Улыбки летней ночи

Жарко было в городе. Приборьев все окна открыл на улицу, где клевали страшно землю железными клювами экскаваторы. Под самым окном Приборьева Олега был выкопан ров, опоясывающий сырой, многоэтажный, зелёный от старости дом его. Во рве змеились эластичные, чёрные, как безголовые змеи, трубы, но Приборьеву даже днем, при свете огня, виделись в них зелёные мерцающие очи. Царевны, — думал Приборьев. И отходил от окна поставить кофе. Кофе он пил вместо водки, поэтому когда в доме заканчивался кофе, начиналась серая и ненастная водочная пора.

Итак, сегодня в городе было жарко, жаром дышали пыльные стёкла, деревья, птицы, и даже сама река, мёртвая от грязи, была, как сжиженное солнце. Всё пылало; красным огнём пылали шляпы на мёртвых головах высоких чиновников. Где-то в полдень губастая баба на джипе под окнами Приборьева переехала спящего на дороге пьяницу. Его кишки выползли из-под дырявого пальто и так и остались лежать на асфальте. А баба с кем-то визгливо разговаривала по телефону. Впрочем, звук её голоса становился всё тише.

Дом, в котором жил Олег Приборьев, был невысок, семи этажей, и на каждом удивительном этаже его по ночам кто-нибудь да не спал. Где-то ебошили молотками кота, где-то затрахивали насмерть бабу. А где-то просто царил золотой семейный скандал. Слышались шикарные удары сковородой по пьяному черепу — будто из яйца вылуплялся колокол. Этот древний город, в котором люди жили табаком и мылом, открытый своими вонючими, как жопы, окнами в Вечность, мерцал и не хотел исчезать. Били, словно по лицу, на башнях часы, и скрюченные студенты скручивали на скамейках спайс. Цвела река. Река свершала медленный, никому не ведомый ход свой, увлекая целые города мусора — простреленных из пневматики крыс, шляпы, выдавленные вместе с глазами зелёные очки и бутылки, само собою. Иной раз из этой пёстрой груды выглядывала разбухшая синяя рука с чёрными ногтями, и тогда все прогуливающиеся по набережной, испещрённой матом и другими разноцветными и неизвестными, но красиво оформленными словами, пузатые, с пивом и невидимыми огромными крестами за плечами, направив в перстнях указующие персты на объект, приветствовали эту изюминку реки и вообще её богатство.

Разговоры — что из окон, что из люков, что в парках и скверных скверах велись о кротах, о дырах в дверях и платьях, о мужчинах без голов и половых органов, которых находили у ржавых церковных дверей. Или, к примеру, как построить такую машину, которая могла бы повернуть вспять идущего под колёса человека.

— Пить надо меньше, — вот и всё.

Звучали мнения, словно сомнения. Луна вставала над городом такая, какую не видал никто и никогда, огромная, как солнце, с необычайной кроваво-красной каймой. Все на скамейках, в скверах, на пароходах разинули рты свои. Приборьев, сидя на подоконнике своего окна (это была его привычка, особенно он любил сидеть так в сильный дождь, подставив ноги под потоки воды) на втором этаже и болтая ногами в ночи, тоже созерцал это чудо. Нереально, — думал он. Такая может явиться только во сне. Или в каком-то другом мире. Внизу ров был огорожен ублюдочно покрашенной зелёной краской и стоящей на ножках решёткой, и мимо этой решётки в свете фонарей проходили люди с мороженым и с детьми, с собаками и обрезами, со спущенными штанами и опущенными лицами. Сутулые, бухие, танцоры и чтецы, бомжи, слухачи и попы. Проходили юноши в сверкающих бикини, с мини-телескопами наперевес. Изредка проезжали квадроциклы под управлением суровых в пьянстве своём священнослужителей. Рясы их развевались и тонули в тонком вечернем ветру. Бредово было и полезно для души смотреть на этот древний город вечером. Иногда и даже частенько проходили миловидные одинокие девушки — группками, а то и по одной. В это время практически все девушки были одинокими, а если у какой и был парень, то обязательно пизданутый урод со срезанным газовой трубою затылком… Вот Приборьев, к примеру, был очевидцем случая, т.е. самолично наблюдал в ночи такую картину: молодой парень лез по жёлтой газовой трубе в комнату своей пассии. Окно было открыто, и Приборьев сквозь присный смород града сего уловил даже аромат каких-то неизвестных цветов. Скорей всего, это были духи… Но в какой-то момент ржавая труба лопнула, завоняло газом и парня повлекло вон от девушки, уже в какой-то мольбе простирающей к нему красивые свои руки из окна… Труба тяжело прибила парня к асфальту, и он так и остался лежать. Из-под его головы медленно расползалась густая кровавая лужа, а обитатели дома забеспокоились, повскакивали с душных и порочных постелей своих, учуяв запах близкой смерти, то есть газа. Только поэтому паренька и спасли — целая толпа вывалилась на улицу — кто в чём спал, в том и вышли. Кто в ночных колпаках до неба, кто в высоких болотных сапогах, но больше ничего не было, а один мужчина был в дырявом, как решето, демисезонном пальто и сварочных очках, правда, босиком. Но несмотря на подоспевшую и многолюдную помощь, затылок несчастного после удара об асфальт стал очень плоским, словно его срезали лазерным мечом. Долго воняла газом та ночь — от него звёзды позеленели, а деревья покрылись бледным инеем. Грустно и весело в мире, — рассуждал Приборьев, запирая окно, чтоб не воняло. А внизу (тогда ещё не было рва для безголовых змей) два мудака в синих касках чинили газовую трубу. Кстати, девушка не оставила парня, её руки, распростёртые тогда в наполняющуюся, как воздушный шар газом ночь и по сей день нежно гладят плоский, как томик стихов, затылок юноши. Он поглупел, глаза его позеленели и наполнились вечным дождём, но она всё равно каждый вечер читает ему стихи — при свечах и вине.

Луна меж тем подымалась, и становился этот мир, зачарованный светом её, всё прекраснее. Всё-тонуло в зелёно-голубом золоте — и выгоревшие дотла машины с замершими во сне воронами, вцепившимися когтями в рулевые колёса, и трупы бомжей под цветущими деревами. Они умерли просто от голода или от водки. Аромат яблонь покрывал воздух невидимым, но чудесным ковром.

В какой-то момент под окном появились три молодые и очень красивые девушки. Они не были представительницами высшего общества, чем, безусловно, располагали к себе. В руках у каждой было по яркой бутылке дрянного коктейля. Все трое были при табаке. Приборьев прищурился в прозрачную ночь на трёх пришелиц. Они вели меж собою придурочную беседу о парне с голубой собакой на спине.

— Я, блядь, залезаю к нему в окно, а там мадам, прикиньте…

Девчонки прыснули.

— И чё? — все были заинтересованы тем, чё там мадам.

— Лежит перед теликом и дрочит. Вся в бигудях. А по телику таблицы показывают, передачи закончились…

Снова звонкий и весёлый смех.

— Здорово, кошёлки, — крикнул из своего окна Приборьев. — Как оно?

Девушки удивлённо и надменно подняли свои прекрасные головы.

— Ну, здорово, — высказалась одна из них, самая красивая и смелая. У неё была почти голая грудь, а в голове просвечивался ум. Правда, очень сырой.

— Слухайте, девчонки, — продолжал ночной разговор Приборьев. — У вас бабос есть какой-нибудь, а? Рублей сто-двести. Я отдам. Бухануть охота. Хотите — присоединяйтесь.

— Во даёт, а, — произнесла самая смелая девушка, обращаясь к своим сопутницам, которые, как и она, были чуток навеселе.

— Чего не так? — сказал Приборьев, свешиваясь в открытую ночь. — Сейчас скажешь, небось, что стыдно мужчине у женщины деньги клянчить. Не так ли? Знаю я все эти ваши идиотские старушечьи бредни… Из шкафов…

Глаза Приборьева смотрели очень серьёзно, они просто почернели от глубины. Он направил свой длинный указательный палец на самую смелую девицу.

— Тебя как звать? — спросил он.

— Тебе-то чего, — надменно спросила молодая женщина.

— Хочу пригласить тебя на кофе. Кофе осталась только одна порция — для тебя. А когда ты его выпьешь, я запью. Можешь запить вместе со мной, у меня пустая квартира. Будем пить, разговаривать, гулять, кататься на корабле… Если хочешь, конечно.

Неожиданно одна из девушек с силой метнула бутылку коктейля в окно Приборьева. Бутылка днищем вдарила Приборьеву в глаз; он рухнул спиной внутрь своей квартиры. Страшно закричал он, потому что боль была нестерпимой, да и в голове закружились и запели свои песни огненные зелёные змеи — вот-вот провалится в небытие. Между тем с улицы доносилось:

— Бля, Марьяш, ты чё, совсем пизданулась, а? Он же ничего плохого не хотел… Просто звал в гости. Вообще нормальный мужик…

— Щаз — нормальный. Нажрётесь, и выебет тебя. Вот и всё. Домой придёшь без трусов.

— Ну и хули, пусть даже так. Главное — что он нормальный… В нём чувствуется мужик… Не то что в твоём Андрии.

Слышно было, как внизу прыснули.

— А чё Андрий-то, ёпты? Кристин, я чё-то не поняла. Я тут за тебя, блядь, вписываюсь, а ты… Чё не так с Андрием-то?

— А то не так, что на пидора сильно смахивает Андрий твой. Даже жопою виляет при ходьбе. Защитник Отечества, ебись оно Троянским конём.

— Девчонки, да хорош, блядь, вы чё устроили-то, — вмешался приятный третий голос. Приборьев слушал всё это у себя на полу, истекая кровью. Боль была невыносимой. По ходу, глаз вышибли, суки, — мелькнуло в его гудящей, как пчела, голове.

И он стал искать на полу свой глаз. Но глаза нигде не было.

Вытек, — мелькнула более ясная мысль. — Просто вытек, как вода, и всё. С ужасом отнял Приборьев руку от кровоточащей глазницы. Глаз был, но слезился и затмевался кровью.

— Кристина! — вдруг страшным, нечеловеческим голосом заорал он. — Помоги мне, сестра!!!

Кристина вдруг с размаху ударила одну из своих подруг (ту, с которой вступила в перебранку) бутылкой коктейля по голове.

— Блядь! — взвизгнула девушка, роняя дорогие вещи на асфальт и хватаясь за голову.

Бабы за окном сцепились. Каждый знает, что такое женская драка. Не стал исключением и сегодняшний случай. На воздух взлетали клочья волос; душа содрогалась от звука гнущихся и ломающихся ногтей. Приборьев, созерцая происходящее, содрогался, забыв о собственной боли. По асфальту катались какие-то тупые предметы, стоял страшный, демонический визг, рвались одежда и обувь. Кристина, усевшись своей подруге на спину и схватив её крепко за волосы, била её головой об асфальт. Прямо лицом. Рядом лежал разбитый белый «Айфон», забрызганный кровью. Третья девушка вела себя испуганно-пассивно, как будто видела галлюцинацию или дурной сон. Приборьев же, глядя на происходящее из своего окна понимал, что Кристина дерётся за него — поэта и настоящего мужика, которых почти не осталось в мире. Удары лица об асфальт продолжались, но вскоре утихли. Вид Кристининой подруги был страшен — разорванная майка, задранный лифчик, спущенные до колен джинсы и лицо — кровавая маска. «Убьют тебя дома за такое лицо, — подумалось Приборьеву — Потому что не признают». Плюс пуки выдранных волос и разбитый «Айфон». Подруга была без сознания, а Приборьев ужаснулся. Он не мог пока определить, чему именно — жестокости современного человека или чему-то ещё более ужасному.

Кристина меж тем, тяжело дыша, поднялась на ноги. Она гордо вскинула свою красивую голову с разбитым лицом на освещённое окно Приборьева. Он улыбнулся:

— Заходи ко мне. А то в ментовку загребут. Этаж сама видишь, квартира два. Там домофон.

Он сбросил ей ключи.

***

Она поднялась невероятно быстро и сразу бросилась ему на шею. Они целовались; Приборьев ногою пытался закрыть дверь.

— Погоди ты, проворная, дай дверь хоть запру. А то погонятся за тобой подруги твои, тогда и мне несдобровать. Хотя я уже…

Он вспомнил про свой глаз и осторожно потрогал его. Глаз сильно болел.

— Как лесбиянки, я не знаю, — выругался он.

Заперев вход в квартиру, Приборьев Олег направился в ванную — что-то сделать с глазом. Хотя бы посмотреть им в зеркало.

— А как ты узнал моё имя? — спросила между тем девушка, разглядывая в другое зеркало, в передней, свои ссадины и ногти, которые более уместно назвать когтями — так неистово она несколько минут назад рвала ими врагиню свою.

— Интуиция, — страшно заверещал из ванной Приборьев. — Я ей всегда работаю, а то б на кладбище давно снесли.

Приборьев занимался тем, что промывал свой кровавый, как закатывающееся солнце, глаз. Густая кровь, казалось, возбуждала Кристину. Она попросила разрешения принять душ при Приборьеве. Приборьев дал добро.

— Спайс куришь? — заорал Приборьев, а то вода шумела.

— С ума сошёл? Я ещё в своём уме, чтоб курить такое дерьмо. У нас случай был — один парень из нашей школы полез к своей бабе ночью в окно, под спайсом, ну и его, короче, газовой трубой пригвоздило к земле.

— Видал я это, — произнёс Приборьев угрюмо. — На вот этих глазах произошло.

Он ткнул себе рогаткой пальцев в глаза, один из которых всё кровоточил и кровоточил.

— А я думала, в гробу.

— Что «в гробу»?

— Я думала, ты в гробу видал все эти спайсы и прочую дрянь, а особенно людей, их употребляющих.

— Ну, послушай, паренька-то спасли…

— Ага, и он остался дурачком. Спит с ночником и слушает на ночь глупейшие стихи. Мне бы от таких стихов снились кошмары.

Тело Кристины было прекрасно, струи воды стекали по её животу, и бесполезно описывать красоту женского тела, потому что она не поддаётся описанию. Так считал Приборьев Олег Приборьевич. Но представители других эпох считали иначе — они писали, описывали, воспевали, запечатлевали и в итоге миру пришёл конец. Но, может, и нет.

— А я думал, — произнёс Приборьев, — что эта труба тогда сама лопнула, от тяжести его тела.

— Не, всё это спайс, — заверила Кристина, смывая бледную кровь с разбитых губ. Под глазом у неё чернел фингал, как будто она сильно накрасила, но только этот глаз. Глаз этот необычайно сверкал в окружающей его синей черноте — как звезда в ночи. — Говорят, ему в окне привиделось какое-то чудовище, вот он и рванул машинально трубу на себя, чтобы убежать по воздуху. Кажется, даже, что чудовище он увидел в своей любимой. Дело нешуточное… Слушай, у тебя курить есть? А то я свои на улице выронила.

Приборьева глаз вроде начал заживать. И зрел он лучше — в самый корень зеркала, которое, как известно, всё искажает, но для голого тела Кристины это значения не имело.

— У меня нет, в общем, — ответил Приборьев Олег. — Я бросил курить. Я курю только по пьяни — дурная привычка.

— Ты ж сказал, как угостишь меня кофе, начнёшь пить.

— Для этого и держу пачку. Особый случай. Но надо сходить за водкой, заодно проверим, как там обстановка.

— А как же я?

Чёрные сверкающие мокрые волосы ниспадали на прекрасные плечи. Они частию прикрывали грудь, что Приборьева, хоть и наполовину прозревшего, свело с ума. Овладел он ей быстро и нежно. В Кристине было что-то зверское, агрессивное. И Приборьев, как всегда доверившийся своей интуиции, промолчал.

А луна подымалась всё выше. Приборьев, вытершись тёплым полотенцем, с опаской выглянул в окно — ясное дело, боялся вдругорядь получить в глаз бутылкой, а то и чем почище. Но под окном никого не было. Лишь пара кровавых пятен на месте побоища. Даже разбитый «Айфон» уволокли — но уже неизвестно, кто это сделал.

Восхищала Приборьева луна, поэтому он опять взобрался на подоконник, свесив ноги в ночь. После секса его приятно овевал едва ощутимый ветерок, словно дующий с самой луны, по-прежнему под деревьями спали умершие от голода и водки бомжи, а воздух был напоен ароматом яблонь. Неожиданно Приборьеву, среди всей этой прелести ночи, закралась мысль, что Кристина не та, за кого себя выдаёт, и что она, например, может запросто столкнуть его из окна вниз, подкравшись сзади и толкнув в спину. Тогда он упадёт в ров с трубами, напоминающих безголовых змей, обязательно сломает ногу, а то и вообще отправится на тот свет. Что-то в ней было демоническое, а лучше сказать — не совсем человеческое. Чем-то тёмным веяло от этой опасной красотки, расколотившей лицо своей подруги вдребезги об асфальт. Мысли эти сгустили над Приборьевым облако мрачного самосохранения.

— Она уползла, — послышался голос появившейся внезапно на кухне Кристины. — Можешь не высматривать. И в ментовку она обращаться не будет — она неделю назад пристрелила свою мать из отцовского ружья. А потом отца. И ещё кота. Она ёбнутая на всю голову. По телику не видал что ли? Там вся квартира была в крови и в мозгах.

— А на хрена она это сделала? — спросил Приборьев, несколько потрясённый услышанным. Луна всё всходила, и земля опрокидывалась вниз, верша небесный путь свой, дома переворачивались кверху ногами, но люди всё равно ходили не на головах. В доме послышались звуки мучений. Кого-то на кухне рубили топором, и слыхать было, как что-то отскакивает, прилипает к стене.

— А сделала она это потому, что мы с её отцом были любовниками. Он затрахивал меня до потери сознания. И она тоже была любовницей своего отца. Ну а мать — понятно.

— А кота зачем?

— Потому что отец трахал и кота.

Между тем того, кого рубили на соседней кухне, рубить перестали, топор с характерным звуком встал в угол, и там взялись за ножи.

— Какая же здесь слышимость, — пожаловался Приборьев. — Видимо, эти дома создавали специально для этого. Я, например, слышу, как режут мясо. Чьё, интересно? Сына или дочери? Впрочем, это происходит каждую ночь… Слушай, а давай, когда пойдём за водкой, убьём кого-нибудь, а?

— Я с удовольствием. Кого и как ты хочешь сегодня убить?

— Не знаю, пока не решил. Но чур какого-нибудь мудака. Честный и хороший люд — не моя добыча.

Кристина, сидя на табуретке, мастурбировала ручкой ножа. Нож был необычный, кривой, а ручка была слоновой кости. «Не зря ты выбрала именно этот нож, — решил Приборьев. — Мастурбировать им, должно быть, очень хорошо и удобно. А потом убивать». Мастурбировала Кристина прекрасно. Но это была не Кристина.

***

Приборьев Олег родился в семье уродов. Они гасили луну и пожирали дожди. Чуть снегопад — и у них в доме начинался пожар. Это была такая примета — снег пошёл, значит, у Приборьевых будет пожар. Приборий Приборьевич Приборьев, отец Олегов, именно в снегопад наотмашь бил его башмаком по лицу и подвешивал за ноги в сортире на парашютной стропе. Но этим дело не заканчивалось — после он силой вливал в него, подвешенного за ноги, полпузыря водяры и со страшным криком бежал тушить пожар — оставшейся водкой. Олег же от этих наказаний начал видеть чертей. Ему было очень плохо. А один раз он увидел, как отец зарезал мать за кусок колбасы, который она потеряла на улице. Скорей всего, колбасу стянули у неё из сумки собаки, коих в городе было зимой великое множество. Но Эльвира Эльвировна не смогла оправдаться. Приборий Приборьевич нанёс ей около пятидесяти ножевых ранений, после чего отрезал ей голову. Проделано сие было тем самым ножом с ручкой слоновой кости.

Затем Приборий Приборьевич Приборьев схватил сына за волосы и нацедил стакан материной крови:

— Пей. Пей, выблядок, или кончу прямо здесь.

Глядя на отрезанную голову матери, лежащую на столе, Олег беззвучно плакал и пил её кровь. После этого он опять видел чертей, пока отец разделывал мёртвое тело. Черти небольшого размера, бледные или зеленовато-бледные ползали по отцу, в окровавленных очках и старом пальто на голое тело склонившемуся над бездыханной матерью. Он обычно ел людей сырыми, только посыпал тела солью. Исключением стала голова Эльвиры Эльвировны, которую Приборьев-старший погрузил в огромный чан с водой. Сын тихо плакал в своей комнате — ему удалось ускользнуть, а то отец заставил бы ещё отведать и материнской плоти. Но тот был слишком поглощён работой, он выпускал газы, и его очки плотно заплывали кровью, словно жиром.

Олег думал одно, но у чертей были свои планы. Черти тёрлись об его ноги, гладили по голове и успокаивали ласковыми словами. Иной раз они пели Олегу колыбельную. И постепенно у него созрел план убийства отца. Он лежал ночью в постели и мечтал дотла сжечь солнце, стоит тому только появиться. Он хотел дотла сжечь птиц, воспевающих Бога по утрам, машины, людей, кошек и собак — словом, хотел сжечь весь мир. Сей огонь пылал в нём так сильно, что у него как бы разрывало грудь, и сердце хотело выпрыгнуть наружу и разорваться на миллиард кусков. Слёзы заливали его подушку. Но ему не было жалко матери, этой тупой коровы, которая вышла замуж за урода и сдохла за кусок колбасы. Он хотел спалить дотла весь этот мир — вот что стало его мечтой, его жизнью. И убийство отца было хорошим тому началом.

Нож украсть было нетрудно. Некоторое время Олег спал с ним под подушкой, а черти гладили, ласкали, мурлыкали колыбельные. Черти были рядом — один читал Бунина — неясно откуда взявшуюся в этом мясном доме книгу. Тусклый свет абажурной лампы падал на его странное, почти без черт, лицо. Другой чёрт — как бы розовато-бледный — облокотившись на подоконник и наполовину высунувшись в окошко, любовался красотой зимней ночи.

— Какой воздух! — не переставал он восклицать. — Нет, ну что за воздух! Я такого в жисть не вдыхал.

Черти в полумраке носили какие-то тусклые синие светильники, кастрюли и вёдра с водой, возжигали неведомые куренья и пели, без конца пели, но Олегу не становилось лучше от этого бреда, наведённого отцом.

На следующее утро он в постели зарезал спящего отца его же ножом. Он продолбил ему ножом очки вместе с глазами, глубоко, до самого дна черепа, отрезал половые органы и вскрыл брюхо. Потом вгрызся зубами в его глотку и долго пил кровь. Чертей рядом не было. Потом Приборьев Олег сжёг свой дом вместе с трупом отца, расчленённым телом матери и её уродливой, после варки похожей на диковинную рыбу-шар головой, выглядывающую страшным глазом из пустого чана. Уходя, он плюнул ей в лицо. А потом стоял и с улицы наблюдал пожар, который был тоже страшен. Чертей рядом не было. Только солнце, похожее на луну своей ущербностью, свершало свой круг над городом — и вот оно опять плюнуло в реку, и на одном нелегальном судне начался пожар. Но этот огонь был ничто по сравнению с тем, что разыгрался у Приборьевых. Тот пожрал всё — и чертей тоже.

***

Приборьев с Кристиной шли по ночной улице. Олег взял с собой нож отца, Кристина — молоток. Разговоры они вели о современном мире, о будущем и ещё о гниющей реке. Запах от неё действительно исходил ужасающий, и трудно было понять, то ли тонна дохлой рыбы всплыла, чтоб поглазеть на луну, то ли мертвецы — с тою же целию. Корабли ходили редкие, с зелёными и красными огоньками. С них доносились страшные вопли, как будто орали обезьяны или гиены, но вопли эти быстро прекращались, как бы тупыми ударами под дых. Луна вершила путь свой по чистому небосводу. В некоторых окнах было видно с улицы, как мочат кого-нибудь. Например, на первом этаже старуха с белым, как снег лицом, в испачканной чем-то коричневым узорчатой ночнушке вдруг подняла охотничье ружьё и размозжила голову лысому и стоящему спиной к окну человеку — своему мужу. Мозгами и кровью забрызгало оконное стекло и герань на подоконнике, и курицу в пакете, и спящего белого кота. Кот от этого проснулся с недовольной миной и выпрыгнул в форточку. Старуха убийственно вопила над трупом, причём на французском языке. Орала она о каких-то оскорблённых чувствах, униженных людях, осквернённых могилах, цветах, поэзии и дуэлях. Потом, кажется, ушла пить водяру с любовником, который сидел в шкафу, как скелет.

— Интересный город, — произнёс Приборьев, комментируя только что увиденное. — Все словно с ума посходили.

— Не город, а мир, — отозвалась Кристина. — Везде одно и то же. От этого не убежать. Люди бегут в Новою Зеландию, в Америку… Идиоты, кому они там нужны? Превратятся в жирных свиней и сдохнут в мусорном баке. Поэтому мы будем жить здесь и бороться за наше ублюдочное счастье.

— Слушай, — сказал Приборьев, — а что для тебя счастье? Не мочить же людей, в конце концов.

— Есть люди, а есть враги. Для меня счастье мочить моих врагов. Ты думаешь, те две дуры были моими подругами? Ну да, мы когда-то учились в школе. Я решила с ними выпить просто… Не знаю, была ли у меня при этом какая-то цель. Может быть, преодолеть отчуждение, поговорить. Но с ними не о чем говорить… А то, что я была любовницей отца Марьяши — чего тут такого? Он сам меня изнасиловал и набил мне морду, но сделал это виртуозно, как будто вся ненависть к его тупой жене выходила из него. Я это чувствовала и помогала ему. Я была готова всё это принять. Я просила его бить меня сильнее. И я сказала, что он должен затрахать меня до смерти, иначе он никогда не избавится от своей жены. Эта тупая, непроходимо тупая сука была для него сущим бременем. Он, творческий человек, художник, не жил, а мучился с ней. Я, короче, ему так и сказала, прямым текстом: «Будешь с ней жить — сдохнешь. Сопьёшься или попадёшь в психушку. Она тебе не пара». Он внял. Избил меня и затрахал до полусмерти. Я едва ходила. Два дня между ногами была железная буква «П», а перед глазами — кроваво-розовый туман. Но я видела, что человек после этого буквально расцвёл, я почувствовала, как этот булыжник жены медленно валится с его плеч. И я почувствовала себе его спасительницей. Я знала, что Марьяша ненавидит отца, и что её он трахает только для того, чтобы отвлечься от жены, не думать о ней. И вот появляюсь я. Спасительница… Мать полезла с ней в драку, когда застала их с отцом. Выбила ей зуб канделябром. Тогда Марьяша, не одеваясь, вышла, выжрала у себя в комнате полпузыря, потом взяла с антресоли охотничье отцовское ружьё и вышибла им обоим мозги. А потом размазала по стенке кота.

— Погоди, — сказал Приборьев. — Мне в этой истории не всё ясно. А кот-то всё-таки причём?

Глаза Кристины были задумчивы.

— Мне кажется, что она пристрелила его из жалости.

— Допустим. А мать?

— Она ненавидела мать так же, как и отца, неужели не ясно? У неё всегда была мечта освободиться от этой несуразной пары и жить своей, свободной жизнью. Тем более не забывай, я говорила, что она больная на всю голову. Просто пойми — это не семья, а ёбанное блядство. Таких надо просто отстреливать, иначе миру конец. Поверь — это очень хорошо, что они умерли… О! Я поняла, — вдруг остановилась Кристина посреди улицы, на которой воняло говном и трупами. А под колёсами странного автомобиля спал негр с проломленной, видимо, во сне, головой. Дыра в его голове была чернее его кожи. Кристина продолжала:

— Я хочу её добить. Вот кого мы убьём сегодня вечером, а потом будем спокойно пить водку. Она наверняка где-то рядом… Может, сныкалась в каком-нибудь дворе. Ей всё равно не жить, она обречена. Вот достойное убийство. Ну сам подумай, куда она денется? Как будет жить? Ни отца, ни матери, от ментов скрывается… Хотя что менты… Но можно представить, что её ждёт…

— Слушай, — перебил Приборьев. — Ты такая жестокая. И красивая. И умная. А лет — всего ничего. И мне очень понравилось с тобой спать. Со мной давно такого не было… Слушай, можно я тебя ударю? Один раз, не больно.

В глазах Кристины пробежала искорка удивления, но она сказала:

— Валяй!

И встала посреди улицы, воняющей негром, расставив ноги — такая красивая, в обтягивающих джинсах, с распущенными волосами и умными зелёными глазами.

Приборьев со страшной силой ударил её кулаком в лицо. Кристину отшвырнуло назад; она рухнула, и был слышен глухой и тяжёлый удар её затылка об асфальт. Приборьев приблизился. Кристина не шевелилась. Из-под её головы медленно расползалась тёмная лужа. Приборьеву почему-то припомнился тот пришибленный газовой трубой паренёк.

— Ну что, девочка? — сказал Приборьев. — Как жизнь молодая?

Он извлёк из кармана отцовский нож, наклонился над Кристиной и перерезал её глотку. А потом вдруг посмотрел на свои окровавленные руки и запричитал:

— Господи, зачем я это сделал? Зачем же это? Кристина, скажи мне, зачем всё это?

Кристина молчала.

— Слушай, разве мы дикари, убийцы, сумасшедшие? Скажи мне, кто мы? Почему так живём?

Приборьев лежал на асфальте, обняв тело Кристины и плакал. Луна была прекрасна и высока. Прекрасно было лицо Кристины в лунном свете. Выражение этого бледного лица было умиротворённым. С реки доносились гудки и вопли. Трупы воняли.

Приборьев смутно, в полубреду, различил шаги — кто-то приближался к нему. Но ему было не до этого — он горевал по поводу Кристины и по поводу этого мира. Страшное отчаяние вдруг охватило его.

— Эй, — раздался позади него довольно знакомый, недавно слышимый хрипловатый голос.

Приборьев приподнялся на локте и оглянулся, прищуриваясь.

Шагах в трёх от него стояла Марьяша; лицо её было сильно разбито, но кровь уже подсохла. В руках она держала тяжёлое охотничье ружьё.

— Ну что, — произнесла молодая женщина. — Добился своего? А я ведь знала. Что, может, выпьем, а? Выпить есть? Вы вроде за водкой собирались.

Она смотрела на тело Кристины, и слёзы катились по её щекам.

— Что ж ты, а? — сказала Марьяша. — Нет, значит, выпить? Эх ты, бабский угодник.

Невесть откуда прилетели шмели.

— Ну, если у тебя нет, то у меня есть.

Она извлекла откуда-то из бокового кармана бутылку хорошей водки, там было ровно половина.

— Лови, поэт, — скорбно сказала она и бросила бутылку Приборьеву. Тот машинально поймал. — Ты первый.

— Я ещё кофе не пил, — плача пробормотал Приборьев.

— Пей! — велела Марьяша. — Залпом.

Приборьев повиновался-таки и залпом выпил полбутылки водки.

— Легче? — спросила Марьяша.

— Нет… Тяжелее.

— Нож свой давай сюда. Нет, лежи, просто отодвинь ногой. Вот так. Славный нож. Был твой, стал мой.

— Это моего отца, — бормотал пьяный в жопу Приборьев.

— Нету у тебя никакого отца. И не было… Эх, Кристинка, так и не смогла я тебя защитить. Прости меня, подруга.

Марьяша из какого-то неведомого кармана вынула ещё полпузыря.

— Выжрем, поэт? Чур ты опять первый. Слушай, а пёздо я в тебя бутылкой, а?

— Пожалуйста, — слабым голосом произнёс Приборьев. — Я больше не хочу.

— Не хочешь или не можешь?

— Не могу…

— Во пиздобол проклятый, а? За это лови и жри сука! Жри залпом.

Тяжёлое ружьё нависало где-то очень близко. С реки раздался страшный вопль, а затем сразу салют.

— Жри, я сказала! И чтоб залпом!

Приборьев повиновался. Бутылка покатилась по асфальту с таким опустошающим звуком, что, казалось, заплакали мёртвые бомжи.

— На колени! — велела Марьяша.

Приборьев с трудом поднялся на колени. Его кружил водоворот тупого опустошения.

— Зачем? — шёпотом произнёс он. — Хоть ты скажи мне, а?

Марьяша направила дуло ружья ему в голову. Приборьев ощутил прикосновение холодного железа к своей воспалённой и пустой голове, а ещё, высоко над этой головой, движение луны и звёзд — луна была прекрасна. Трупы воняли. Яблоневый цвет покрывал воздух невидимым, но чудесным ковром.

Марьяша спустила курок.

В ночь с 3 на 4 августа 2015 г.

Дата добавления: 2015-12-08