Читайте также:
|
№ 4 (185) Апрель, 2014 г.
Поэзия Алексея Кривошеева напоминает мне бессонное брожение по продуваемым серым улицам, чтобы увидеть все грязное и чистое, соединить несочетаемое, перестрадать, все принять, выдержав порывы ветра, и двигаться обновленным дальше. И странное дело: видит все, что под ногами, но взгляд его, тем не менее, устремлен снизу вверх!
И хочется бродить до муки,
познать томительный покой,
чтоб о заре запели звуки –
на ярко-рыжей, городской. («Город на взморье»)
Мне кажется, творчество А. Кривошеева в большой мере объясняется особым открытым взглядом, каким он одарен от природы. Этот взгляд мне представляется никогда не сонным, почти не смежающимся и захватывающим далекий горизонт, обширное поле реальности. Как пишет Елена Сафронова, «образный ряд и особый ракурс зрения, сравнимый с прибором ночного видения» (недаром так много полуночных и сумеречных пейзажей).
Известно, что каждый сильный автор имеет свой стиль; и чем он оригинальнее, поразительнее, тем большее могущество вносит писатель в литературу. Может показаться, что стиль Кривошеева производит впечатление ритмических перебоев. Но что это на самом деле, как не движение ветра, то завывающего, то шамански-трансового? Поэтому, когда приступаешь к чтению стихов, и, тем более, слышишь чтение их самим автором, чудится, будто звучит какой-то монотонный речитатив или заунывное пение араба; ритм гипнотизирует, подсказывая образы и рубленые фразы, воспроизводящие прерывистость самого времени, которое по желанию поэта то замедляется, то ускоряется.
Поиски Алексея Кривошеева в области поэзии – сложная ритмика, высокий слог и патетичность, дерзкое обращение с ударениями, оригинальный словарный запас, кажущаяся фрагментарность и выразительность содержания. Говоря словами Александра Залесова: «Колоритный как личность, не ангажированный творческими союзами и упорно вырубающий из буден массив своей очень личной поэзии…» Над ним явно не довлеют никакие обстоятельства, кроме собственного его творчества. Возможно, он совершает и ошибки. Но всякая зависимость есть оседлывание человека. А оседланному тяжело. Спина всякого человека, тем более Алексея Кривошеева, с его гордой осанкой, не приспособлена для седла. Поэтому руководит им жажда свободы, жажда делать то, что нравится, а не идти по проторенным дорожкам; его ум свободен от романтических клише и условностей среды. А это предполагает и тему одиночества, сочетающуюся со зрелостью.
Сам себе серый волк. («Разрыв»)
Восходит луна моих одиночеств
В покинутое тобой небо куба-
жилища. Планидой бессонной ночи
изрыто сердце мое, подруга. («Разрыв»)
Одиночество, иночество в ночи. («Разрыв»)
Я приуменьшил –
жизнь роскошней виршей:
я один на мутной заре. («Кувшин на окне»)
Тебе-то что, свой хруст тянущему
в кошачью тьму?
В который раз рассказу устному
внимать кому? («Возвращение Орфея»)
Моя так захолустна одинокость («Сочетание бессонницей»)
Где они – ни женщины, ни друга.
Наслаждайся ж, чем всегда любил:
ветром, одиночеством, недугом
злой зимы, пока достанет сил. («Недужный ноктюрн», 1998)
Главная сила литературного таланта А. Кривошеева лежит в художественно-архитектурном даре его и в способности проникать внутрь явлений. Его сложная душа, именно в силу своей многосоставности, видит «душу предметов» и чудно лепит их формы, любуясь ими, как скульптор. Где он ни проведет своим резцом, то и остается вечно жить, не забывается, не может забыться! Психологически окрашенная деталь, впечатляюще используемая подчас А. Кривошеевым, становится у него универсальным принципом построения образной структуры произведений. В них называются только отдельные детали ситуации – но детали, столь важные для фантазии слушателя или читателя, что он легко складывает общую картину из рельефных штрихов: «Камень города. Стекло. / Пустота. Ночные птицы». «Дорожные изгибы / да снежные холмы». «На окне – на светлом – кувшин. / На окне – на темном – кувшин».
Его ведущей темой стало умирание, воплощенное в осени. Русский поэт по своему духу. Эта жажда далекой красоты неотделима и от смертной его тоски по вечному.
Как тени ночи пряны в сентябре,
И легкий ворох окон ей к лицу,
Весь вид огней – везде о сей поре –
Как сопредельность смертному концу. («Вокзал бессонницы»)
Вечности сделал глоток и обжегся не больно». («Время пустоты»)
Так обследуй молитвенно холод,
наслаждайся промозглой страной,
исходи до беспамятства город
свежий сумрак серебряный свой. («Наступление осени»)
Весны у него несравненно меньше:
«Побольше бы весны, пожалуй бы,
туристок-птиц. («Возвращение Орфея», 1999)
Ну и главное российские мотивы:
На русские равнины
Засмотрятся глаза.
Поминки, именины,
нетрезвая слеза. («Дорожные изгибы»)
Вот в этом четверостишии отражено все, сколько всего:
В конце концов, жизнь – разве это не густо
затянутый звук, истонченный к концу?
Чем дальше уходишь, тем выше искусство,
но сердца глубины тем больше к лицу. («Мистерия сада»)
Такие прозрения – «густо затянутый звук, истонченный к концу». Как признается поэт: «В юности звук чистый, как звук бытия, а потом истончается. Динамика – появляется понимание и сложность» («Мистерия, 1997»). Через реальность – к метафизике.
Поэт российских улиц и городов, обдуваемых серыми ветрами, в которых куется душа, самобытная и зрелая. Что означает образ ветра? Во-первых, движение, а во-вторых, – порывы, перед которыми нужно устоять. По-видимому, и «вдохновение» находит на него как порыв ветра, как бури, сменяемые полным штилем, туманом, а потом наступают неожиданно такие «пики» заоблачности, воображения, какие даже не снились многим. Чтобы так алкать, надо быть очень голодным и духовно, и физически, и знать всяческие бедствия и счастье.
«Читатель, не трогай этой книги. Помни: “бродят бешеные волки на дороге скрипачей”», – призывает автор. А я бы добавил еще: «Не трогай этой книги, если не хочешь расти». Ощущение такое, будто он знает больше, чем можно знать. Внешне – это бытовая психология, а внутренне – почти мировая метафизика.
И не важно к какому стилю – символистскому или имажинистскому – тяготеет его поэзия, есть у него и то, и другое: где для первого образ – это слово-символ с бесконечным количеством значений (символизм), и, в том числе, ассоциаций, порожденных чутким, восприимчивым воображением читателя, а для второго – это слово-метафора с одним определенным значением (имажинизм). Очевидно, что он не исходит ни из какой стройной теории искусства. Все больше и больше проникаясь интересом к действительности, он достиг того уровня, когда его собственный опыт помог выйти за пределы техники простейшего реализма и воплотить абстрактные мысли в символах с помощью созданного им самим эквивалента метафизического стиля.
Перед писателем-экспериментатором стоит задача расчистить дорогу поэтической функции языка. Другими словами, он должен очистить язык от обычных закостенелых и омертвелых форм, сделать его гибким, полностью выявить скрытые в его структуре возможности. И в результате, конечно, появляется произвольный язык, то есть для него характерно свободное, вне связи с вещами использование знаков.
В итоге сложились принципы художественного повествования, которое отличается не только краткостью, простотой, музыкальностью и живописностью, но и исключительной эмоциональной и смысловой емкостью. Стремясь прорваться сквозь обыденность к «запредельной» сущности бытия, Алексей Кривошеев создает новые выразительные возможности, обогатившие поэзию принципами музыкальной композиции. Не зря поэт сам как-то сформулировал: настоящие стихи хороши тем, что они отредактированы… Богом.
Чтобы оценить творчество Алексея Кривошеева, необходимо полностью погрузиться в этот глубокий метафизический смысл, понять который можно, лишь самому созрев. Не всем дано понять его, и это хорошо!
Свою речь растирая в пургу,
замолкая как трезвый извозчик,
до слепых довести не могу
голос, вложенный в почерк. («Почта пустоты»)
Здесь явственно слышится голос иных миров. «Пророческий» характер поэзии Кривошеева происходит именно от глубочайшей его преданности существу российской жизни. Тоска по вечности придает его муке, равно как и моей собственной, незабываемые оттенки.
Век мой! возлюбленный враг. («Век»)
Боже мой, только меня не выплюнь,
дай только произнести молитву
реберным пересчетом рытвин. («Век», 1996)
Мне мало той дали, той тверди, где звездный аркан. («Астролог»)
Круг заходил за круг,
Брали из божьих рук
Солнечное зерно
души наши давно. («Разрыв»)
Поэзия Алексея Кривошеева напиталась соком действительности, реализма и вместе с тем обрела немного распущенный вид. В плане «картинности» он рисует многое сугубо бытовыми красками, за которыми проглядывает усложненная философия. Это неожиданное объединение чистой среды и грязи могло родиться лишь в воображении, познавшем ужасы бездны, и духовной, и физической, но поднявшемся на новый уровень.
Дата добавления: 2015-12-08; просмотров: 86 | Нарушение авторских прав