События горьких дней

Быстро прошли оставшиеся дни августа, начался сен­тябрь, наступала осень. Лили дожди, дороги размокли, вспухла на полях земля. Красная Армия оставила город Щорс.

Многие из бойцов отступающей армии возлагали боль­шие надежды на Десну, как на сильный рубеж, который не легко будет преодолеть немцам. Но враг форсировал Десну, обойдя где-то далеко справа наши позиции, и бой на Десне длился лишь несколько дней. Борзна, Мена, Ичня, Иван-Город—таков путь отхода армии, в которой я воевал.

Мена в моей памяти оставила особенный след. Здесь меня ввели в состав армейской партийной комиссии. Пе­ред боем, непосредственно на передовой, принимали мы в партию солдат и офицеров. О плащ-палатку стучали капли дождя, взвизгивали над головой пули. От против­ника нас прикрывали молоденькие березы с ржавыми листьями и холмики рыжей глины из только что приго­товленного окопа. Мы сидели прямо на мокрой, истоптан­ной траве.

И тут вдруг передо мной, перед членами партийной комиссии, перед заместителем председателя ее предстал тот самый Верба, бывший мой боец из батальона донбас­совцев, который месяц тому назад не мог найти своего места в бою и бежал от врага. За это время Верба воз­мужал, и суровое, обветренное лицо его казалось отлитым из бронзы. Привстав на колени, Верба опустил перед собой винтовку и, крепко держась обеими руками за ее ствол, за­говорил от имени принятых в партию. Кончил он так:

— Сейчас опять начинается бой. Мы пойдем биться за честь родины, сознавая, что бьемся за самое святое. И я сегодня считаю себя счастливым человеком, потому что в этот бой иду коммунистом.

Замолчав, Верба пододвинулся ко мне и, глядя мне в глаза, сказал тихо:

— Товарищ командир, теперь я не побегу. Земля под ногами тверже стала. Оправдаю доверие.

Вскоре после этого памятного заседания партийной комиссии Колонии сообщил, что меня назначили комисса­ром одной стрелковой дивизии. Продвижение по службе было поистине молниеносное.

К середине сентября остатки дивизии, в которую я был назначен, очутились в окружении и с боями пробивались к переправе через извилистую заболоченную речку Удой на пути к Пирятину. С тремя пушками, по шести снаря­дов на каждую, с группой до тридцати бойцов, вместе с командиром артиллерийской группы старшим лейтенан­том Томашом я остался прикрывать отход дивизии к пе­реправе, уже захваченной противником.

Из множества событий тех горьких дней в память вре­зался последний бой, после которого оборвалась послед­няя нить, связывавшая нашу маленькую группу с родной дивизией, и мы остались одни, далеко к западу от линии фронта.

До переправы — пять-шесть километров. Противник открыл ожесточенный минометный огонь. Пехота его го­товилась к очередной атаке. С сжавшимся сердцем смо­трел я на уходящих к переправе. Прорвутся ли они? Сумеем ли мы отойти вслед за ними? Еще два дня назад стало известно, что противник уже на пятьдесят кило­метров опередил наши разрозненные части.

Автомашины, повозки, конные и пешие двинулись по дороге одним потоком. Я смотрел на уходящих с наде­ждой и тоской.

В дело вступила немецкая артиллерия. Высоко над головой с шумом пролетел снаряд, и в хвосте уходящей колонны вырос столб земли и дыма. Еще снаряд, еще, за­тем сразу четыре снаряда, и вот им уж и счета нет, все потонуло в сплошном гуле артиллерийской канонады. Из-за реки, с фланга, тоже заработали немецкая артил­лерия и минометы, и дорогу, по которой двигалась ко­лонна, закрыла от нас стена разрывов. Вслед за тем к пе­реправе прошли немецкие самолеты — девять легких бом­бардировщиков.

— Атака! — закричал артиллерийский наблюдатель, а мы с Томашом поспешили на свои места: я — к пуле­метам, Томаш — к батарее.

На нас двинулись немецкие автоматчики. Они шли во весь рост, неровной цепью и непрерывно стреляли, при­жав автоматы к животам.

Томаш дал два залпа из своих пушек, и на душе у меня полегчало. Автоматчики залегли.

Передние автоматчики лежали не дальше, чем в сотне метров от нас. Короткими очередями я пробовал их про­строчить, но пулеметчик предупредил:

— В лежачих не интересно бить: чорт его знает, жи­вой он или мертвый. А патронов у нас осталось — одна лента.

Минут через тридцать отдельные автоматчики зашеве­лились, поползли назад. Защелкали наши винтовки. Опять посыпались мины врага; немцы прикрывали отход своих.

Я отослал к переправе три повозки с ранеными. Была вторая половина дня. Мы отбили еще несколько атак, и противник успокоился. Лишь с переправы доносился гул. Там еще шел бой. Перед нами враг точно сквозь землю провалился. Но разведка наша далее трехсот метров про­двинуться не смогла, — с холмов ее обстреляли три пуле­мета. Нужно торопиться к переправе, пока не поздно.

У артиллеристов я взял серого коня. Наша маленькая группа поредела после немецких атак, и теперь все бойцы и офицеры могли разместиться на припряжках, на перед­ках и пушечных лафетах. Мы понеслись по дороге, по ко­торой утром ушли остатки дивизий. После долгого боя установилась тишина. Ни винтовочного выстрела, ни от­даленного артиллерийского залпа, только стучат по за­сохшей грязи копыта наших коней и грохочут железные шины пушек...

На середине пути нас встретил лейтенант с двумя бойцами.

— Командир дивизии требует пушки, просил быстрее. Штабы и артиллерия проскочили, на этом берегу оста­лись немногие, а противник танки подводит!.. — сообщил лейтенант.

В километре от переправы противник встретил нас пулеметным, минометным и ураганным артиллерийским огнем. Из-за деревни появились автоматчики. Я прикрыл свой фланг группой бойцов с пулеметом. Томаш приказал бить по автоматчикам прямой наводкой. В это время с другой стороны показались вражеские танки. Наше жи­денькое прикрытие дрогнуло, бойцы хлынули к реке. Прильнув к шее коня, я поскакал навстречу им, чтобы восстановить порядок и возобновить сопротивление. Но не проскакал я и десятка метров, как раздался оглуши­тельный взрыв, поднялся столб земли и дыма, конь грох­нулся о землю, я перелетел через него и словно окунулся во что-то нестерпимо горячее.

Очнулся я в болоте. Близко хлюпала вода, воздух был пропитан болотными испарениями. Рядом со мною на кор­точках сидел Томаш, а метрах в пяти боец-узбек держал под уздцы пару коней, по колени погрузившихся в бо­лото. Близко разорвалась мина, кони рванулись и на на­ших глазах медленно стали погружаться в трясину. Узбек успел лишь сорвать седла, обрезав подпруги ножом. Тут только я понял, что контужен и сильно расшибся при па­дении с коня.

Начался дождь. Кочка, на которую меня положили, погружалась в воду. Я промок до последней нитки, меня знобило, в ушах стоял нестерпимый шум и звон, болела голова, поташнивало... Приподняв голову из последних сил, я потребовал, чтобы Томаш оставил меня здесь и то­ропился к переправе, иначе будет поздно. Он даже не ответил. Он просто отвернулся и положил под голову седло. Второе седло боец положил под мою голову. Взле­тали ракеты, над головами проносились очереди трасси­рующих пуль, а я лежал в воде, не в силах пошевель­нуться.

КТО МЫ?

Контузия оказалась не очень серьезной, шум в ушах и боль в голове постепенно утихали, но попрежнему очень беспокоила нога — колено так распухло, что при­шлось разорвать штанину. Третьи сутки пошли, а мы еще не в состоянии были выбраться из болота. От воды кожа на руках и теле пошла упругими складками, бе­лыми морщинами и, казалось, вот-вот начнет слезать. Ни днем, ни ночью огонь не прекращался, нас обстрели­вали с обоих берегов реки.

Порой ночью, когда над нами переставали роиться трассирующие пули, осторожно, по-охотничьи ступая, мелькали невдалеке человеческие тени; на окрики наши скрывались. Это были люди, отставшие от своих частей; они уже боялись друг друга.

Не давал покоя простудный кашель; он начался еще в первую ночь. Но ничто не терзало меня так, как самый факт пребывания в этом проклятом болоте. «Почему, по какому праву сидим мы тут и мокнем, как гнилые бревна? Где армия? Нас трое. Кто мы теперь? В списках части мы, вероятно, значимся убитыми или пропавшими без вести. Но мы живы. Так кто же мы? Дезертиры? Не­лепость! Не изменились ли душа твоя и твоя совесть? — спрашивал я себя. — Нет, нет и нет». Долго я раз­мышлял над своей участью и не раз готов был поддаться горькому отчаянию. В памяти возникали образы дорогих людей, тех, кого я любил. Я вел с ними то суровый, то тихий и нежный разговор, спрашивая совета, «как бы вы поступили на моем месте?» Я вспомнил наш замечатель­ный лозунг — «большевики в плен не сдаются», и поду­мал о том, что сейчас к этому лозунгу могу добавить: «и глупо не гибнут». И чем больше я размышлял о со­здавшемся положении и гнал от себя горькие мысли, тем шире и глубже раскрывался передо мной смысл этого лозунга. Я не в плену. Для патриота, для коммуниста это, конечно, небольшая заслуга; мне помогли Томаш и боец-узбек Хусаин, случайно оказавшиеся около меня, когда я потерял сознание. Они вырвали меня из лап немцев. Но теперь я должен выполнить свой долг.

— Ну, Томаш, какие у тебя планы? — спросил я моего верного друга.

За трое суток мы подружились так, словно вместе провели всю жизнь. Томаш говорил мало, все время о чем-то сосредоточенно думал, иногда тяжело вздыхал, крутил кончики недлинных пушистых усов и гладил ру­кой покрывшиеся серебристой щетиной щеки.

— Пока я не строил далеких планов, — ответил он.

— О чем же ты думал?

— О глупом болотном положении и о том, как из него выбраться?

— Лишь бы из болота, а там хоть к чорту в зубы?

— Нет, зачем же.

— Значит, есть планы — выбраться и не попасть в руки немцев? Так?

— Так.

— А ты, Хусаин?

— Тоже так думаю, — ответил Хусаин.

Хусаин вел себя все время превосходно, но на исходе вторых суток он почувствовал себя плохо — его знобило, он начал слабеть. Метался, стонал во сне.

Ко всем неприятностям пребывания в болоте приба­вился голод. Две банки консервов, случайно уцелевшие в карманах моего плаща, за эти дни были израсходо­ваны, банки превращены в кружки для воды. Мы пита­лись ягодами — ежевикой, кажется. Их добывал Хусаин, по-пластунски совершая путь в кустарник и обратно. На пятые сутки установилась тишина. Никто в нас больше не стрелял. Опухоль на ноге еще не прошла, нога ныла. Но нужно было думать о дальнейшем. Обследовали свое имущество: два пистолета, карабин и по обойме патро­нов. Не густо. Мы выбрались на островок, сплошь за­киданный армейским обмундированием. Целый склад! В ворохах обмундирования рылся человек в гражданской одежде.

— Я свой, свой, — быстро заговорил он.

Это был мальчик лет четырнадцати. Нас, видимо, он встречал не первых и привык к подобным знакомствам.

— Не бойтесь меня, я вам помогаю, пленным...

— Откуда ты взял, сосунок, что мы пленные? — вспы­лил Томаш.

Слово «пленные» резнуло ухо и мне. Но я подал знак Томашу замолчать. Мы с Томашом выбрали из кучи обмундирования теплые фуфайки; в плащах было холодно. Мальчик оказался словоохотливым. Он сказал нам, что деревня называется Мокляки, а рядом — Кроты, что немцы сегодня рано утром ушли. У мальчика была с собой еда, и он поделился с нами. С жадностью ели мы необычайно вкусные лепешки и сало, а мальчик рас­сказывал нам о бое на переправе и о немцах:

— Целый день так, с самого утра: то наши мост возьмут, то немцы, то наши, то немцы. Потом много танков пришло, и наши больше не взяли... Много там наших побили, а фашистов — еще богаче...

Звали мальчика Григорием. Он подметил беспечность немцев — нашим бойцам удается уходить из-под самого их носа, выдавая себя за местных жителей. Конечно, для этого нужно переодеться.

Томаш горько усмехнулся.

— И переодеваются?

— Эге, переодеваются, — ответил мальчик.

Странно было слышать слово «переодеваются». По секрету мальчик сказал, что на выселках ховаются командиры, лечат раненого полковника. Григорий подчеркнул это «по секрету» — как порядочным, на его взгляд, людям.

— Полковника? — переспросил я.

— Эге.

— Тяжело ранен?

— Не дюже, кажут. В ногу, да заражение какое-то приключилось, опух к горлу подходит... Не выживет он, умрет. Беда тут раненому человеку. Здоровый еще как-нибудь переховается, а раненому куда деваться? Беда…

— А где командиры его лечат?

— Вон там, в кукурузе, — и Гришка показал на боль­шое кукурузное поле, примыкавшее к выселкам.

Моросил надоедливый дождь. Я посмотрел на Гришку, потом на серые мрачные тучи, плывшие над макушками деревьев, на кукурузное поле, где незнакомые командиры лечат полковника, и повторил про себя слова Гришки: «Беда тут раненому человеку».

— Сколько командиров? — спросил я затем.

— Трое, — ответил Гришка. — Да смотрите, только дюже надежным можно...

— Не бойся, — успокоил я Гришку, — мы надеж­ные...

Мы снова вошли в холодную, грязную болотную воду, но теперь это нас не страшило. Впереди нас ждала встреча с товарищами по оружию.

Мы перебрались на сушу, и Гришка побежал в куку­рузу, чтобы предупредить часового, а мы сели пере­обуваться. Мои новые хромовые сапоги разбухли и с трудом, с помощью Томаша, я снял их с ног и с еще большим трудом натянул снова. Вернулся Гришка. Вместе с ним подошел к нам молодой рослый парень.

— Умер полковник, — сообщил Гришка, — и уже поховали.

— Где?

— Там, — махнул он рукой на кукурузное поле.

Парень, пришедший с Гришкой, сообщил, что он сер­жант и охранял полковника. Документы полковника на­ходятся у капитана.

Минут через десять в доме колхозника мы встрети­лись с человеком, которого сержант называл капитаном. Он сидел на украинской лежанке, примыкавшей к печи, по пояс голый и пришивал к ватному рваному пиджаку палочки вместо пуговиц. С ним был еще какой-то чело­век, поспешно сжигавший в печке бумаги. Рядом, тяжело вздыхая, стояла пожилая женщина.

Картина переодевания возмутила меня до глубины души, и я не смог сдержаться.

— Капитан! — крикнул я.

Человек с прежней невозмутимостью продолжал свое занятие.

— Товарищ капитан!

— К кому вы обращаетесь и что вас интересует? — спокойно спросил капитан. Его спокойствие показалось мне издевательством.

— К вам! Что вы делаете? Где ваша форма?

— Как изволите видеть, тружусь... А форма, — ка­питан картинно оглядел себя: у него было телосложение боксера, — форма при мне.

Мое взвинченное состояние обессиливало меня и да­вало преимущество капитану. Я постарался успокоиться и переменить тон, но капитан не слушал. Решив, ве­роятно, высказать все, что он думал по вопросу о форме, он продолжал:

— Прошу не кричать на меня. Вы не в казарме, а в приличном колхозном доме. Знаков различия я на теле не имею. Правда, есть у меня шрам после финской кампании, да, к сожалению, он на таком месте, что его при бабушке показать неудобно…

— То-то и оно. Видно, вы из породы тех людей, у ко­торых на других местах шрамов не бывает, — сказал я.

— Ну, это еще вопрос, — невозмутимо ответил капи­тан. — Но как бы там ни было, я рекомендую вам из­менить манеру обращения с людьми при первой встрече и не кричать... Может быть, стрелять будете? Давайте, вы в меня, а мой товарищ в вас. Этого только и нехватало, чтобы друг другу чубы рвать...

Я промолчал. В последних словах капитана почув­ствовалась горечь. Хотя он внешне вел себя, на мой взгляд, возмутительно, я понял, что этот человек не по­терял достоинства офицера. Сдерживая возмущение, я сел на лежанку рядом с ним. Спутник капитана закончил свою работу, отошел к столу и о чем-то тихо заговорил с Томашом.

— Почему все-таки вы сняли форму? — спросил я капитана.

— Приказ получил, — ответил капитан.

На этот раз в его голосе я не услышал вызова.

— От кого?

— От полковника, которого мы только что похоро­нили.

Назвать фамилию полковника капитан отказался. При этом он извинился. Я смотрел то на капитана, то на спутников и старался осмыслить происходящее. Люди меняют свой внешний вид. Остаются ли они, несмотря на это, солдатами, или превращаются в обывателей, стремящихся спасти свою шкуру? Конечно, я тогда и мысли не допускал, что сам в скором времени расста­нусь с формой. Тогда я был убежден, что без формы нет воинов.

Капитан пришил к ватнику последнюю палочку, на­дел белую косоворотку, а поверх нее ватный латаный пиджак. На нем были замасленные брюки, истоптанные туфли с ободранными носами — словом, в этой одежде он походил на колхозника, собравшегося на черную ра­боту. Переодевшись, капитан засунул за пояс под ват­ником пистолет. Я следил за ним. Наши глаза встрети­лись. Капитан горько усмехнулся.

— Эх, дожили, чорт возьми! — сказал он и покачал головой. И, точно угадав, о чем я думаю, он продол­жал:— Но вы не беспокойтесь, душу я здесь не оста­вил... Птица, раз в году теряющая перья, не перестает оставаться птицей.

— Вот мне и кажется, что вы — птица, — перебил я капитана, — потому что, когда птица теряет перья, ее ловят в загонах голыми руками.

— Вы опять хотите меня оскорбить. Я документов ваших не проверял и не знаю, вы-то что за птица. Я форму снял, а вы свою, возможно, только что натя­нули. Откуда я знаю, что это не так?

— А если все-таки я прикажу вам надеть форму и итти со мной?

— Не смогу выполнить вашего приказания, — сказал капитан твердо. — Делайте, что хотите. Хоть... — он не договорил.

— Хоть расстреляйте?

— Да, полковник умер, и я обязан выполнить его последнюю волю. Я ему подчинялся. Вас я не знаю.

— Томаш, Хусаин, пошли! — обратился я к своим друзьям.

Во дворе нас встретил Гришка и крикнул на бегу:

— Немцы!

Мы выскочили на дорогу. В конце улицы виднелись машины. Мы бросились в противоположную сторону, обогнули двор и скрылись в кукурузном поле.

Минуты через две у хаты, которую мы покинули, по­слышалась стрельба из автомата.

Ночь застала нас на краю кукурузного поля. Снова шел дождь, в выселках продолжали реветь моторы, мимо нас по дороге в соседнее село шло множество ма­шин. В болото возвращаться, естественно, не было ни­какого желания, а переходить дорогу, за которой откры­вался «оперативный» простор, мы не решались. Мы не успели использовать свое пребывание в деревне. Все, что удалось получить нам, это табак и коробок спичек, кото­рые Томаш добыл у спутника капитана.

Снова мы голодны, в карманах — ни крошки. Гложем сырые кукурузные початки, осторожно закуриваем. Утомлены и измучены до предела. Одежда промокла, стало очень холодно. Хусаин свернулся клубком, его сильно знобило. Сперва он молчал, потом вдруг заскулил, как щенок, потерявший мать. Под конец он разразился воплем.

— Хусаин, что с тобой?

— Стреляй меня, пожалуйста, прошу, стреляй меня! — взмолился Хусаин. — Убей меня, все равно я пропал.

Я прикоснулся к голове Хусаина: она пылала.

— Час от часу не легче, — сказал Томаш. — Что будем делать?

Я не ответил. Мне нечего было отвечать.

Через некоторое время Хусаин успокоился, задремал, хотя продолжал дрожать и бредить.

— Давай, Томаш, подробно обсудим наше положе­ние, — предложил я.

— Решай ты, Василий Андреевич. Как решишь, так и будет, — ответил Томаш.

— Нужно выходить из окружения, — сказал я. — Двигаться нужно решительно и быстро, фронт может стабилизоваться, и тогда нам будет труднее.

Томаш согласился со мной. Но как быть с Хусаином?

— Сегодня, да пожалуй, и завтра Хусаин итти не сможет, — сказал Томаш.

— У него лихорадка: приступ пройдет, и он подни­мется.

— Хорошо, если лихорадка.

Хусаин проснулся и попросил пить. Я пощупал его голову. Жар у него не спадал. Томаш молча поднялся и скрылся в кукурузных зарослях.

— Плохо вам будет со мной. Стреляй меня, Василий Андреич, — пробормотал Хусаин.

— Лежи, Хусаин, лежи, — сказал я, думая о том, что как бы там ни было, а товарища мы не бросим.

Томаш принес воды. Дрожащими руками Хусаин взял консервную банку и стал жадно пить.

— Хватит, не пей все, — сказал я, выхватывая банку.

Хусаин сплюнул, потом потянул пальцем изо рта длинный стебель.

— Где воду брал? — спросил я Томаша.

— В луже. Где возьмешь?

Хусаин опять повалился на бок.

До утра в кукурузе было опасно оставаться. Если капитан со своими товарищами благополучно избежал встречи с немецкими пулями, то завтра немцы непре­менно прочешут кукурузу, тем более, если они проню­хают, что здесь скрывался раненый полковник. Хусаин услыхал, о чем мы переговариваемся с Томашом.

— Ходить надо? — спросил он, поднимая голову.

— Да, Хусаин, — ответил я. — Здесь оставаться нельзя.

— Стрелять меня не хочешь?

— Да ты что, как тебе не стыдно? Фашиста стрелять надо, а мы жить будем.

— Бросай меня здесь, — повторил Хусаин.

— Не смей об этом говорить!

— Хорошо, я пойду, — сказал Хусаин и поднялся на ноги. — Ой, голова кружится.

Томаш взял карабин на ремень, мы подхватили Ху­саина под руки и стали выбираться из кукурузы.

Дождь перестал, когда мы вышли из кукурузных за­рослей. Ночь была до того темная, что, казалось, перед нами не широкая степь, а бездна.

В течение ночи мы прошли не более трех километров. Рассвет застал нас в балке у стога сена. Хусаин оконча­тельно обессилел, осунулся, лицо его лоснилось, как воск, а губы покрылись сплошным гнойным волдырем. Он жа­ловался на головную боль и просил — пить, пить, пить...

И я, и Томаш — оба мы смертельно хотели спать. Но заснуть мы не решались. Из деревни все время доноси­лось рычание машин. Целый день мы бодрствовали, целый день ничего не ели. К вечеру гул машин в деревне затих, и мы решили во что бы то ни стало достать для больного молока. С большим риском пробрался Томаш в деревню и раздобыл молока и хлеба. Мы с Томашом немного подкрепились, но Хусаин почти не притронулся к еде. Ночью он снова метался, кричал, «ходил» в атаку во сне и лишь к утру угомонился. Всю ночь Томаш и я боролись со сном. Глаза сами закрывались, и разговор, который мы старались поддерживать, походил на бред...

Разбудил меня Томаш. Было уже совсем светло.

— Как Хусаин? — спросил я, едва успев открыть глаза. Томаш был мрачен и молчал. — Умер?

Томаш покачал головой.

— Ушел.

— Как ушел, куда ушел?

— Я уже часа два как проснулся, — Хусаина нет.

На земле лежал карабин. Из-под его ложа высовыва­лась бумага. Это был старый, помятый конверт с адре­сом «Полевая почта 38540 Хусаин Абызову». Конверт пустой, а на оборотной стороне неровным почерком на­царапано: «Василий Андреич, ты меня не хотел стрелить. Я совсем плохой стал, немец меня схватит и вас схватит. Не могу так, я не предатель. Я ушел, и вы скоро пой­дете к нашим. Прощай. Хусаин».

Мы с Томашом обыскали всю балку, осмотрели ку­старники, но поиски ни к чему не привели. Бедняга Ху­саин не подозревал, как тяжело и пусто стало у нас на душе!

Дата добавления: 2015-11-28