Густав возвращается из предварительного заключения

Густав, Ева.

Густав. Следователь был весьма любезен. Эти люди всегда любезны. Подчер­кнуто любезны. У него над столом какая-то пестрая мазня висит. Из комикса. Тим и Струппи в Америке. Несколько чикагских гангстеров с браунин­гами наготове. Кофе мне предложил. У меня достало сил отказаться. Мне их сервис даром не нужен. Целые сутки не пил, четыре дня не ел. Потом пришлось. Тюрьма новехонькая. Все блестит, как в клинике или детском приюте. Пестрые пластиковые стулья, зеленый коридор. Там я и торчал. Три недели. Государственные учреждения — лучший инструмент, чтобы сломить волю свободного человека. А самое действенное средство — это их кормежка. Вернее, почти полное ее отсутствие. Никаких тебе витами­нов, никаких микроэлементов. Рыбий жир и то хлебать приятней. Чистый глутамат, сдохнуть можно. Ко мне психиатр приходил. Вернее, меня к не­му водили. Он меня опрашивал. Сказал, что я болен. Нет, говорит, он не относится ко мне предвзято. Просто у меня, мол, навязчивая идея. Я кро­ме смерти ничего в жизни не вижу. Да вся их система презирает человече­скую жизнь. И они мне еще мораль читать будут. Потом за мной пришли в шесть утра и потащили на допрос. Комната без окон, но свет ослепитель­ный, как на футбольном поле вечером. А меня глутамат совсем доконал. Господин Штром, с какой целью вы помогаете умереть депрессивным па­циентам? Каковы ваши побуждения? — Побуждения? Да самые простые. Когда у тебя заболевание в последней стадии и шансов на выздоровление никаких, когда все твои виды на будущее сводятся к тому, чтобы дотянуть до следующей порции морфия или дождаться, когда сестра сменит тебе пеленки, когда вместо слов ты издаешь только хрипы, вместо дыхания лишь бульканье, когда ты стар и лежишь пластом, а твои близкие переста­ют тебя узнавать, когда фотография в собственном паспорте похожа на те­бя не больше, чем фотография любого незнакомца, когда твоя жизнь — только обуза для твоих родных, которые по воскресеньям робко, с неесте­ственной улыбкой приближаются к твоей постели, что-то лепечут о твоем мужестве, и ты физически ощущаешь их облегчение, едва они отвернутся, чтобы уйти; когда всякий, кто не видел тебя больше двух месяцев, тебя не узнает, когда от твоей жизни, какой ты ее знал, ничего не осталось, когда все, что ты создал, нарисовал, купил, построил, любил, делал, за что отве­чал или за что боролся, чем восхищался, что презирал, — когда все это гро­зит рухнуть и кануть в забвение под натиском твоей болезни, как и твоя красота, твой смех, волосы у тебя на лбу, искорки у тебя в глазах, — когда всякое твое воспоминание заслоняет зловонная гримаса, которую смерть начертала на твоем челе, когда на одну неделю ухода за тобой требуется больше усилий и денег, чем за всю твою предыдущую жизнь, — тогда ты сей же час, в тот же день разыщешь десятки организаций, сотни милосерд­ных людей, готовых сделать укол в твою иссохшую руку и подарить тебе спасительную смерть, в душе наградив самих себя орденом за подвиг гу­манности, который им только что дозволено было совершить.

Теперь возьмем другой случай. Когда после месяцев размышлений, изну­ряющих бессонных ночей ты придешь к глубоко выстраданному убежде­нию, что твое существование уже не имеет смысла, что твое тело, волосы у тебя под мышками, прыщи на заднице, твои мысли, твои слова и даже са­мо твое имя уже не имеет смысла, когда твои выделения — едва ли не са­мое полезное в твоем существовании, когда ты никому не служишь, нико­го не беспокоишь, когда ты даже не чувствуешь себя больным и охотно ве­ришь врачам, утверждающим, что тебе по плечу бежать марафон, когда ты настолько ощущаешь свою никчемность, что даже болеть не имеет смыс­ла, когда ты слишком мертв, чтобы вообще хоть что-то чувствовать, а они все равно оставляют тебе надежду, намереваясь испробовать последние достижения психофармакологии на твоих измочаленных синапсах, а ты и так сожрал за последние годы весь реестр нейролептиков из медицин­ского справочника, когда ты раз в несколько месяцев по многу дней прово­дишь в отделении Г, среди рыже-зеленой мебели, где ты по утрам сидишь у кофеварки, куришь и ждешь своей очереди на процедурную терапию, а потом, уже днем, снова сидишь у кофеварки, куришь и ждешь очереди на психотерапию и не знаешь, о чем еще там говорить, потому что все, что можно, ты уже рассказал: десять раз о своем детстве, десять раз о юности, десять раз о детстве своей матери и десять раз о юности матери, — и ког­да все эти истории уже путаются у тебя в голове и ты не помнишь толком, кто в детстве любил апельсиновый лимонад — ты или твоя мать, и когда те­бя все-таки снова отпускают домой, просто потому, что уже не знают, что еще с тобой сделать, а ты напичкан лепонексом и раздулся от торацина, когда кожа твоя распухла, как курица в духовке перед тем, как покрыться коричневой корочкой, и когда на пороге дома тебе шибает в нос запах пы­ли и ты знаешь, что тебя ненавидит твой диван, что кухня предпочла бы по­быть одна, а холодильник смеется тебе в лицо — как, ты все еще жив? — и когда смыв в унитазе завывает: «Я не хочу больше, не хочу больше», а паркет под ногами скрипит: «Ну давай же, ну давай». Кто тогда поможет тебе? Только я, я один, Густав Штром.

Дата добавления: 2015-12-07