещит моя кожа, но не обращаю на это внимание. Я миную заполненный мраком коридор и выхожу на улицу. Густая слизь чавкает под ногами, а по дорогам бегут безумцы. Обреченные яростно кричат, повторяя слова из Псалмов… Гляжу на пульсирующую в небе плоть, на ее бесконечное, завораживающее движение; гигантские вены вздуваются, густая кипящая кровь циркулирует по ним. Мир дрожит, а в жиже под ногами валяются человеческие останки… С крыш на меня смотрят тощие ангелы с желтыми глазами, наблюдают за моей нетвердой походкой, за тем, как волочатся мои крылья. Они расправляют свои и устремляются вверх, ближе к стенкам утробы, готовой с минуты на минуту разродиться. Или все же это кишка? Чем бы ни было, оно – Бог. Мы – его разлагающийся эмбрион. Совсем скоро Бог разрешится от тысячелетнего бремени, и все мы – одержимые, сотворившие культуру Апокалипсиса, сотворившие сам Апокалипсис! – помчимся в Совершенство. В абсолютную агонию, где будем упиваться невероятной болью, о которой мечтали на протяжении всей нашей никчемной жизни. Ангелы возвращаются, и теперь у них вместо лиц злобные мышиные морды. Кажется, они ухмыляются, указывая на меня скрюченными пальцами… «Я – Антихрист!» – пытаюсь кричать я, но понимаю, что в этом мире Бог и Дьявол есть одна суть… На фонарном столбе болтается человек, его внутренности вываливаются в струящуюся по улицам слизь, и собакоподобные создания с рыбьими головами хватают их, рвут зубами, сочно при этом чавкая… Человек все еще жив, он кричит. Я оборачиваюсь и вижу женщину, методично расстригающую себе рот. Она улыбается жуткой кровавой улыбкой, пытается что-то сказать, но не может выдавить из себя ничего, кроме бульканья. Пена пузыриться на ее губах, в глазах тягучей массой переливается восторг. Ей нравятся мои крылья! Делаю шаг по направлению к ней, но моя ступня вязнет в чем-то теплом… – выпотрошенное тело младенца, выдранное из чрева самой же матерью. Его горло перегрызено и из него торчат голубоватые каналы вен и артерий; его голова раздавлена и сквозь трещины черепа проступает серый мозг. Я хочу наклониться и подобрать его, хочу вкусить этого сочного мяса, насладиться им… но тут боль судорогой сводит спину. До ушей доносится треск обрываемых ниток, и одно из крыльев сползает на землю, тонет в слизи. Равнодушно смотрю на него, затем на раздувшихся от жира херувимов и серафимов в небе; слышу, как они гогочут. Крыло начинает судорожно дергаться, словно пытаясь улететь. Женщина с расстриженным ртом несколько раз бьет себя ножницами в горло, но вместо крови из ран вылетают густые хлопья пепла. Сигаретного пепла!.. На площади оргия. Трупы, перемешанные с живыми людьми всех полов и возрастов, тут же звери и птицы; то и дело сверкают лезвия ножей. Горячая кровь смешивается со слюной и спермой… Огромная масса непрерывно движущейся, покрытой густой слизью плоти. Вопли и стоны, полные исступления, наполняют мой слух. Утроба в небесах с яростным шипением всасывает близстоящий дом, словно бы глотает его. Хрустит бетон… Ангел, стоящий на спинах совокупляющихся, яростно онанирует; при этом он сосредоточено наблюдает за мной. Через доли секунды струя огня брызжет из его напряженного члена, выжигая лица и спины живых и мертвых, плавя их, словно пластилин. Ангел хохочет, и я хохочу вместе с ним… Головы с крабьими клешнями; на тонких паучьих ножках ползут они по стенам. Огромные слизни ворочаются в окровавленных глазницах идущего мне навстречу мужчины, а в витрине одного их магазинов бородатый священник насилует сам себя крестом… Утроба в небесах напрягается. Сильнейший толчок сшибает меня с ног, и я окунаюсь в теплый поток слизи; он подхватывает меня и, бурля, стремительно несет вниз по улице. Надо мной смех ангелов с мышиными головами… Что-то забирается ко мне в рот и, раздавив это зубами, я поспешно глотаю… Выныриваю, жадно вдыхая пахнущий безумием воздух, и тут же утыкаюсь в сморщенные груди раздувшейся до чудовищных размеров старухи. Яростно цепляюсь за соски, пытаюсь удержаться, но горячий гной хлещет мне в ладони, и я соскальзываю… Снова толчок, и асфальт передо мной вздымается. Близлежащие дома, обратившись в кирпично-бетонную крошку, уплывают в небеса… Выползаю на берег, чувствуя, что мое крыло вот-вот готово оторваться. Кровь покрывает спину, но при этом я испытываю сильнейшее сексуальное возбуждение. Обугленная до черноты в метре от меня ползет женщина. Я нагоняю ее и наваливаюсь сверху, трусь об ее хрустящую кожу, пытаясь проникнуть внутрь нее, излиться, освободиться от похоти. Женщина стонет и хихикает, повернув ко мне оплавленное лицо, на котором нельзя различить ни глаз, ни носа… Одна бездонная яма рта, в которой блестят неестественно белые зубы, и в которую я вцепляюсь обеими руками. В момент оргазма я выдираю женщине нижнюю челюсть, но даже тогда она не перестает хохотать. Вязкая темная дрянь, отдаленно напоминающая смолу, сочиться из ее раны, а покрытые коркой руки ищут, ищут, ищут… Они хотят еще, снова, до самого конца! Тяжело дыша, я поднимаю взгляд к небу и встречаюсь с черными глазами висящих надо мной ангелов. Жуткие мышиные рожи с вытаращенными зубами ухмыляются. И в этот момент все вздрагивает в сокрушительном ударе.
– Началось! – кричат чудовища.
Земля вздымается, воспаряя к раскрывшейся плоти, вот-вот готовой исторгнуть ее из себя. Дома, автомобили, деревья и люди – все перемешивается, растворяясь в густой слизи, и устремляется к проблеску света, что просачивается сквозь постепенно отворяющиеся ворота, эти гигантские губы… Среди деформированных людских лиц и кровавой мешанины я несусь навстречу этому самому свету. Я лечу, как то делают ангелы, пусть у меня и осталось одно единственное крыло. Оно трещит, и я чувствую, как напряжена кожа на спине, как постепенно она начинает расползаться, обнажая спинные мышцы… Но это не важно, потому что вопль постепенно оставляет мой слух. Я лечу вперед, сквозь агонию, сквозь пульсирующее мясо, сквозь внутриутробную слизь и осколки моего мира, – мира, еще вчера являвшегося ничем иным, как гниющим эмбрионом либо же куском говна, ныне рождающегося и достигающего Совершенства. Я развожу руки и закрываю глаза, и даже мое крыло на миг расправляется, прежде чем окончательно оторваться и исчезнуть в каше, творящейся вокруг.
Свет, до него осталось совсем чуть-чуть. Яркое пламя ждущей меня агонии. Вечной агонии!
Внезапно все погружается в затхлый мрак. Кругом один только пепел… Больше ничего. Густые крошащиеся хлопья, что я глотаю… Пепел… Я лечу сквозь него, постепенно делаясь черным от сажи…
Свет! Некто ждет меня там, и у него черные бусины-глаза…
Скоро…
Пока же есть только…

11 января 2011 года

Дата добавления: 2015-12-07