Действительность и характер её влияния на мировоззрение Л.Н. Толстого.

Истоки и основы мировоззрения Л.Н. Толстого – публициста 1880 – 1900–х гг.

«Наименьшее, что можно требовать от людей,

судящих о чьём-нибудь учении,

это то, чтобы судили об учении учителя так,

Как он сам понимал его».

«Жизнь человека есть стремление к благу;

к чему он стремится, то и дано ему:

жизнь, не могущая быть смертью,

и благо, не могущее быть злом»

(Л.Н. Толстой)

Действительность и характер её влияния на мировоззрение Л.Н. Толстого.

К началу 80-х годов XIX века нарастающий протест великорусских пахарей против нищеты, безземелья, унижений, вызывавший сочувствие всех нравственно чутких людей России, соединился в сознании великого писателя и мыслителя с новым для него религиозным сознанием, новым пониманием жизни. Такое сочетание породило бурю: выражая настроения и чаяния «высоконравственного», по его мнению, русского крестьянина, Лев Николаевич Толстой, как принято утверждать, «обрушился со страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс <…>, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь».

Однакоприрода не склонна к резкости любых поворотов и переворотов, включая «идейные». В самом деле - мировоззренческие истоки «поздней» публицистики Толстого лежат далеко за пределами рассматриваемого нами периода. Заглянем ненадолго в эту полуторавековую – и такую близкую - историческую даль…

В году 1857-м, вдоволь уже насмотревшись на рабство, нищету, страдания, невежество, омрачённость и гибель жертв цивилизации в отечестве своём, пройдя через кавказскую службу, Крымскую войну и унизительно – неудачные попытки наладить хозяйство и личную жизнь, 28-летний Лев Николаевич, в числе многих в эти же годы, отбросил иллюзию возможности улучшений общественной жизни в крепостнической России. Раз за разом приходилось ему убеждаться в порочности моральных принципов огромного числа дворян, в их нежелании нравственно очиститься от скверны крепостнической формы рабовладения через сближение с народом и заботу о благе крестьян. И вот он отправляется за ответами на трудноразрешимые вопросы русского бытия в буржуазно-демократическую Западную Европу. Важнейшим из впечатлений от поездки он поделился много лет спустя с читателями в «Исповеди». 6 апреля 1857г., будучи в Париже, в тоскливый, пасмурный день, он присутствовал на совершении государственно-значимого «акта социальной справедливости» - гильотинировании убийцы. «Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом – смерть, что за бессмыслица!..». Единственный разящий удар как будто перерубил благодушную веру молодого художника и жизнелюбца в социальную свободу и разум Запада. «Когда я увидал, - вспоминает автор «Исповеди», - как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял, - не умом, а всем существом, - что никакие теории разумности существующего прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, - я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, чт о говорят и делают люди, а я со своим сердцем».

Итак, Толстому суждено было отбросить суеверия демократии и прогресса «гражданственности» и «правовых свобод» в ту эпоху, когда его соотечественники лишь только успели заразиться этой ложной верой.

«Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса – вспоминает писатель, - была смерть моего брата. Умный, добрый, серьёзный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и ещё менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания».

Отвлекаясь от нестерпимых раздумий, Лев Николаевич обратился в 60-е и первой половине 70-х гг. к хозяйству, семье, педагогической деятельности, усиленному писательству. Но всё это не могло вполне избавить его от мучительных периодов уныния, «остановки жизни».

П.И. Бирюков отыскал в своё время в личном архиве Л.Н. Толстого набросок его предисловия к новой, только что задуманной книге, свидетельствующей о том, что писатель уже в 1874г. признавал «необходимость религии как основы жизни».

Толстой обретает веру. Для верующего же человека жизнь не может быть зло и бессмыслица, горькая ничтожность, ибо она – Божья, добро в ней – от дел, от усилий любовного служения ближним, а значит – Богу. Примечательно здесь определение того, что есть зло, с мирской точки зрения, данное Толстым в письме другу Н.Н. Страхову от 13 ноября 1876 года: «Зло есть то, что разумно с мирской точки зрения. Убийство, грабёж, наказание, всё разумно – основано на логических выводах. Самопожертвование, любовь – бессмыслица».

Признание злом наблюдаемых им проявлений «мирской разумности» было прорывом разумного сознания Л.Н. Толстого к христианству, к такому пониманию жизни, для которого вера не надстройка над материальным положением, не способ отправления интеллектуальных или психо-эмоциональных потребностей, а неколебимое основание всех дел жизни. Возможность такого, истинного, христианства Лев Николаевич обнаружил, сблизившись в 1877 – 1878 гг. с «людьми верующими и трудящимися», с народом. Эти люди «знали смысл жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом не суету, а добро». Таких людей было, за что полюбить, и важнейший переворот совершился. «Со мной случилось то, - пишет Толстой, - что жизнь нашего круга – богатых и учёных – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, науки, искусства – всё это представало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его».

Утвердившееся в эпоху первого пришествия капитализма устройство жизни «элит» российского общества справедливо представлялось Л.Н.Толстому противоестественным, всё более совместимым, по ходу «прогресса», разве что с повальным суицидом на свалке роскоши буржуазно-обывательского быта, но не со здоровой, мудрой и радостной жизнью большинства людей. Общение с неискалеченной природой, свободный, радостный, полезный другим труд, благополучие и покой, независимые от толщины кошелька, семейное счастье, «любовное общение со всеми разнообразными людьми мира» - всего этого был лишён в те времена стандартный обитатель буржуазно-капиталистической социальной среды. Взрывное развитие техники и технологий, массовая урбанизация лишь усугубляли положение. Вместо открытого неба, солнышка, свежего ветра, общения с первозданной природой, растениями и животными, городской человек видел истинную жизнь лишь «из коляски или вагона». И не только медленно и мучительно погибавшие фабричные рабочие, но и лица, занимавшие высокие ступеньки в общественной иерархии – хозяева капиталов и земель, послушные их воле управляющие и приказчики, банкиры, военные и чиновные слуги государства – все эти несчастные были, по выражению писателя, «приставлены» к нерадостной, каторжной работе. Спасения всем этим людям, и полезным труженикам, и представителям «верхушки», искал Толстой-публицист и в 1880-е, и последующие годы.

Стоит подчеркнуть здесь, что Лев Николаевич решительно возражал против отождествления его воззрений на прогресс и цивилизацию с взглядами французского мыслителя Жан-Жака Руссо (1712 - 1778), который призывал, как известно, вернуться к «естественному состоянию» всеобщего равенства и свободы людей, якобы существовавшему в далёком прошлом человечества. Сентиментальное недоверие разуму, полурелигиозная вера в мифического «изначально непорочного» человека, идущая из дохристианской эры выдумка о некоем «общественном договоре» - все эти аспекты мировоззрения французского писателя и философа повлияли, несомненно, на становление мировоззрения юного Льва Николаевича, но отнюдь не сделались его важнейшей частью. Не идентична у Руссо и у Толстого и критика городской культуры (тем более что мыслители стали свидетелями до чрезвычайности разных этапов и особенностей её развития в две разные эпохи). Вот запись Л.Н. Толстого в Дневнике от 1905г.: «Меня сравнивают с Руссо. Я много обязан Руссо и люблю его. Но есть большая разница. Разница та, что Руссо отрицает всякую цивилизацию, я же отрицаю лжехристианскую. То, что называют цивилизацией, есть рост человечества. Рост необходим, нельзя про него говорить, хорошо это или дурно. Это есть, - в нём жизнь. Как рост дерева. Но сук или силы жизни, растущие в суку, не правы, вредны, если они поглощают всю силу роста. Это – с нашей цивилизацией».

«Суком», который «поглощает всю силу роста», Толстой считал паразитический, разрушающий разум и жизнь характер современной ему машинной цивилизации, иначе говоря, - некоторые её уродливые извращения, подобные слишком длинному и корявому суку живого дерева.

Заслуживает внимания и следующее замечание писателя, свидетельствующее о совсем не руссоистскомпризнании им возможного блага цивилизации: «железные дороги, телеграфы, пресса» не только дают «могущественное орудие в руки Чингис-Хана» (правительства. - Р.А.), но и,с другойстороны, «соединяют людей в одном и том же сознании», вследствие чего народ «не можетуже быть принужден повиноваться существующему правительству».

*****

Фундамент «поздней» публицистики Л.Н. Толстого – религиозное научение о доброй и разумной жизни, открывшейся писателю с обретением веры. А не верить и жить, переживая свои и окружающие трагедии российского бытия, не имея опоры в себе, - стало для него мучительно-невозможным.

Дата добавления: 2015-12-08