см. сейчас уже возможно все.

Сразу после того, как агент по недвижимости попалась в голубые глаза Синьоре Альфы Ромео.

см. когда начинается настоящее веселье. Эти спальни хозяев всегда дальше по коридору, там, где вид из окна лучше. Эти ванные комнаты спален хозяев всегда будут отделаны розовыми зеркалами, каждая стена, даже потолок. Принцесса Брэнди и я, мы везде, отражаемся в любой поверхности. Вот Брэнди, сидящая на розовом столике по одну сторону от раковины, и вот я, по другую сторону этой же раковины.

Вот одна из нас, сидящая по все стороны раковины, во всех зеркалах комнаты. Слишком много этих Брэнди Александр, чтобы сосчитать, и все они мои боссы. Все они открывают свои белые, телячьей кожи, сумочки-кошельки. И сотни этих длинных пальцев в кольцах Брэнди Александр достают... последнее издание Настольной Книги Врача, в красной обложке, толстую, как библия.

Все сотни ее глаз и теней Горящая Голубика смотрят на меня отовсюду.

"Ты знаешь, что дальше", командуют сотни ее сияющих губ. Эти ее большие руки начинают открывать ящики и дверки секретера. "Запомни, где и что ты брала и поставь точно туда, где оно было", произносят все ее рты. "Сначала займемся колесами, потом косметикой. Хорошей охоты".

Я вытаскиваю первый бутылек. Это Валиум, и я держу его в руке, пока все Брэнди не прочитают этикетку.

"Возьми, столько чтобы было незаметно", говорит Брэнди, "и бери следующую".

Я вытряхиваю несколько маленьких голубых пилюль в кармашек своей сумки к остальному валиуму. Следующая бутылочка это Дарвон.

"Дорогая, эти просто тают во рту", и все эти Брэнди вглядываются в бутылек, который я держу в руке. "Не будет слишком заметно, если взять побольше?" Срок годности истекает только через месяц, а бутылка все еще почти полная. Я думаю, надо взять не меньше половины.

"Сюда," рука в кольцах указывает на меня со всех строн. Сотня больших рук подставляет широкие ладони. "Дай Брэнди парочку. У принцессы снова немного болит спина".

Я высыпаю десять капсул и сотня рук высыпает тысячу транквилизаторов на красный ковер языка Брэнди. Самоубийственная доза Дарвона проскальзывает в темные интерьеры континента, представляющего собой мир Брэнди Александр.

Внутри следующей бутылки - маленькие овальные таблетки пурпурного цвета по 2,5 миллиграмма - дозированый Премарин.

Это сокращение от pregnant mare urine - моча беременной кобылы. Cокращение от тысяч бедных лошадей Северной Дакоты и центральной Канады, которых заставили стоять в вонючих темных стойлах, с катетером, воткнутым в них, чтобы не потерять ни одной капли мочи, и отпускают только для того, чтобы их в очередной раз оттрахали.

Смешно, как это похоже на описание хорошей побывки в больнице, правда это только мой личный опыт.

"И не смотри на меня так", говорит Брэнди, "То, что я не приму эти таблетки, не спасет маленьких детей лошадок от смерти".

В следующей бутылке Альдактон - круглые, персикового цвета таблетки по 100-милиграмм. Наша хозяйка, похоже, сидит на женских гормонах.

Антидепрессанты и Эстрогены это практически вся диета Брэнди, ее две основные пищевые группы, и она говорит, "Давай сюда, давай, давай". Она закусывает маленькими розовыми капсулками Эстинила. Она вкидывает несколько бирюзово-голубых колес Эстраса. Она использует немного вагинального Премарина, как крем для рук и говорит, "Мисс Кей?" Она говорит, "Что-то я не могу даже сжать руку в кулак, дорогая, не возражаешь, если я прилягу? Ты тут пока разберись без меня."

Сотня меня самой, клонированной в розовых зеркалах ванной, мы проверяем косметику, пока принцесса прикорнула под старомодным розовым балдахином в спальне владелицы особняка. Я нахожу Дарвосет и Перкодан и Компазин, Нембутал и Перкосет. Оральный Эстроген. Анти-андрогин. Прогестон. Пачку трансдермального эстрогена. Я не найду цвета, которыми пользуется Брэнди, никакой пудры Ржавая Роза. Никаких теней для глаз Горящая Голубика. Зато я нашла вибратор с севшими батарейками внутри, вспухшими, и с протекшей из них кислотой.

Этим домом владеет старуха, я так полагаю. Всеми игнорируемые и дряхлые и сидящие на лекарствах старые девы, каждую минуту все более стареющие и все более невидимые для окружающих, им не нужно слишком много косметики. Они не ходят в крутые ночные клубы. Не зажигают на горячих вечеринках. Мое дыхание жгучее и кислое под вуалью, под влажным слоем шелка и хлопковой жоржеткой, и я первый раз за день поднимаю все это, и смотрю в зеркала на розовое отражение того, что осталось от моего лица.

Ты мне зеркальце, скажи..., кто на свете всех честнее?

Злой снежной королеве не надо бы играть в Белоснежку. Когда-нибудь наступает такой момент в жизни, когда стоит переключиться на другой вид власти. На деньги, например. Или на оружие.

Я живу жизнью, которую люблю, говорю я себе, и люблю жизнь, которой живу.

Я говорю себе: Я это заслужила.

Это именно то, чего я хотела.

Глава 3.

До того, как я встретила Брэнди, все чего я хотела, это чтобы кто-нибудь спросил меня, что случилось с моим лицом.

"Птицы склевали", хотела я ответить.

Птицы склевали мое лицо.

Но никто не хотел знать. Потом никто не принял в расчет Брэнди Александр.

Только не думайте, что это все сплошное совпадение. Мы должны были встретиться, я и Брэнди. Мы так похожи. Мы почти идеально похожи. К тому же с одними это происходит быстро, с другими медленно, несчастный случай или гравитация, но, в конце концов, мы все портимся. Большинство женщин знает это чувство, с каждым днем становиться все более и более незаметной. Брэнди проводила в больнице время месяцами, как и я, а ведь в мире так много больниц, где вы можете сделать пластическую операцию.

см. сиделки.

Сиделки всегда такие надоедливые, особенно монашки. Одна рассказывала мне о пациенте с другого этажа, и какой он веселый и очаровательный. Он был юристом и показывал волшебные фокусы с помощью рук и салфеток. В тот день это была монашка, носившая белую версию обычной монашеской формы, и она рассказала этому юристу все обо мне. Ее звали сестра Кэтрин. Она сказала ему, что я забавная и светлая и она сказала, как было бы замечательно, если бы мы двое встретились и безумно влюбились бы друг в друга.

Это были ее слова.

На середине ее носа, как на мосту, сидели ее проволочные очки, через которые она на меня смотрела, и линзы были толстыми и квадратными, как линза микроскопа. Мелкие лопнувшие сосуды делали кончик ее носа красным. Она называла это Розацея. Было легче представить ее живущей в доме из имбирного печенья, чем в монастыре. Замужем за Санта-Клаусом вместо бога. Накрахмаленный передник, который она носила поверх формы, был настолько сияюще белым, что когда я только прибыла, после своей большой автомобильной аварии, я помню, как пятна моей крови на нем, казались мне черными.

Они дали мне листок и ручку, чтоб я могла как-то общаться. Они упаковали мою голову в бинты, метры тесной ткани удерживали под собой толстый слой ваты, металлические скобы и шины поддерживали и помогали моим костям срастись, а швам затянуться. Они нанесли толстенный слой токсичного жгучего антибиотического геля на кожу под слой ваты. Мои волосы просто засунули под бинты, забытые и сгорающие там, где я не могла их достать. Женщина-невидимка.

Когда сестра Кэтрин упомянула того другого пациента, я подумала, что я его тут где-нибудь уже видела, ее юриста, симпатичного, забавного фокусника.

"Я не говорила что он симпатичный", сказала она. Сестра Кэтрин говорит, "Он все еще немного стесняется"

На листочке в блокноте я пишу:

все еще?

"Со времен своего маленького инцидента", говорит она и улыбается своими бровями аркой и весь ее подбородок сливается с шеей. "Он не пристегивал ремень безопасности" Она говорит, "Его машина перевернулась, вместе с ним внутри".

Она говорит, "Вот почему вы с ним такая идеальная пара". Еще раньше, когда я все еще была на успокоительных, кто-то унес зеркало из ванной комнаты. Сестры, похоже, держали меня подальше от любой отражающей поверхности так же, как держали самоубийц подальше от ножей. Алкоголиков от выпивки. Ближайшей к зеркалу вещью был телевизор, а он показывал только то, как я выглядела раньше.

Если я просила показать мне полицейские снимки с места происшествия, дневная сестра говорила мне, "Нет". Они хранили фотографии в папке в комнате персонала и, похоже, их мог посмотреть любой, кроме меня. Эта сестра, она говорила, "Доктор считает, что вы достаточно страдали за все это время".

Эта же самая дневная сестра пыталась свести меня с бухгалтером, уши и волосы которого, были случайно сожжены пропаном. Она представила меня студенту, потерявшему часть горла из-за проблем с раком. Мойщику окон, после несчастного случая - своего трехэтажного падения головой прямо на застывший цемент.

Все это ее слова, случайность, проблема, несчастный случай. Маленький инцидент юриста. Моя большая катастрофа.

Сестра Кэтрин приходила каждые шесть часов, чтобы проверить мои показания. Проверить мой пульс по секундной стрелке ее мужских наручных часов, толстых и серебряных. Измерить мне кровяное давление, стянув мне руку. Измерить мне температуру, для чего она засовывала какую-то электрическую пушку мне в ухо.

Сестра Кэтрин была из тех, кто верит в "обручальное кольцо". А такие люди всегда думают, что любовь - это самое главное.

см. день моей большой катастрофы, когда все вокруг были так встревожены. Люди, что дали мне пройти вперед них в приемную скорой помощи. На чем настаивала полиция. Я имею в виду, они сунули мне эту больничную простыню с надписью "Собственность мемориального госпиталя ла Паломы", напечатанной на уголке нестираемыми голубыми чернилами. Конечно, сначала они дали мне морфин, внутривенно. Потом положили на носилки.

Я вообщем все это мало помню, но дневная сестра рассказала мне о полицейских фотографиях.

О фотографиях, больших 17х25, глянцевых, таких же профессиональных, как и все в моем портфолио. Черно-белые, сказала сестра. Только на них я, 17 на 25см, сижу на каталке, прислонившись спиной к стенке в приемном отделении. Дежурная сестра 10 минут пыталась разрезать мое платье этими маленькими маникюрными ножницами, которые у них есть в приемном покое. Как она резала, это я помню. Это было мое тонкое хлопковое летнее платье от Эспри. Помню, заказывая его по каталогу, я почти заказала пару, они такие удобные, свободные, пропускающие летний ветерок, который пытается забраться внутрь подмышками, и поднять небольшой смерч вокруг твоей талии. И если ветерка не было, и ты потела, легкая хлопковая ткань касалась тебя и облегала как 11 трав и специй KFC. Становилась полупрозрачной. Только на тебе платье смотрелось почти идеально. И ты выходишь на прогулку и это замечательное чувство, как будто миллион вспышек камер выделяют тебя из толпы, или идешь в ресторан, а на улице 30 градусов и все поворачиваются и смотрят так, как будто тебя только что наградили какой-нибудь престижной международной премией за важные жизненные достижения.

Вот как я себя чувствовала. Я помню такого типа внимание. Это как 30 градусов жары было бы всегда.

И я помню свое нижнее белье.

Прости Мама, прости Боже, но я носила только такой крохотный кусочек материи спереди, с эластичным шнурком на талии и еще одной тоненькой полоской между ягодиц, и дальше к низу, к этой маленькой заплатке спереди. Телесного цвета. Один этот шнурок, лоскуток и нитка на заднице, а люди называют это стринги. Я носила их, потому что с ними летнее хлопковое платье сидит как влитое. Ты просто не рассчитываешь закончить день на носилках в приемном покое, с разрезанным на тебе платьем, и детективами, фотографирующими тебя и с морфиновой трубкой, вставленной в одну руку и монахиней-францисканкой, орущей под ухом, "Делай фотографии! Сейчас же делай свои фотографии! Она все еще теряет кровь!"

Нет, правда, это забавнее, чем звучит.

Стало еще смешнее, когда вот она я, лежу на носилках, анатомически правильная тряпичная кукла и на мне ничего, кроме кусочка этой ткани, и мое лицо, оно такое как сейчас.

Полицейские, они попросили одну монашку держать простыню над моими грудями. Они делали снимки моего лица, но им было неудобно, что я лежала там топлесс.

см. когда они не дали мне посмотреть мои фотографии, один из детективов говорит, что если бы пуля прошла на пару дюймов выше, я была бы мертва.

Не понимаю их точку зрения.

Два дюйма ниже и я бы поджарилась до корки в своем пикантном хлопковом платьице, пытаясь заставить страхового агента бесплатно заменить стекло моей в машине. А потом, сидела бы у бассейна в купальнике и рассказывала паре симпатичных парней, как я ехала по хайвэю в Стингрей, и тут камень, или-я-сама-не-знаю-что, но боковое стекло со стороны водителя просто взорвалось?

А симпатичные парни бы сказали, "Вау"?

см. другого детектива, того который обыскивал мою машину, на предмет дроби или кусочков костей и подобных штук, детектив видел, как я ехала с окном, открытым наполовину. Окно, говорит этот парень, склонившись над 17х25 глянцевой мной, прикрытой белой простыней, должно быть либо полностью открыто, либо закрыто. Он не может даже вспомнить, сколько автоводителей он видел разрезанными пополам стеклами окон, в автомобильных авариях.

Как тут не смеяться.

Это его слово: автоводители.

Тем, чем был мой рот, я могла произнести единственный звук, это был смех. Я не могла не смеяться.

см. после того, как сделаны фотографии, когда люди останавливались, чтоб посмотреть на меня.

Мой бойфренд, Манус, пришел тем вечером, после приемного отделения, когда меня перевезли на моих носилках в хирургию, когда кровь остановилась, и я была в отдельной комнате. Тут приходит Манус. Манус Келли, он был моим женихом, пока не увидел, что от меня осталось. Манус сидел и смотрел на черно-белые глянцевые снимки моего нового лица, перемешивая и пересматривая снова, переворачивая их вверх ногами и правой стороной наверх, прищуриваясь, как вы делаете с этими странными картинками, на которых в одну минуту вы видите прекрасную женщину, но когда посмотрите снова, увидите уродливую ведьму.

Манус говорит, "О Боже".

Потом говорит, "Милостивый Иисус".

Потом говорит, "Господи, Боже мой".

Первое свидание у нас было с Манусом, когда я еще жила с моими предками. Манус показал мне значок в своем бумажнике. У него был дома пистолет. Он был полицейским детективом, и у него была довольно успешная карьера в Полиции Нравов. Мы с ним были так же похожи, как май и декабрь. Манусу было 25, мне 18, но мы стали встречаться. Это мир, в котором мы живем. Мы как-то плавали на яхте, и он одел плавки Спидо, а любая сообразительная женщина скажет вам, что это, как минимум, признак бисексуальности.

Моя лучшая подруга Эви Коттрелл, она модель. Она говорит, что красивые люди никогда не должны встречаться. Вместе, они просто не привлекают к себе достаточно внимания. Эви говорит, происходит полная смена стандартов красоты, когда они вместе. Это чувствуется, говорит Эви. Когда вы оба красивы, ни один из вас не красив. Вместе, как пара, вы меньше, чем сумма каждого из вас в отдельности.

Никто никого теперь больше не слушает.

Ну вот, один раз, я записывала эту рекламу, один из этих длинных-предлинных роликов, который думаешь, что сейчас, в любой момент кончится, ведь это же, в конце концов всего лишь реклама, но он идет и идет тридцать минут. Я и Эви, нас наняли быть ходячей мебелью и носить обтягивающие вечерние платья весь день и убеждать аудиторию покупать продукцию фирмы Ням Ням. Манус появляется, сидит в студии и после съемок он мне предлагает: "Пошли на яхте кататься?" а я такая: "Конечно!".

И мы идем кататься, и я забываю свои солнечные очки, а Манус покупает новые прямо на пристани. И мои новые, они точно такие же, как Вуарне Мануса, кроме того, что мои сделаны в Корее, а не в Швейцарии и стоят 2 доллара.

Три мили от берега, я гуляю по палубе. Я падаю в море. Манус бросает мне веревку. Я не могу ее поймать. Манус кидает мне пиво, я не могу поймать пиво. Боль, дикая головная боль, какой Бог наказал бы грешника в старом завете. Что я не знаю, так это то, что одно из стекол моих очков темнее, чем другое, почти непрозрачное. Я слепа на один глаз из-за этого стекла и у меня нет возможности четко видеть.

Тогда, я не знаю того, что я все так неправильно воспринимаю. Это солнце, убеждаю я себя, и продолжаю барахтаться там, в этих очках, слепая, с жуткой головной болью.

см. второй раз, как Манус навещает меня в больнице. Он говорит 17х25 глянцевой мне в той простыне, "Собственность мемориального госпиталя ла Паломы", что я должна собраться с силами и вернуть свою жизнь. Начать строить планы. Окончить образование.

Он сидит рядом с моей кроватью и держит снимки между нами так, что я не могу видеть ни его, ни того, что на них. В своем блокноте, своим карандашом, я пишу Манусу показать их мне.

"Когда я был маленьким, у нас были щенки добермана," говорит из-за фотографий. "И когда щенку около шести месяцев, ему надо обрезать уши и хвост. Это порода такая, у них такой стиль. И ты идешь в мотель к человеку, который путешествует по штатам, обрезая уши и хвосты тысячам щенков доберманов и боксеров и бультерьеров."

Я, в своем блокноте, карандашом:

и ты хочешь сказать...?

И я протягиваю листок в его сторону.

"Я хочу сказать, тот, кто отхватывает тебе уши и хвост, ты будешь ненавидеть его всю свою жизнь," говорит он. "И ты не идешь к постоянному ветеринару, а платишь незнакомцу сделать всю работу."

Все еще глядя на снимок за снимком, Манус говорит, "Вот почему я не могу тебе их показать."

Где-то далеко, в комнатке мотеля, полной кровавых обрезков и полотенец, со своей коробкой ножей и иголок, или едущий по хайвэю к своей очередной жертве, или склонившись над псом усыпленным, разрезаемым в грязной ванной, этот человек, которого должны ненавидеть миллионы собак.

Сидя рядом со мной, Манус говорит, "Правда мечты красотки-с-обложки придется оставить."

Модный фотограф в моей голове кричит:

Дай мне жалость.

Вспышка.

Дай мне еще один шанс.

Вспышка.

Вот то, что я делала до аварии. Можете назвать меня лгуньей, но перед аварией, я говорила людям, что я студентка колледжа. Если скажешь, например, родителям, что ты модель, они взбесятся. Если ты модель, значит они контактируют с какой-то низшей формой жизни. Начинают сюсюкать. Тупить. Замыкаются. А если говоришь им, что ты студентка, они поражены. Можно быть студентом чего угодно, и знать ничего не нужно. Просто скажи Токсикология или Морской Биокинез, и собеседник сразу сменит тему и заговорит о себе. Если не срабатывает, упомяни нейтральный синапс голубинных эмбрионов.

Я и правда была почти студенткой колледжа. У меня было около полторы тысяч баллов для диплома персонального тренера по фитнессу. Я постоянно слышу от родителей, что сейчас я могла бы уже быть доктором.

Прости Мам.

Прости Боже.

Были времена, когда мы с Эви ходили по клубам и барам, а мужики ждали около женских комнат, чтобы поймать нас на выходе. Парни говорили, что они проводят кастинг для телевизионной рекламы. Парень мог дать мне свою визитку и спросить с каким агенством я работаю.

Было время, когда моя мама приехала меня навестить. Моя мама, она курит, и в первый вечер, когда я пришла домой после съемки, она держит в руках коробку спичек и спрашивает "Что это значит?"

Она говорит, "Пожалуйста, скажи мне, что ты не такая же шлюха, как твой бедный мертвый брат."

На коробке имя парня, которого я не знаю и номер телефона.

"Эта не единственная, что я нашла," говорит мама, "Чем ты тут занимаешся?"

Я не курю. Я сказала ей это. Все эти коробки валяются здесь потому, что я слишком вежливая, чтобы их не взять и слишком бережливая, чтобы просто выкинуть.

Вот почему нужен целый кухонный ящик, чтобы их хранить, всех этих мужчин, чьи имена и номера телефонов я не помню.

см. ничем не примечательный день в больнице, рядом с кабинетом речевой терапии. Сестра вела меня под локоть на занятия и я вышла из-за этого угла прямо напротив открытой двери офиса, БУМ, Брэнди Александр сидит там, блестящая, в позе Принцессы Александр, в переливающемся костюме от Вивьен Вествуд, меняющем цвет при каждом ее движении.

Vogue на выезде.

Модный фотограф внутри моей головы, кричит:

Дай мне чудо, детка.

Вспышка.

Покажи мне удивление.

Вспышка.

Женщина-врач говорит, "Брэнди, можно поднять тон вашего голоса, если приподнять ларингальный картильяж. Это, что двигается у вас в горле, когда вы поете в высоких октавах. Если переместить этот хрящ немного вверх в горле, голос должен оставаться между G и средним C. Это около 160 герц."

Брэнди Александр и то, как она выглядит, превратили весь остальной мир в виртуальную реальность. Она меняет цвет под каждым новым углом. Одним шагом она зеленая, следующим - красная. Один шаг и она серебряная и золотая и вот она позади нас. Ушла.

"Бедная, заблудшая женщина", сказала сестра Кэтрин и плюнула на цементный пол. Она посмотрела на меня, крутящую головой, пытающуюся увидеть холл позади и спросила, была ли у меня семья.

Я пишу:

да, был еще мой братец-гей, но он умер от СПИДа.

И она говорит, "Ну чтож, это ведь к лучшему, не так ли?"

см. через неделю после последнего визита Мануса, а последнего, значит самого последнего, когда Эви приходит в госпиталь. Эви смотрит на глянцевые снимки и разговаривает с Богом и с Иисусом.

"Знаешь", говорит мне Эви через стопку журналов Vogue и Glamour, тех, что она принесла мне, "Я разговаривала с агентством, и они говорят, если мы переделаем твой портфолио, они подумают, чтобы взять тебя обратно на ручную работу."

Эви хочет сказать модель, рекламирующая кольца для коктейлей и бриллиантовые теннисные браслеты, и прочее дерьмо.

Как будто я хочу это слышать.

Я не могу говорить.

Единственное, что я могу есть - это жидкость.

Никто на меня смотрит. Я невидимка.

Все, чего мне хочется, это чтобы кто-нибудь спросил меня, что произошло. Тогда я могу продолжить жить.

Эви говорит пачке журналов, "Я хочу, чтоб ты переехала жить ко мне, когда выпишешся." Она расстегивает молнию на парусиновой сумке, стоящей на краю моей кровати и засовывает туда обе руки. Она говорит, "Это будет весело. Вот увидишь. Я ненавижу жить в одиночестве."

И говорит, "Я уже перевезла твои вещи в свободную спальню."

Руками все еще в сумке, Эви продолжает, "Я еду на съемку. У тебя случайно нет контрактов с какими-нибудь агенствами? Я могу их взять на себя."

Я, в своем блокноте, своим карандашом:

это мой свитер?

И машу листком перед ее лицом.

"Ага," говорит, "но я знала, что ты не будешь возражать."

Я пишу:

но это же шестой размер

Я пишу:

а у тебя девятый

"Слушай," говорит Эви, "Мне нужно там быть к двум часам, почему бы мне не заехать к тебе как-нибудь, когда у тебя будет настроение получше?"

Разговаривая со своими часами, Эви говорит, "Так жаль, что все так получается. Тут нет ничьей вины."

Каждый день в больнице проходит вот так:

Завтрак. Обед. Ужин. Сестра Кэтрин встревает между.

По телевизору только один канал, по которому крутят целый день и даже ночью рекламные блоки, и там мы, Эви и я вместе. У нас тогда была целая куча денег. Для этой фабрики снэков мы сделали такие улыбки знаменитостей, которые до предела накаляют воздух и пространство вокруг, как электрообогреватель. Мы одеты в эти кольчужные платья, те самые которые, если встать под софиты, сверкают так, что кажется, сразу миллион репортеров фотографируют тебя. Вот так гламурно. И я стою там в этом 10-килограммовом платье, изображаю искреннюю улыбку и кидаю внутренности животных в плексигласовую трубу на крыше этой фабрики Ням Ням Снэк. Эта штука выдает маленькие канапе, как сумасшедшая и Эви должна повлиять на аудиторию и заставить парней есть канапе.

Они проглотят что угодно, лишь бы попасть в телевизор.

Потом после съемки, Манус говорит, "Пошли кататься на яхте."

А я ему, "Конечно."

Как глупо, я и не представляю себе, что происходит.

см. Брэнди на крутящемся кресле в кабинете речевой терапии, точит ногти кусочком боковой части спичечного коробка. Ее длинные ноги могут обхватить и сжать мотоцикл поперек, и разрешенный законом минимум ее тела, затянутый в стретч с леопардовым рисунком, крича рвется на свободу.

Монолог логопеда: "Держите ваши связки частично открытыми, когда разговариваете. Мэрилин Монро именно так пела "С Днем Рождения" президенту Кеннеди. Это заставляет воздух при дыхании обтекать ваши связки и придает голосу более женственное, слабое звучание."

Сиделка проводит меня в моих картонных тапочках, тесных бинтах и глубоком отчаянии мимо, и Брэнди Александр поднимает на меня взгляд в самый последний момент и подмигивает. Боже, ты должно быть подмигиваешь также великолепно. Как будто вспышка фотокамеры.

Покажи мне удовольствие.

Дай мне радость.

Дай мне любовь.

Вспышка.

Ангелы на небесах посылают воздушные поцелуи так же как Брэнди Александр, и это освещает мне конец недели.

У себя в комнате я пишу:

кто она?

"Не та, с кем тебе нужно общаться," отвечает мне сестра, "у тебя и так будет достаточно проблем."

но кто она? пишу я.

"Если ты сможешь в это поверить," говорит сестра, "она каждую неделю разная."

Это после этого сестра Кэтрин начала свою сводническую кампанию. Чтобы спасти меня от Брэнди Александр, она предлагала мне безносого юриста. Предлагала дантиста-скалолаза, чьи пальцы и черты лица из-за отмораживания превратились в маленькие сияющие шишечки. Миссионера с темными пятнами какого-то тропического грибка под кожей. Механика, который склонился над батареей, как раз когда та взорвалась и кислота съела его губы и щеки, и его желтые зубы торчали наружу, как будто он постоянно скалился.

Я смотрю на обручальное кольцо няни и пишу:

думаю, это последний симпатичный парень.

Все время, пока я была в госпитале, я просто не смогла бы влюбиться. Просто была не готова. Согласиться на меньшее. Не хотела ни через что проходить. Не хотела собирать осколки. Понижать свои ожидания. Продолжать со своей меньше-чем-жизнью. Не хотела чувствовать себя благодарной, за то что жива. Начать чем-то компенсировать. Я только хотела, если это возможно, исправить свое лицо, а это было невозможно.

Когда настало время снова вернуться к твердой пище, опять их слова, это было куринное пюре с и тертая морковка. Детское питание. Все размято или перемолото или в виде порошка.

Ты - это, что ты ешь.

Сиделка приносит мне частные объявления из колонки знакомств. Сестра Кэтрин опускает свой нос и через очки читает: Парни ищут стройных, раскованных девушек для любви и дальнейших отношений. И да, не один из них не исключает изуродованых немых девушек с растущими медицинскими расходами.

Сестра Кэтрин говорит мне, "Эти мужчины, ты можешь писать им в тюрьму, им не обязательно знать, как ты выглядишь."

Это в самом деле слишком сложно: объяснить ей мои чувства на бумаге.

Сестра Кэтрин читает мне колонки для одиноких, пока я глотаю с ложки мою жаренную говядину. Она предлагает мне поджигателей. Взломщиков. Неплательщиков налогов. Она говорит, "Ты, наверное, не захочешь встречаться с насильником. Нет уж. Это слишком отчаянно."

Между одиноким мужчиной, осужденным за вооруженное ограбление и другим, сидящим за убийство второй степени, она останавливается, чтобы спросить в чем дело. Она берет мою руку и говорит имени на пластиковом браслете. Я уже "ручная" модель, кольца для коктейлей, пластиковые браслеты, удостоверяющие личность так прекрасны, что даже невеста Христа не может оторвать от них взгляд. Она говорит, "Что с тобой?"

Умереть можно.

Она говорит, "Разве ты не хочешь полюбить?"

Фотограф у меня в голове говорит: Дай мне терпения.

Вспышка.

Дай мне контроль над собой.

Вспышка.

Все дело в том, что у меня только пол-лица.

Под всеми этими бинтами, мое лицо все еще оставляет крошечные красные пятна на ватной прослойке. Один доктор, тот, что делает обход каждое утро и проверяет мой наряд, он сказал что мои раны все еще кровоточат. Его слова.

Я все равно не могу говорить.

Моя карьера кончена.

Я могу есть только детское питание. Никто и никогда больше не посмотрит на меня так, как будто я выиграла крупный приз.

ничего, - пишу я в блокноте.

ничего особенного.

"Ты не плакала," говорит сестра Кэтрин, "Тебе надо хорошенько поплакать, а потом продолжать жить. Ты слишком спокойно все воспринимаешь."

Я пишу:

не смешите меня. мое лицо, - пишу я, - доктор говорит оно все еще кровоточит.

Но все-таки, хоть кто-то заметил. Все это время я была спокойна. Я была образцом спокойствия. Я ни разу, ни разу не запаниковала. Я видела свою кровь и сопли и зубы по всей приборной доске сразу после аварии. Но истерика невозможна без зрителей. Паниковать одной, это тоже самое, что смеяться одному в пустой комнате. Глупо себя чувствуешь. В момент когда это случилась, я знала, что умру, если не поверну на следующем съезде с хайвэя и не поеду направо, на север Говера, не проеду двенадцать кварталов и не остановлюсь на парковке Мемориального Госпиталя ла Паломы. Я припарковалась. Взяла сумочку и ключи и вышла. Стеклянные двери разошлись еще до того, как я увидела в них свое отражение. Толпа внутри, все эти люди, со сломанными ногами и задыхающимися детьми, они тоже все разошлись, когда увидели меня.

Потом, морфин, внутривенно. Маленькие маникюрные ножницы разрезают мое платье. Узкие трусики телесного цвета. Полицейские фото.

Детектив, тот который искал в моей машине фрагменты костей, тот который видел всех этих автоводителей с отрезанными полуоткрытыми окнами машин головами, он пришел как-то и сказал, что ничего найти неудалось. Что это все птицы, чайки и, возможно, сороки тоже. Они пролезли в машину через разбитое окно, когда она стояла у госпиталя. Сороки съели все то, что детектив называет мягкие улики. Кости они скорее всего тоже утащили с собой.

"Ну, вы знаете мисс," говорит он, "чтобы разбить их на камнях. Из-за костного мозга."

В блокноте, карандашем я пишу:

ха, ха, ха

см. перед тем как мне сняли бинты и когда говорливая терапистка-логопед говорит, что я должна встать на колени и помолиться Богу, за то, что он оставил мой язык во рту неповрежденным. Мы сидим в ее крохотном оффисе, половину комнаты занимает металлический стол, разделяющий нас, и терапевт, она обучает меня тому, как разговаривают чревовещатели. Видите ли, чревовещатель не хочет, чтобы вы видели, как двигается его рот. Поэтому он не может пользоваться губами, а вместо этого прижимает язык к нёбу, чтобы разговаривать.

Вместо окна у нее на стене висит постер с котенком покрытым спагетти, и под ним написано:

Думай о хорошем.

Она говорит, что если ты не можешь произнести какой-либо звук без использования губ, замени его на похожий звук. Попробуте вместо ф сказать th. Контекст, в котором вы произносите звук, поможет понять вас.

"Я иду играть в сутбол", говорит логопед.

вот и идите поиграйте, пишу я.

"Да нет же", говорит логопед, "Попытайся повторить за мной".

Последнее время у меня все время сухо во рту. Сколько бы я не пила. Молодая кожа вокруг языка невыносимо чешется.

Логопед повторяет, " Я иду играть в сутбол".

Я говорю, "Гьхай эннуих аадит гху олн"

"Нет не совсем так, попробуй еще разок".

Я спрашиваю, "Гоухай иннух аидит гху он?"

"Нет, неправильно", она качает головой и смотрит на часы.

Я говорю, "Кхаи уйнтуих уутит кухойн"

"Нужно много тренироваться, чтобы научиться", говорит логопед, "Каждый день, самостоятельно. Но сейчас все же попытайся повторить то, что я сказала".

"Уыи уйнеея ухршэ тцаеуали", говорю я.

Она восклицает, "Да, отлично! Молодец! Видишь, все не так уж сложно."

Я пишу:

вы меня затрахали

см. тот день, когда сняли бинты.

Я не ожидала ничего такого, но все служащие больницы от старших врачей до докторов-стажеров, медсестр, вахтеров и даже поваров почему-то считали, что они обязаны заглянуть в процедурный кабинет, пока я там. И встретившись со мной взглядом, они как бы говорили,

"Поздравляем!". При этом уголки их губ нервно подрагивают. Уроды! Так я их всех про себя называла. При этом не забывая показывать табличку с надписью:

спасибо

И потом я убегаю. После того, как привезли мое новое хлопковое летнее платье от Эспре, сестра Кэтрин стояла надо мной все утро с машинкой для завивки, пока мои волосы не превратились в огромное застывшее пирожное, такой высоченный кекс на голове. Потом Эви принесла косметичку и накрасила мне глаза. Я надела свое пикантное платье и не могла дождаться, кода начну потеть. Все это лето я не видела зеркала. А если и видела, то не осознавала, что это мое отражение. Я не видела полицейских фотографий. Когда Эви и сестра Кэтрин закончили, я сказала, "Не же усше ода иоэхрат"

А Эви сказала, "Всегда пожалуйста."

Сестра Кэтрин сказала, "Но ты только что пообедала."

Очевидно, что никто меня не понимает.

Я говорю, "Науухуи ыйэне уэтхе этхо ааундо?"

А Эви говорит, "Да, это твои туфли, но с ними же ничего не случится. "

И сестра Кэтрин говорит "Нет, писем пока нет, но мы можем написать заключенным, после сончаса, дорогая."

Они уходят. И я остаюсь одна. Насколько же все плохо с моим лицом?

Иногда твоя немота может быть преимуществом. Все эти люди с пирсингом и тату и шрамированием... Зачем? Я имею ввиду, ведь внимание есть внимание.

Вне больницы, я в первый раз почувствовала, что что-то пропустила. В смысле, целое лето просто исчезло. Шумные вечеринки у бассейна и флирты с парнями на крутых открытых тачках, прекрасно прошли и без меня. Все это, как и пикники и пляжный волейбол и фрисби и концерты, преватились в запечатленные на пленке картинки, которые даже еще не стали фотографиями. Эта Эви, она все откладывает на потом. Я просто уверена, что до дня благодарения, снимков не видать.

На выходе из госпиталя я просто ослеплена красками, как после ЛСД. В больнице все такое белое. Мне кажется, что мир насыщен всеми цветами и оттенками, какие только существуют в природе. Иду в ближайший супермаркет. Проход между полок напоминает компьютерную игру. "Фрэнчайз Мастард", "Райс-а-Рони", "Топ Рэймен" как будто кричат и зовут к себе. Вся графика выполнена настолько качественно и реально, что невозможно решить, что лучше. Вместе, красивые вещи теряют в своей красоте гораздо больше, чем если бы они были по одиночке. Строй банок, пакетов и коробок. Шеренга лейблов и радуга оригинальных торговых знаков. Не на чем остановить взгляд.

И люди. Я вижу только их затылки. Даже если я очень быстро поворачиваюсь, то успеваю только поймать стремительно разворачивающиеся головы покупателей и их уши.

Некоторые разговаривают с Господом.

"Боже мой, видал?" доносится справа.

"Может маска?" шепчет другой голос.

"До Хэллоуина вроде еще нескоро," говорит третий.

А люди вокруг сосредоточенно вчитываются в названия продуктов. Я долго разгребаю куски льда в морозильной камере. Я роюсь в ней, пока не нахожу самую большую индейку и подхватываю ее, как маленького ребенка в ее желтой пластиковой сетке.

Я проталкиваюсь к дверям магазина прямо через кассу, и никто меня не останавливает. Никто даже не смотрит. Все вчитываются в желтые газеты, как будто в них спрятано золото.

"Иа дерху оот нета," говорю я, "Ы дий аниаус тклаких."

Никто не смотрит.

"АИ ХРУАИНДА ЭУЙ ИННИУО!" говорю я своим лучшим чревовещательским голосом.

Никто даже не разговаривает. Может только служащие. "У вас есть два удостоверения личности?" спрашивают они, людей, подписывающих чеки.

"Уални ы коен сы ух," говорю я. "Тшесаи йоа ахщуан."

И вот, наконец, какой-то мальчик говорит, "Смотри!"

Все, кто не смотрит и не говорит, перестают еще и дышать. Маленький мальчик говорит, "Смотри мам, это страшилище крадет еду!"

Всем очень неловко. Все осматривают свои плечи, как будто ищут перхоть. Все читают заголовки газет усерднее прежнего.

ДЕВУШКА-МОНСТР КРАДЕТ ПРАЗДНИЧНУЮ ПТИЦУ

И вот, я, поджариваюсь в своем тонком хлопковом платье, двенадцать киллограмов индейки в руках истекают влагой, и мое платье сидит почти идеально. Индейка холодная как

лед, мои соски от этого, твердые, как камень, прическа торчит, как шоколадный кекс и никто вообще не смотрит на меня, не то что как на получателя какой бы то ни было премии.

Я слышу звук смачного шлепка. Чья-то рука дает ребенку подзатыльник и тот начинает реветь.

В его голосе отчетливо ощущается сильная обида, мальчик не понимает, за что его наказали. На улице уже почти село солнце, а у нас тишина, все молчат, как мертвые. Только плачет ребенок. Он как бы спрашивает, "За что? Что я сделал? Я не понимаю!"

Прижимая индейку к груди, я выхожу из супермаркета, поворачиваю и быстрым шагом иду в сторону "Мемориального госпиталя ла Паломы".

Темнеет.

Я крепко обнимаю индейку. В моей голове стучит:

Индейки. Чайки. Сороки.

Птицы.

Птицы склевали мое лицо.

Навстречу, по больничному коридору, идет сестра Кэтрин, одной рукой она поддерживает шаркающего рядом с ней мужчину, другой катит по полу капельницу.

Мужчина весь обмотан бинтами, пластиковыми трубками и прозрачными пакетами с желтой и красной жидкостью, втекающей и вытекающей из него.

Сестра Кэтрин говорит, "Моя дорогая, ты должна познакомиться с одним замечательным человеком. Я уверена, что вы с ним обязательно подружитесь."

Птицы склевали мое лицо.

Между ними и мной - кабинет речевой терапии. Я заглядываю туда и вижу Брэнди Александр. Третий раз в своей жизни. Королева добра и света одета сегодня в глухое платье без рукавов от Версаче и от нее исходит всепоглощающее чувство безнадежности и притворного смирения. Гордая, но униженная. Возвышенная и покалеченная. Ее высочество - это самая прекрасное, что я видела в жизни, и я застываю в дверном проеме и просто смотрю.

"Мужчины," говорит терапистка, "Заметь, как они ставят ударение на прилагательном в разговоре," говорит она, "Например, мужчина может сказать: Вы сегодня так привлекательны. "

Брэнди так привлекательна, что можно отрезать ее голову и на голубом вельвете поставить в витрине Тiffany's и кто-нибудь несомненно купит ее за миллион долларов.

"А женщина скажет: Вы так привекательны сегодня," продолжает терапистка, "Теперь вы, Брэнди. Скажите эту фразу. Ударение на модификатор, а не на прилагательное."

Брэнди Александр переводит свой взгляд "Горящая голубика"на меня в дверях и произносит: "Ну, девочка, ты такая страшная. У тебя, что-ли слон на лице посидел?"

Голос Брэнди, я даже не слышу, что она произносит.

Сейчас я просто восхищаюсь ей. Я смотрю на нее и чувствую себя красавицей, отражающейся в зеркале. Брэнди - моя королевская семья. Все ради чего стоит жить.

Я вхожу, "Икхтинде ндиа", и бросаю холодную мокрую индейку на колени терапистки. Та пришпилена к своему кожаному крутящемуся креслу 12 киллограммами дохлого мяса.

Дальше по коридору слышится "Э-эй", кричит сестра Кэтрин.

"Ахзжаистда огнаи икхе", начинаю я, и выкатываю терапистку вместе с креслом в коридор. Я говорю, "дхне крешаидтне саехша."

Она улыбается мне снизу вверх и отвечает, "Не за что, это ведь моя работа."

Прибывает сиделка с мужчиной и капельницей, мой новый парень без кожи или без лица или без зубов, он идеально мне подходит. Моя вторая половинка. Моя единственная настоящая любовь. Мой изувеченный или изуродованный или больной принц из сказки. Мое несчастное после-того-как. Мое уродливое будущее. Мой ужасный остаток жизни.

Я хлопаю дверью оффиса и запираю нас с Брэнди Александр. На столе лежит записная книжка логопеда и я хватаю ее.

спаси меня, пишу я и сую в лицо Брэнди.

пожалуйста

см. Руки Брэнди Александр. Все всегда начинается с ее рук. Брэнди Александр протягивает свою руку, с волосатыми пальцами, костлявыми, как у скелета, и с переплетенными венами, сдавленными до локтя браслетами всех цветов и расцветок. Сама по себе, Брэнди Александр настолько не подходит под любые существующие стандарты красоты, что даже трудно себе представить. Даже мне.

"Итак девочка," говорит Брэнди. "Что случилось с твоим лицом?"

птицы

Я пишу:

птицы склевали мое лицо

И улыбаюсь.

А Брэнди не улыбается. Брэнди говорит, "Это еще что значит?"

И я смеюсь:

я ехала по шоссе, пишу я.

И я все еще смеюсь.

кто-то выстрелил из 30-калиберной винтовки

пуля полностью раздробила мою челюсть

Все еще смеюсь.

я приехала в больницу, пишу я.

не умерла

Смеюсь.

мне не смогли вернуть обратно лицевую кость потому что ее съели чайки

Я больше не смеюсь.

"Девочка, у тебя ужасный почерк," говорит Брэнди. "Рассказывай дальше".

И слезы текут из глаз.

еще, пишу я, я могу есть только детское питание

я не могу говорить

моя карьера окончена

у меня нет дома

у меня нет жениха

никто не смотрит на меня

всю мою одежду разносила моя лучшая подруга

Я все еще плачу.

"Еще что-нибудь?", говорит Брэнди. "Расскажи мне все."

мальчик, пишу я, маленький мальчик в супермаркете назвал меня страшилищем

Эти глаза с тенями Горящая Голубика смотрят на меня так, как никто не посмотрел за все лето. "Черт, ты все охренительно неправильно воспринимаешь," говорит Брэнди. "Ты говоришь только об этом дерьме, что уже случилось."

Она говорит, "Нельзя строить жизнь на основе прошлого или настоящего."

Брэнди говорит, "Расскажи мне о своем будущем."

Брэнди Александр поднимается на свои золотые каблуки. Ее высочество королева достает из своей сумочки маленькую, украшенную драгоценными камнями пудреницу, открывает ее и смотрится в зеркальце.

"Эта логопед," произносят ее сверкающие губы "Она иногда может быть такой тупой."

Большие сильные, все в драгоценностях, руки Брэнди усаживают меня на ее место, кресло еще хранит тепло ее задницы и она поворачивает мне пудренницу так, что я вижу, что внутри. Вместо пудры она полна белых капсул. Там, где должно бы быть зеркальце - Брэнди улыбается и потрясающе выглядит, на фото крупным планом.

"Это Викодин, дорогая," говорит она. "Первое правило школы медицины имени Мерилин Монро: достаточное количество любого лекарства вылечит любую болезнь."

Она говорит, "Выбирай. Угощайся."

Стройная и вечная богиня Брэнди, как вживую улыбается мне над морем болеутоляющих. Вот так я повстречала Брэнди Александр. Вот так я нашла в себе силы не продолжать свою обыденную жизнь. Вот так я нашла в себе смелость не подбирать осколки.

"Теперь," произносят сверкающие губы, "Ты расскажешь мне свою историю, еще раз. Запиши ее. Рассказывай ее снова и снова. Рассказывай мне свою охренительно грустную историю всю ночь напролет." Длинный костлявый палец королевы Брэнди указывает на меня.

"Тогда ты поймешь," говорит она, "что то, что рассказываешь - просто сказка. Этого больше нет. Тогда ты поймешь, что то, что ты рассказываешь - просто слова, и тогда ты можешь взять свое прошлое, смять его и выбросить в мусорную корзину," говорит Брэнди, "тогда мы с тобой и придумаем, кем ты станешь."

Глава 4.

см. на канадской границе.

см. нас троих в Линкольне "Таун Кар" взятом напрокат, ждем очереди выехать из южной части Ванкувера, Британская Колумбия в США. Ждет синьоре Альфа Ромео за рулем, ждет Брэнди рядом с ним на переднем сиденье, жду я сзади, одна.

"У полиции есть микрофоны," сказала нам Брэнди. Если мы проскочим границу, план такой: едем на юг Сиэттла, где полно баров и ночных клубов и где тусовые мальчики и тусовые девочки выстроятся в очередь и с руками оторвут то чем, набиты карманы моей сумочки. Нам нужно молчать, потому что у полиции с обоих сторон границы и Канадской и Американской, есть микрофоны. И они могут подслушивать разговоры людей, ждущих проверки в машинах. У нас могут быть кубинские сигары. Свежие фрукты. Бриллианты. Болезни. Наркотики, говорит Брэнди. Брэнди, она сказала нам заткнуться за милю до границы и мы молча ждем в очереди.

Брэнди разматывает метры и своего парчового шарфа с головы. Она встряхивает волосы и те падают ей на спину. Шарф она обвязывает вокруг плеч так, чтобы спрятать свой боевой бюст. Брэнди надевает простые золотые сережки, снимает жемчужное ожерелье и меняет его на маленькую цепочку с крестиком. Это момент за секунду до проверки документов.

"Ваша национальность?" говорит пограничник, он сидит в своем маленьком окошке перед своим компьютером, в синей форме, зеркальных очках и с золотым значком на груди.

"Сэр," говорит Брэнди, и ее новый голос мягкий и тягучий, как овсянка без соли и масла. Она говорит, "Сэр мы граждане Соединенных Штатов Америки, той, что была величайшей страной на земле, пока гомосексуалисты и педофилы-порнографы..."

"Ваши имена?" говорит пограничник.

Брэнди нагибается через Альфу и смотрит снизу на пограничника. "Мой муж," говорит она, "честный человек."

"Ваши имена, пожалуйста," говорит тот и наверняка смотрит на номер нашей машины, потом проверяет и выясняет, что машина взята напрокат в Биллингсе, Монтана, три недели назад, может даже выясняет, кто мы на самом деле такие. Может находит отчет за отчетом со всей восточной Канады о трех придурках, ворующих наркотики в больших домах на продажу. Может все это уже у него на экране компьютера, может и нет. Кто знает.

"Я замужем," Брэнди почти кричит, чтобы обратить на себя его внимание. "Я жена уважаемого всеми Скутера Александра," говорит она в окошко, склонившись над Альфой.

"А это," говорит она и проводит невидимую линию от своей улыбки к Альфе, "это мой зять, Сет Томас." Ее большая рука взлетает в моем направлении. "Это," говорит она, "Моя дочь, Бубба-Джоан."

Иногда меня бесит, что Брэнди меняет наши жизни без предупреждения. Иногда дважды в день, нужно привыкать к новой личности. Новому имени. Новым отношениям. Новым увечиям. Я уже забыла, кем я начала это путешествие.

Без сомнения, такой же стресс должен переживать мутируюший вирус СПИДа.

"Сэр?" говорит пограничник Сету, ака Альфа Ромео, ака Чейз Манхэттен, ака Нэш Рэмблер, ака Уэллс Фарго, ака Эбенхард Фабер. "Вы везете с собой в США какие-нибудь покупки?"

Острым носком туфли я поддеваю моего нового мужа под сиденьем. Вокруг нас столько всего. С одной стороны грязное морское дно, голое после отлива, и вдалеке маленькие волны набегают одна на другую. С другой стороны в клумбах цветы посажены так, что издалека они складываются в слова. А вблизи это просто множество красных и желтых бегоний.

"Не говорите мне, что вы никогда не смотрели канал Христианское исцеление?" говорит Брэнди. Она теребит маленький золотой крестик на шее. "Потому что если вы смотрели хоть одно шоу, вы должны знать, что Господь в своей мудрости сделал моего зятя немым, и не способным говорить."

Пограничник что-то быстро набирает на клавиатуре. Это может быть слово "ПРЕСТУПЛЕНИЕ". Или "НАРКОТИКИ". Или "УБИЙСТВО". Может быть "ПРЕСТУПНИКИ" или "АРЕСТ".

"Ни слова," шепчет Брэнди на ухо Сету. "Заговоришь, и в Сиэттле я сделаю тебя Харви Уоллбэнгером".

Пограничник говорит, "Для пересечения границы с Соединенными Штатами, мы должны проверить ваши паспорта".

Брэнди облизывает свои мокрые блестящие губы, а ее глаза влажные и сверкающие. Ее парчовый шарф сполз ниже, приоткрыв роскошный бюст и она, смотря снизу через окно на пограничника произносит, "Извините нас на минутку."

Брэнди откидывается на сиденье и окно Сета закрывается с тихим жужжанием. Огромные торпеды Брэнди поднимаются, затем опускаются в глубоком вздохе.

"Без паники," говорит она и отвинчивает крышку помады. Она целует свое отражение в зеркале заднего вида и проводит помадой по краям своих полных блестящих губ, дрожа так, что ей приходится одной большой рукой придерживать ту, которой она красится.

"Я верну нас обратно в Штаты," говорит она, "Но мне понадобится гондон и освежитель дыхания."

Она говорит своей помаде, "Бубба-Джоан, будь душкой, подай мамочке одну штучку Эстрадерма, а?"

Сет подает ей ментоловую таблетку и презерватив.

Она говорит, "Интересно, сколько понадобится времени, чтобы недельный запас женской смазки затек ему в жопу?"

Закрывая помаду она говорит, "Подыграйте мне, очень прошу".

Я передаю ей салфетку и эстрогеновый пластырь.

Глава 5

см. назад, в один из дней снаружи Универмага Брумбах и люди (включая нас с Эви) останавливаются, чтобы поглазеть, как чья-то собака отливает на фигурки из Рождества Христова в витрине. Затем она, радостно виляя хвостом, садится и просунув голову между ног, лижет своё сморщеное вонючее очко и Эви пихает меня локтем. Люди апплодируют и кидают мелочь.

Потом мы внутри "Брумбаха", пробуем разные помады на внешней стороне ладоней и я говорю, "А почему это собаки себя лижут?"

"Потому что могут..," говорит Эви, "Они же не такие, как люди."

Это как раз после того, как мы просрали восемь часов в школе моделей, глядя в зеркало на свою кожу, и я ей типа, "Эви, не надо себя обманывать."

Мы набрали достаточно баллов для поступления в школу моделей, только потому, что Эви смухлевала. Ее помада была оттенка, который можно видеть у основания члена. Она так сильно накрасила глаза, что вы бы подумали, что перед вами подопытное животное, на котором тестируют химикаты. Только из-за ее лака для волос, в озоновом слое над Академией Моделей Робертса образовалась дыра. Тогда, еще до моей аварии, я думала, что у меня прекрасная жизнь.

В Универмаге Брумбах, где мы убиваем время после заниятий, весь девятый этаж занимает отдел мебели. По краям, вдоль стен, располагаются демонстрационные комнаты: спальни, столовые, гостинные, кабинеты, библиотеки, детские, гардеробные, китайские чайные, оффисы, все они открыты внутрь магазина несуществующей четвертой стеной. Все они идеально, со вкусом обставлены, чисты, устланы коврами и освещены слишком большим количеством ламп. Из спрятанных колонок слышится белый шум. Покупатели бредут мимо, в полутьме линолеумных проходов между комнатами и освещенными наборами мебели, находящимися и в центре этажа. Диваны, столики и кресла стоят на коврах различной формы, их окружают напольные лампы и чахлые искусственные растения. Тихие островки цвета и света в темноте, наводненной незнакомыми людьми.

"Прямо как на киностудии," говорит Эви, "Маленькие декорации готовы к съемке следующего эпизода. Весь персонал молча наблюдает за тобой из темноты."

Посетители прохаживались мимо, а мы с Эви валялись на постели с розовым балдахином и слушали наши гороскопы по ее сотовому. Мы свернулись калачиками на твидовой диванной секции, жевали попкорн и смотрели мыльные оперы по встроенному цветному телевизору. Эви задирала футболку и показывала мне свой очередной новый пирсинг в пупке. Оттягивала сбоку ткань так, что были видны шрамы от силиконовых имлантантов под ее грудью. "Дома у меня слишком одиноко," говорит Эви, "И меня бесит, что я чувствую себя недостаточно реальной, когда на меня никто не смотрит."

Она говорит, "Я тусуюсь здесь не ради уединения."

А у меня дома есть Манус со своими журналами. Его парень-на-парне порно журналы, он говорит, что покупает их для работы. Каждое утро за завтраком он показывал мне фотографии мужиков, сосущих свой член.

Свернувшись так, что руки, согнутые в локтях обнимают колени, и вытянув шеи, чтобы проглотить самих себя, каждый парень терялся в своем собственном замкнутом круге. Можно поклясться, что почти каждый парень на свете пробовал это сделать. Потом Манус говорил, "Вот то, что нужно мужчине."

Дай мне романтику.

Вспышка.

Дай мне отвержение.

Каждый завязанный в узел парень, достаточно гибкий или с достаточно большим членом, ему уже не нужен никто в этом мире. Манус показывал тостом на эти фотографии и говорил, "Этим ребяткам не нужны ни работа ни отношения." Манус жевал, рассматривая все эти журналы.

Ковыряясь в белке яичницы он говорил, "Так можно всю жизнь прожить."

А потом я иду в Академию Моделей Тейлора Робертса и там самосовершенствуюсь. Собаки лижут себе зад. Эви прокалывает себя. Мы смотрим ее пирсинг в пупке. Дома у Эви никого, кроме целой тонны родительских денег.

Первый раз, когда мы поехали в Брумбах на автобусе, она предложила водителю кредитную карточку, чтобы сесть у окна. И волновалась, что вес ее сумки превышает максимальный.

Не знаю кому легче дома: ей одной, или мне с Манусом.

Но в Брумбахе мы с Эви дремлем в одной из дюжины идеальных спален. С ватными тампонами между пальцами ног, мы красим друг другу ногти, сидя на клубных стульях, обитых ситцем. Просматриваем наши учебники моделей Тейлора Робертса за длинным полированым обеденных столом.

"Это такая же искусственная среда обитания, которые воспроизводят в зоопарках," говорит Эви, "Ну, знаешь, типа бетонные ледовые торосы и амазонские леса из сваренных труб и распылителей воды."

Каждый вечер, Эви и я, мы проводим в нашей собственной неестественной среде обитания. Продавцов не видно, они смываются, чтобы потрахаться в мужском талете. Все мы любим внимание в наших маленьких дневных представлениях под названием жизнь.

Все, что я помню из Тейлора Робертса, это то, что нужно ступать по прямой. Держать плечи расправленными. Для рекламы товаров разного размера, нужно провести невидимую линию от себя к предмету. Для тостеров, например, черти линию от своей улыбки к тостеру. Для плиты, черти линию от груди. Для нового автомобиля, проводи невидимую линию от промежности. Быть профессиональной моделью значит, за деньги заставить других восхищаться дерьмом вроде рисовых печений или новых кроссовок.

Мы пьем диетическую колу на большущей розовой кровати в Брумбахе.

Дата добавления: 2015-12-07