Нарисованное болью

Эвер

Я выронила последнее письмо Кейдена на кровать и заплакала. Я плакала не только из-за него, но из-за себя. Смерть его матери стала для меня болезненным напоминанием о моей покойной маме. Я знала, что нельзя сравнивать то, как мы потеряли наших матерей, но еще я знала, что боль — это боль, и каждый чувствует свое горе. Моя боль — все, что я могла дать Кейдену, чтобы посочувствовать ему. Он терял ее настолько ужасно, насколько это возможно — медленно.

Его боль кровью падала со страниц письма. То, что он был пьян, пока писал его, было ясно видно из ошибок, несвойственных ему, из того, о чем он умалчивал. Я научилась читать между строк его письма, чтобы понять то, о чем он не говорил, хотя и пытался. Он был потерян, одинок, он отчаялся.

Хотела бы я сделать еще что-то, кроме того, чтобы написать ему письмо. Но я не могла. У меня не было машины или водительских прав, а папа был на работе и вернуться должен был не раньше девяти или десяти вечера. Теперь он приходил с работы еще позже. Когда я просыпалась в шесть утра, чтобы идти в школу, его уже не было, а домой он приезжал не раньше восьми, обычно позже. Иногда он совсем не приезжал домой. Наверное, спал в офисе.

Все, что я могла — написать Кейдену письмо.

Или... я могла нарисовать ему картину и послать ее.

Я оставила письмо на кровати и пошла в студию. У нас дома было пять спален: папина спальня, спальня Иден и моя, а кроме того, у нас с Иден, у каждой, была своя студия, моя — для рисования и студия Иден — для игры на виолончели. Я надела рубашку, в которой обычно рисую, старую белую папину рубашку с длинными рукавами и воротником на пуговицах. Она была велика мне: даже если завернуть рукава четыре раза, они все равно доходили мне до предплечий, а подол доставал мне до колен. Мне нравилось рисовать, надев только рубашку. Приятное ощущение мягкой ткани на коже позволяло мне полностью сосредоточиться на искусстве. Я кинула джинсы и футболку на пол, заперла дверь и открыла ящик для красок.

Я прикоснулась к гладкой деревянной поверхности и подумала о маме. Ящик был последним, что она подарила мне как награду за то, что в первом полугодии у меня были одни пятерки. Еще больший подарок я должна была получить за отличные оценки во втором полугодии, но мама умерла, а папа не позаботился о том, чтобы сдержать ее обещание. Не то, чтобы это что-то значило. Если она не могла вручить мне этот подарок, это не имело значения.

Теперь ящик был моей самой ценной вещью. Все остальное меня не волновало. Дорогая одежда, которой я когда-то так увлекалась, айфон последней модели, украшения? Все это не имело значения. Мама была художником, и все, что мне от нее осталось — ящик для красок.

Подумав о маме, а потом о Кейдене, я окунула кисть среднего размера в голубую краску. Иногда, если я точно знала, что хочу нарисовать, то брала карандаш и сначала делала эскиз. А иногда, как сейчас, когда я следовала инстинкту, то просто рисовала, ничего не планируя и не придумывая. Я представляла свой разум таким же чистым, как и холст передо мной, и позволяла руке и запястью свободно двигаться. Это были чистые эмоции. Я рисовала внутри себя, по своему сердцу, по своей душе.

Один взмах кистью — и процесс пошел. Простой диагональный штрих по левому нижнему углу холста. Еще один. Кривая линия. Внезапно передо мной появилось озеро, его нечеткие очертания, рябь на воде. Больше кистей — потоньше и потолще, смешанные краски и размазанные тени. У меня в голове промелькнуло воспоминание о Кейдене, о том, как в тот день я рисовала его у озера. Я представила, что он один, дома, лежит в кровати. Лежит на спине и смотрит в потолок, а слезы текут по его щекам и падают на подушку. Он плачет один, в своей комнате.

Я? После смерти мамы, я могла разрыдаться в любой момент. И ничего не могла поделать. Я сидела на математике и начинала плакать, а люди смотрели на меня, потому что знали. Кейден, наверняка, держал бы все в себе, пока бы не оказался дома, и потом бы дал себе волю. Или, может, никогда не давал бы. Он бы все держал и держал это в себе, и никогда не выпускал бы это, и потом когда-нибудь взорвался, потому что так и не выпустил.

В небе над озером появилось солнце — расплывчатое желтое пятно, которое отражалось в воде. Деревья. Кусты. Пространство перед озером, которое и станет центральным местом картины.

А потом — Кейден. Просто его спина, густые непричесанные волосы, темные, как у медведя. Я знала, что, когда он вырастет, он будет большой, как гризли. Я представила, каким он будет через десять лет: большой, неповоротливый, с буйной прической, а его большие карие глаза будут ярко гореть на красивом лице. Я не рисовала его таким, но представила себе это. Я видела его глаза и представляла, как он улыбается мне белыми и ровными зубами. На рисунке он смотрел на озеро, опустив одну руку вдоль тела, а другую, левую, протянув куда-то. Он тянулся к чему-то. К кому-то. К кому-то, кто возьмет его за руку.

Я ничего не могла поделать. Именно такой и должна была быть картина, так что я просто позволила этому случиться. Я нарисовала себя рядом с ним. Волосы у меня были распущены, они опускались почти до пояса и развевались на ветру. Моя правая рука была протянута к нему. Тянулась к нему. Наши пальцы не соприкасались. Рисовать это было больно. В буквальном смысле больно. Я хотела, чтобы на картине мы держали бы друг друга за руки, чтобы наши руки сплетались, но так не получалось. Между нашими пальцами дул легкий ветерок. Я чувствовала этот ветерок, поэтому нарисовала, как под нашими ногами кружатся листья, по-осеннему красные, желтые, оранжевые, большие кленовые листья.

Я отошла назад и посмотрела на картину, склонив голову набок, пытаясь понять, чего же не хватает.

Вот.

Два голубя, которые летали в кроне деревьев, почти незаметные среди листвы. Два голубя, которые летели рядом, улетая от нас с Кейденом.

Он поймет, что это значит. Он догадается.

Тогда все было закончено. Я сняла рубашку, помыла лицо и руки, поскольку неизбежно запачкалась, потом переоделась и оставила картину сушиться. В кой-то веки меня бесило, как много времени нужно, чтобы масляная краска высохла; обычно мне было все равно, потому что я рисовала для себя. В углу моей студии были сложены стопки рисунков, десятки картин, не оформленных в раму, а другие лежали лицевой стороной вверх на чехле для мебели для просушки. Картину для Кейдена я оставила на холсте, зная, что позже мне захочется взглянуть на нее, может, поправить ее или что-то дорисовать. Я сохранила цвета, которые смешивала, помыла кисти и вышла из студии.

Однако следующие несколько дней картина не выходила у меня из головы. В следующий раз, когда я взглянула на нее, то поняла, что она закончена, и не было нужды что-то исправлять. Я видела ее, когда закрывала глаза и засыпала, то, как наши с Кейденом пальцы почти соприкасались, но не совсем. Это было мучение.

Что это значило? Почему я хотела, чтобы на картине мы держались за руки?

Картина даже приснилась мне. Я стояла на высоком берегу и смотрела на чересчур голубое озеро. Все вокруг меня в этом сне было чрезмерно ярким, слишком блестящим и ослепляющим. Я чувствовала, как дует ветер, прохладный, довольно сильный, он пах сосновыми иголками и запахом далекого костра. Я не совсем стояла, а повисла в нескольких футах над землей, достаточно, чтобы пальцы ног касались земли, покрытой листьями. То, что мои ноги не касались земли, во сне не казалось странным. Это было совершенно нормальным, и я просто заметила это и приняла. И потом что-то изменилось. Спокойствие этого момента исчезло, улетучилось без предупреждения. Я повернула голову. И на то, чтобы сделать это, у меня ушел целый год, этот поворот на девяносто градусов все тянулся и тянулся, как будто я двигалась в воде.

Кейден. Он был рядом со мной, так же висел в воздухе, как я, он смотрел на воду и на зеленые сосновые иголки. Он знал, что я была тут. Я чувствовала, что он знает. Кейден повернулся, чтобы посмотреть на меня и, что показалось нечестным, сделал это довольно быстро и естественно. Взгляд его темно-карих печальных глаз пронзил меня.

И потом он оказался в нескольких футах от меня и потянулся ко мне. Я протянула руку, потянулась к нему, я видела печаль в его глазах и знала, что, если только смогу взять его за руку, все будет хорошо. Но я не могла дотянуться до него. Как будто между нами было невидимое силовое поле, которое разделяло нас. Когда наши пальцы почти соприкоснулись, они скользили, расходились и не могли соединиться.

Я проснулась вся в поту, у меня колотилось сердце, на душе была печаль. Это скорее было похоже на кошмар, чем просто на невозможность держать кого-то за руку во сне.

Меня пронзила одна мысль, я вылезла из кровати и, спотыкаясь, побежала по коридору в студию. Включила свет и встала перед холстом с открытым ртом. Даже когда я нарисовала картину, я не поняла, что сделала.

На картине ни мои ноги, ни ноги Кейдена не касались земли.

Глава 10

Кейден

Похороны стали вторым худшим днем в моей жизни. Дед позвонил отцу, чтобы сказать, что они с бабушкой не смогут приехать. Они не могли уехать с ранчо надолго. Хотя дядя Джерри приехал. Молчаливый, с заплаканными глазами, он держался так стойко, как могут держаться только Монро. Из Майами прилетели бабушка и дедушка Кенсингтоны, с красными от слез глазами, и совсем старые. Я только сейчас понял, что отец им никогда не нравился. Они никогда не навещали нас, а мы никогда не навещали их. Они посылали мне открытки на дни рожденья и на Рождество, вот и все. Когда я спросил о них, кажется, мне было десять или одиннадцать лет, мама просто сказала, что она не ужилась с родителями, что по каким-то вопросам они расходились во мнениях. Я тогда не обратил на это внимания, потому что не понимал, как такое возможно или что это значило. Но на похоронах я начал кое-что понимать. В том, как злобно они смотрели на папу, в том, что держались от него подальше, чувствовалась тихая злость и неодобрение.

В церкви, на службе, я сидел рядом с папой и слушал слова проповедника, которого раньше не видел, и который явно не знал маму и говорил общими фразами. Потом я сидел на пассажирском сиденье папиного пикапа, с антенны свешивался оранжевый флаг[8]. Глаза у него были стеклянными. От церкви до кладбища мы ехали двадцать минут, а он так и не сказал ни слова. Если уж на то пошло, с того дня, когда мама умерла, он совсем ничего не говорил мне. Две недели он просто молча приходил и уходил, согнувшись под ношей, которая была мне не видна.

И на похоронах он тоже ничего не говорил. Он стоял в своем костюме, и мне казалось, что ему в нем неудобно. Большим пальцем он потирал узловатые, покореженные костяшки пальцев и все смотрел на гроб, пока священник снова произносил речь.

— … Нам будет не хватать Дженис, мы все это знаем. Все очень любили ее, она была великолепной матерью, отличной женой и любящей дочерью. — Проповедник был стар, его тонкие седые волосы были зачесаны назад, светло-голубые глаза смотрели с выражением фальшивого сочувствия и даже с легкой скукой. — И теперь, когда мы готовимся попрощаться с Дженис, давайте вспомним, как она жила...

Больше я не мог это выдержать.

— Довольно! Хватит! — я услышал, как выкрикиваю эти слова, увидел изумленные выражения на лицах. Папа просто апатично, без интереса, смотрел на меня. — Ты не знал ее, старый козел. Так что просто... просто замолчи. Похоже, больше никто не хочет ничего сказать, даже признать правду. Она умерла отвратительной смертью. Она была медленной и болезненной. И папа не знает, как жить без нее. Посмотрите на него! Я знаю, что вы собрались, чтобы вспомнить о жизни любимого человека, а не скорбеть о его смерти, но все это — дерьмо. Ее больше нет. Так что вы тут можете просто стоять с набожным и печальным видом, но я... Я больше не собираюсь слушать это дерьмо, которое ничего не значит. Черт, это просто глупо. Я иду домой. Я просто хочу, чтобы мама вернулась, но этого не случится.

Дедушка Кенсингтон вышел вперед с разгневанным лицом.

— Послушай, молодой человек! Я не позволю, чтобы ты относился к моей дочери с неуважением...

Я пронесся мимо него.

— Даже не разговаривай со мной. Тебя не было тут, когда она была жива, и не было, когда она умерла, так что не притворяйся, что тебе не все равно. Просто заткнись.

Никто не шелохнулся. Проповедник просто застыл на месте. Друзья и коллеги мамы явно не знали, как реагировать, а папа... он так и смотрел на гроб. А я все шел, оставив за собой толпу людей рядом с ямой в земле. Стоял еще один прекрасный теплый день, солнце ярко светило в голубом небе. И все же... я оставил позади деревянную коробку с телом моей матери.

Я хотел вернуться и схватить гроб, хотел умолять, чтобы она вернулась и обняла меня. Умолять, чтобы папа обнял меня. Сказал мне, что все будет хорошо. Хотел вернуться и попрощаться. Вместо этого я продолжал идти. Я шел среди рядов могильных плит, среди гипсовых ангелочков и белых каменных крестов. Нашел главную дорогу и пошел дальше. Милю за милей, пока ноги не начали болеть. Я даже не знал, туда ли я иду, да и мне было все равно. Я просто продолжал идти. Наконец, я пришел на перекресток, который узнал, и повернул домой. За две мили до дома папа проехал мимо меня, припарковался у обочины и подождал. Я забрался на пассажирское сиденье, и остаток пути мы ехали молча.

Я понял, что ходил больше двух с половиной часов, а он просто ехал домой?

Я почувствовал, что от него исходит запах алкоголя, пахло за несколько футов.

— Ты пьян? И ты за рулем?

Он остановился у светофора, и я распахнул дверь.

— До дома пешком дойду.

Я захлопнул дверь.

Он ничего не ответил, просто тронулся с места, когда загорелся зеленый. Когда через полчаса я вернулся домой, он уже был у себя в кабинете. Я прошел мимо закрытой двери, но остановился, когда ясно расслышал мамину любимую песню Rolling Stones «Paint It Black». Она все время слушала эту песню. Каждое воскресное утро, когда она убиралась в доме, она ставила этот альбом на повтор, включив музыку так громко, что она была слышна во всем доме. Когда бы ни начинала играть «Paint It Black», она прекращала делать то, что делала, садилась и слушала, перематывала до начала и снова слушала. Я думаю, это была ностальгия. Папа всегда слушал либо кантри, либо классический рок, и, я думаю, «Paint It Black» была той песней, которую они слушали, когда только встречались, узнавали друг друга. Как-то она сказала мне, что это была их песня. Их с папой.

Теперь ее слушал отец. Я облокотился о стену и тоже стал слушать. Песня кончилась и потом началась снова. У меня не хватило духу на второй раз. И я рухнул на кровать, настолько подавленный, что не мог ничего делать, только спать.

Глава 11

Через две недели после маминой смерти, когда я вернулся из школы, меня уже ждала коробка. Это была большая коробка, тонкая, но четыре фута в ширину и шесть в высоту[9]. Она была адресована мне, и в верхнем левом углу, на почтовом ярлыке, был написан адрес Эвер.

Я отнес ее в дом, поднялся в комнату и прислонил коробку к кровати. Пока не открывал. Чуть ли не боялся. Я знал, что это — картина, нарисованная Эвер. В последнее время в своих письмах она болтала ни о чем, что меня действительно успокаивало. В эти несколько минут в неделю я мог отвлечься, переключиться со своей жизни на жизнь Эвер.

Она рассказывала, что ее сестра сводила ее с ума. Все время делала упражнения, соблюдала диету, пыталась стать стройнее, тогда как, по словам Эвер, ее близняшка Иден просто не была создана, чтобы быть худощавой и стройной. Я не знал, что сказать в ответ по поводу ее сестры, так что ничего не писал. Я старался, чтобы мои письма были оптимистичными, но у меня не всегда получалось. Дела у меня шли не очень хорошо. Я был одинок. Напуган. Папа стал похож на зомби. Он уходил на работу, приходил домой и исчезал в своем кабинете. С той первой ночи я не видел, чтобы он вырубался, но я знал, что он пил. Когда я выносил мусор, в мешках звенело стекло, и в мусорной урне, которую я каждый день выкатывал на улицу, тоже звенело и побрякивало. Однажды, пока он был на работе, я обыскал его кабинет, но ничего не нашел. А если бы и нашел бутылку, что я должен был с ней делать? Выбросить ее? Поведение папы было нестабильным, и нельзя было предсказать, как бы он отреагировал.

Наконец, я открыл коробку и вынул картину в деревянной раме. На то, чтобы развернуть упаковку, ушла целая вечность, потому что Эвер, чтобы предотвратить повреждение картины во время доставки, упаковала ее как будто до второго пришествия. Когда я, наконец, увидел картину, я понял, почему.

Наши матери.

Я едва снова не начал плакать.

Только когда я забил гвоздь в деревяшку над моим столом и повесил картину, я заметил, что ни мои ноги, ни ноги Эвер не касаются земли. В этом был какой-то смысл, но пока я не мог понять, какой.

* * *

Дорогая Эвер,

Мне очень нравится картина, которую ты мне послала. Она действительно потрясающая. Спорим, когда ты станешь знаменитой художницей, она будет стоить кучу денег. Нет, я ее никогда не продам, но ты поняла, что я имею в виду.

Все-таки в этой картине есть над чем подумать. Даже не знаю, с чего начать. То, как наши руки чуть-чуть не соприкасаются — это как будто смотришь на фотографию, где человек вот-вот упадет. Единственное, чего я не понимаю — почему мы парим над землей. Я едва не пропустил это.

С папой дела идут не очень хорошо. Думаю, он пьет. То есть, я знаю, что он пьет, но он скрывает это. Раньше он не пил так много. Пара бутылок пива по выходным, может быть, бокал вина вместе с мамой по вечерам. Ничего такого. Я тебе тогда не рассказывал, но в ту ночь, когда умерла мама, папа выпил целую бутылку виски. Он облевал весь кабинет, и мне пришлось все убирать.

Я не знаю, что делать. Я хожу в школу, сам готовлю завтрак и обед, убираюсь в доме, стираю, мою посуду, а папа просто игнорирует меня. Когда я подрастал, я никогда не сомневался, что он любит меня. Я знал, что это так и есть. Он не тот человек, который будет все время это повторять, но он проводил со мной время. Знаешь? Он играл со мной в лего или в футбол. Иногда мы с ним ходили на игры Тигров [10]. Он разговаривал со мной, давал советы, как рисовать. Мы вместе смотрели кино. Раньше он каждые выходные смотрел фильмы про Джеймса Бонда. Только с Шоном Коннерри. Все фильмы были у него на DVD, и каждую субботу он смотрел один или два.

Теперь он работает, пьет и спит. Спит он у себя в кабинете, я точно знаю. Моется он в ванной рядом с моей комнатой, а не в одной из основных ванных комнат. Я уверен, что он не заходил туда с тех пор, как умерла мама.

Иногда я думаю, что твои письма — единственное, что позволяет мне оставаться в здравом уме.

Твой друг,

Кейд.

* * *

Школа была просто времяпрепровождением. Я ходил на уроки, делал домашнюю работу. Я не знал, что еще делать со своей жизнью. И у папы было то же самое. Мне кажется, он все еще пил, хотя и держал это в секрете. Я никогда не видел, чтобы он вырубался, не замечал, что он приходит домой пьяный. Он, наконец, запер дверь в их с мамой комнату. По-моему, он вынес свою одежду и поменял диванчик в кабинете на старый диван, обитый кожей. Он работал, платил по счетам и оставлял на кухонном столе для меня деньги. Я ходил за покупками, но делал это так, как пятнадцатилетний мальчик. Я выбирал то, что смог бы донести до дома, то есть макароны с сыром, хот-доги, замороженные полуфабрикаты, которые достаточно просто разогреть, буррито и пиццу, которые разогревал в духовке.

В старшей школе я ни с кем не подружился. Люди пытались говорить со мной, но я просто не мог придумать, что им сказать. Я хотел пойти домой и порисовать, прочитать последнее письмо Эвер, поиграть в «Call of Duty» и «Modern Warfare».

Время шло медленно, и осень уступила место зиме, а зима — весне. В апреле мне пришлось достать другую коробку для обуви, чтобы складывать туда письма.

Мой шестнадцатый день рождения прошел почти незамеченным. Папа оставил мне открытку на столе со словами «С днем рождения, люблю, папа», написанными черной ручкой неуклюжими буквами, и ключи от маминого Джипа Коммандера. Вот и все. Я уже научился подделывать его подпись для разных вещей, в том числе и для того, чтобы сдать практическую часть экзамена на вождение и получить права. Водить машину я тоже тренировался, хотя всегда в одиночку. Несколько раз я проехался по своему кварталу, а когда немного привык, стал уезжать немного дальше, за несколько кварталов, но всегда в пределах моего района. Только через два месяца после моего дня рождения я, наконец, собрался с духом и проехал две мили по Найн Майл Роуд, а потом свернул на парковке Бургер Кинга и поехал домой. Я сам заплатил за прохождение теста второго уровня и сам сдал его.

Еженедельные письма Эвер оставались для меня лучиком света. В свой последний день в школе я получил от нее одно письмо.

* * *

Кейд,

Мы так и не рассказали друг другу, когда у нас дни рождения, так что я и не ожидала, что ты знаешь, что вчера мне исполнилось шестнадцать. Вчера папа отвел меня в дилерский центр БМВ и купил мне автомобиль. Это было довольно глупо, потому что я только недавно получила водительские права с ограничениями. Пока мы покупали машину, то провели вместе больше времени, чем за последние несколько месяцев, и нам вдвоем было неловко. Он не знал, что сказать мне, а я просто злюсь на него, что он закрывался от меня, когда был мне нужен, а теперь он мне и не нужен. Теперь, когда у меня есть своя машина и свои водительские права, думаю, я смогу быть сама по себе.

У тебя ведь тоже был день рождения, правда? То есть, был, конечно, но я просто не знаю, когда он был или будет. Все равно, с днем рождения. Надеюсь, это был хороший день.

Что ты будешь делать летом? Этим летом я не поеду в Интерлокен. Было весело, но не то, что хочется повторить. Я лучше останусь дома, буду рисовать, гулять и фотографировать. Вообще-то, именно этим я сегодня и занималась. Я вроде как прогуляла последний день в школе и поехала (йе-е!) в Бирмингем с фотоаппаратом. Почти весь день я провела в пригороде, фотографируя практически все. Может, я что-нибудь нарисую с пары фотографий. Хотя еще точно не знаю.

Хорошие новости: наконец-то Иден снова нормально ест, после того, как почти весь год она отказывалась от углеводов, считала калории, пила коктейли и упражнялась. Если честно, она просто помешалась на этом. Каждую неделю она очень долго занималась с Майклом, личным тренером, которого папа нанял после того, как прошлой весной Иден доставала его целый месяц. И слава Богу. Тут дело не в лишнем весе. Знаю, я тебе раньше об этом рассказывала, но мы с Иден все время спорим по этому поводу. Вообще-то, единственное, из-за чего мы спорим. Мы сестры, и мы иногда пререкаемся, этого и следует ожидать, но мы никогда по-настоящему не ссоримся, только из-за ее неуверенности. Я хочу, чтобы она была счастлива, понимаешь? Но мне кажется, что она чувствует, что не так хороша, как я или кто-то еще. Знаешь, меня это ТАК БЕСИТ! Даже не могу рассказать. Это просто я, во мне нет ничего особенного. В школе у меня есть друзья, и, наверно, я популярна, но не то, чтобы я что-то делала для этого. И я всегда слежу, чтобы Иден во всем участвовала.

Жаль, что я не увижусь с тобой в лагере этим летом, но может, теперь, когда нам исполнилось шестнадцать, мы сможем где-нибудь встретиться? Может, и нет. Не знаю.

Пиши мне всегда и помни, что ты можешь рассказывать обо всем.

Твой друг навсегда,

Эвер.

* * *

Я чувствовал себя паршиво из-за того, что даже не подумал о ее дне рождения. Я вытащил лист чистой бумаги и начал рисовать праздничный пирог. Я нарисовал его бело-розовым, нарисовал свечи, как будто их только что задули, сверху написал: «С днем рождения!», а снизу: «Загадай желание!»

* * *

Эвер,

Прости, я не знал про твой день рождения. Мой был пару недель назад. Третьего июня. А у тебя двенадцатого? С днем рождения! Я нарисовал тебе праздничный пирог. Наверное, глупо, но все равно, с днем рождения. У меня все прошло довольно жалко. Папа подарил мне мамину машину, но я даже его не видел. Он просто положил ключи на поздравительную открытку, вот и все. Хотя я привык. Ничего особенного. Я сам научился водить. Хотя мне кажется, я говорил, что часто езжу на ранчо деда, но думаю, все будет по-другому, когда я смогу съехать с дороги. На ферме никому нет дела. У деда несколько тысяч акров, так что знаешь, меня там не смогут арестовать, и в аварию я не попаду.

Рад слышать о твоей сестре. Ничего, если я просто оставлю эту тему? Я думаю, так как я парень, все, что я скажу, может быть неправильно или глупо, так что просто не буду ничего говорить. Хотя ты ДЕЙСТВИТЕЛЬНО особенная. Правда.

Этим летом я собираюсь на ранчо деда. Мне это нужно. Мне нужно убраться подальше из Мичигана, подальше от папы, из дома, где должна быть мама, но где ее нет. Так что мне нужно быть на свежем воздухе, и уработаться по полной. Не знаю, поймешь ли ты, но мне просто нужно это. Так что я тоже буду по тебе скучать. Может, мы сможем встретиться до начала школы. Я буду писать тебе из Вайоминга, и после того, как ты получишь мое письмо, ты сможешь написать мне туда. Прямо сейчас мне не вспомнить адрес. Я знаю, что он где-то записан у папы, но я не захожу в его кабинет. Если честно, не знаю, как доберусь до Вайоминга. Обычно папа отвозит меня туда и остается на несколько дней, а потом едет домой, но я не думаю, что в этом году он поедет. Может, я сам туда поеду. У меня есть номер телефона деда, так что я смогу позвонить ему, чтобы он указал дорогу. Думаю, у папы в машине есть GPS, который я могу одолжить.

Я побаиваюсь того, что придется самостоятельно ехать всю дорогу до Вайоминга, но я не знаю, как еще туда добраться. Не думаю, что смогу сам купить билет на самолет. Наверное, я мог бы попросить папу помочь мне, но мне просто не хочется. Он устранился из моей жизни, и я не вижу смысла в том, чтобы даже пытаться вовлечь его. Так что я понимаю то, что ты сказала в начале своего письма о том, что ты злишься на своего отца. Если бы я все время проводил с папой, я бы тоже злился на него. Теперь я... просто пытаюсь жить одним днем, сам по себе.

Ты нарисуешь мне картину? Не обязательно рисовать ее красками, потому что краски сохнут целую вечность. Что угодно. Чтобы у меня было что-то твое в Вайоминге.

Кейд.

Глава 12

Я отправил письмо, потом сел и стал планировать. Я нашел номер телефона и адрес деда. Мне понадобится подробная карта с инструкциями, плюс — немного еды и воды и деньги на бензин. Я не представлял себе, как долго ехать от Мичигана до Вайоминга, сколько бензина или сколько денег мне понадобится. Чем больше я думал обо всем, связанным с этой безумной поездкой, тем больше я боялся. Мне даже не разрешалось водить в промежуток между десятью вечера и пятью утра, но я понимал, что рано или поздно придется это делать.

Может, все-таки нужно попросить папу, чтобы он купил мне билет на самолет.

Я упаковал одежду и все, о чем могу подумать, кроме денег. И потом подождал, пока папа придет домой. Пришел он после девяти, и я ждал его на кухне. Он выглядел... старым, больным и усталым. У него появились морщины под глазами и на шее. Он всегда был большим, сильным, полным жизни и внезапно постарел на столетие. Он прошаркал к двери, зашел, и за его спиной упала проволочная сетка от насекомых, кинул портфель на кухонную стойку и пошел к раковине, теребя пальцами нос.

Не думаю, что он меня заметил. Я сидел за столом и рисовал абстрактную карту США, без государственной границы или границ между штатами, только с дорогами между и основными шоссе; эта идея пришла мне в голову, когда я изучал дорожный атлас, чтобы понять, как добраться из дома до ранчо деда.

— Папа?

Он аж подпрыгнул.

— О, привет, приятель. Я тебя и не заметил.

Он попытался распрямиться, перестать горбиться, но так и не смог.

— Что такое?

— Этим летом я собираюсь на ранчо.

Он зажмурился и вздохнул.

— Не думаю, что в этом году я смогу поехать, сын. Я...

— Я знаю, пап. Я собирался поехать сам. Мне просто нужно немного денег на бензин и на еду. Весь путь я начертил на карте и записал, поворот за поворотом.

Он изумленно уставился на меня.

— Ты собираешься сам ехать от Мичигана до Вайоминга?

Он потер лицо.

— Это же полторы тысячи миль, Кейд. Тебе только шестнадцать.

Во мне вспыхнуло какое-то горячее чувство. Может, злость?

— Я больше не ребенок, папа. Я сам научился водить. Я сам покупаю еду. Сам обучился, сам скопил деньги и сам сдал экзамен на права. Я ходил в школу и получал только четвертки и пятерки, весь год сам стирал и убирался в доме. Я не... я не виню тебя. Я просто говорю, что уже не ребенок. Я сам поеду на ранчо. Мне просто нужно пару сотен баксов на еду и бензин.

Папа как будто еще больше сгорбился.

— Господи, Кейд... Я был дерьмовым отцом, правда? Ты...

— Боже, папа. Я не пытаюсь возложить на тебя вину. Клянусь, нет.

Я обошел стол и встал в трех футах от него. Мой отец, который когда-то казался мне почти сверхчеловеком, теперь был напуган и опустошен.

— Я смогу это сделать, папа. Я сделаю. Мне это нужно.

Он отмахнулся.

— Отлично. Думаю. В сейфе у меня есть какие-то деньги. Подожди.

Он вышел из кухни и пошел в кабинет. Каждый шаг явно давался ему с трудом. Когда он вернулся через пять минут, в руках у него был конверт, набитый деньгами, и сотовый телефон, все еще в коробке.

— Тут больше, чем нужно. Должно хватить тебе на все лето. Плюс — дед может помочь.

Он вручил мне телефон — новенький айфон.

— Предполагалось, что мама подарит его тебе за хорошие оценки после окончания школьного года. Думаю, ты его заслужил. Загрузи GPS. Я запишу тебе все номера, которые тебе понадобятся: мой, дедушкин, бабушкин и телефон дяди Джерри.

— Он подключен? — спросил я.

Он дважды медленно кивнул.

— Да, твоя собственная линия. Наверное, ты знаешь, как им пользоваться?

Я кивнул.

— Конечно, я разберусь.

Повисла долгая, неловкая тишина. Наконец я подошел к нему и обнял одной рукой.

— Спасибо, папа.

Несколько секунд он неподвижно стоял, потом обнял меня крепко двумя руками и прижал к себе, что я едва мог вздохнуть.

— Мне жаль, Кейд. Мне жаль. Господи, мне так жаль. Я просто... не могу...

Он всхлипнул, и мне не хватило духу оторваться от него, чтобы посмотреть, плачет ли он.

— Она была всем для меня. Всем, что я знал. Я был с ней всю жизнь. Она была первой, с кем я подружился в Детройте. Она была...всем. Я... я...

Он замолк, и его плечи поникли.

— Мне так жаль. Я не... не могу...

— Папа, хватит. Пожалуйста. Все в порядке.

— Не в порядке. Ты потерял мать, но все, о чем я думаю — мое...

Я отошел от него.

— Хватит! Черт! Хватит! Не хочу говорить об этом с тобой. Ее нет, и мы оба должны пережить это, сделать все, что в наших силах. Я ничего не держу против тебя. Честное слово. Просто... ты тоже не умирай, ладно?

Я пытался превратить это в шутку, но не получилось.

Он рассмеялся, но смех был безрадостным.

— Я делаю все, что могу, сын.

Не думаю, что он преувеличивал больше, чем я.

Снова между нами повисла тишина, и это было уже слишком. Я сунул конверт в задний карман и вышел из кухни, в прощальном жесте подняв коробку с сотовым телефоном.

— Я, наверное, уеду рано утром, так что... пока.

— Пока, Кейд. Веди машину осторожно. Звони, если понадобится.

Я кивнул, но позвонил бы ему только в случае чрезвычайной ситуации.

Он ушел. У себя в комнате я сел за стол и попытался ни о чем не думать, пока засовывал немного денег в кошелек, а остальные — в рюкзак, где уже лежали альбомы, коробки с карандашами, туалетные принадлежности, карты, инструкции и немного еды. Я заснул, размышляя, что это значит, если папа разрешает шестнадцатилетнему подростку, своему единственному ребенку, самому ехать до Вайоминга. Единственный вывод, к которому я смог прийти — ничего хорошего.

Глава 13

Я был на полпути к Чикаго, когда понял, что так и не рассказал деду о том, что приезжаю к нему на лето. Проблема была в том, что я знал — дед просто лопнет со злости, если узнает, что я еду туда один. Хотя мне все равно нужно ему рассказать. Больше всего дед не любил сюрпризы.

Я свернул с шоссе I-94 на обочину и быстро просмотрел мой короткий список номеров, пока не нашел телефон деда. Глубоко вздохнув, я нажал кнопку вызова.

Прозвучало четыре гудка, и потом раздался низкий, хриплый голос деда.

— Алло? Кто это?

— Привет, дед. Это Кейден.

— Кейден? Твой папаша наконец купил тебе мобильный телефон?

Я нервно рассмеялся.

— Да. Знаешь, за хорошие отметки в этом году.

Я прокашлялся.

— Так вот, этим летом я собираюсь на ранчо.

— Да ну? Неужели наелся своего высокохудожественного дерьма?

— Дед. Это была эксклюзивная программа для самых талантливых детей моего возраста в стране. Было честью поехать туда в прошлом году.

— Но все-таки ты не едешь туда снова.

Я почти видел, как он прищурился, говоря это.

— Да, ты прав. Я наелся этого высокохудожественного дерьма. Но я все равно художник. Так что не слишком-то надейся.

Он любил шутить, что когда-нибудь я приду в себя, решу переехать в Вайоминг и позволю ему воспитать меня, чтобы унаследовать ранчо.

— Вот черт! На минутку я даже обрадовался.

— Прости, дедушка.

Он прокашлялся — знак того, что шутки кончены.

— Так когда твой самолет садится в Шайенне?

Я заколебался.

— Ну, вот в чем дело, дед. Я... в этом году я еду сам.

В кой-то веки дед потерял дар речи. Ответил он только через несколько секунд.

— Дерьмо, — зарычал он, — тебе только шестнадцать. Твой папаша никак не разрешит тебе.

— Я уже уехал. Я на полпути в Чикаго.

— О чем, мать твою, думал твой отец?

Когда я был младше, дед старался не ругаться, но, как и папа, чем старше я становился, тем реже он контролировал свою речь.

Я не нашелся, что сказать, потому что не знал, о чем отец думал.

— Он... он много работал.

— Ты ведь не сбежал, нет?

— Нет.

Я моргнул, когда мимо пронесся полуприцеп и машина затряслась.

— Папа знает.

Дед долго молчал, но я знал его достаточно хорошо, чтобы понять, что он все обдумывает.

— Полагаю, здесь я немного смогу помочь. Я хочу, чтобы ты звонил мне каждые четыре часа, Кейден. Ты понял? Ровно каждые четыре часа. Это значит, что для этого ты будешь останавливаться на обочине, ясно? Пока ведешь, не звони и не пиши сообщения. Убавь громкость музыки. Следи за слепыми зонами[11]. Ты меня понял?

— Да, сэр.

— Это самая идиотская вещь, о которой я слышал. Чтобы в шестнадцать лет самому, черт возьми, вести машину почти тридцать часов. Мне стоит позвонить Эйдану и перекинуться с ним парой слов о том, что я должен делать.

— Не надо, дед. Он... просто не звони ему. Со мной будет все в порядке. Клянусь.

— Он, кажись, никак не может пережить, что потерял твою маму, так?

— Кажись, нет.

От нахлынувших воспоминаний мне стало больно. Когда я приезжал с ранчо, я всегда говорил, как дед немного гнусавил и говорил «кажись». Каждый год мама приходила в ужас и хлопала меня по плечу каждый раз, когда я говорил «кажись» или «не заимел» или что-нибудь такое. В этом году переживать больше некому.

— Это чертовски печально, Кейден. Она была хорошей женщиной, чересчур хорошей для него, я всегда говорил. Я знаю, что потерять ее — худшее, что может произойти, но это не оправдание, чтобы разрешить подростку твоего возраста отправляться в такой путь одному.

— Я знаю, дед. Но я больше не ребенок, ладно? Я забочусь о себе уже довольно долго.

— Ты хороший парень, Кейд. И будешь чертовски хорошим мужиком. Но ты все еще ребенок. И тебе нужно, чтобы твой папаша был для тебя отцом.

Он фыркнул.

— Четыре часа. И будет лучше, если ты станешь звонить тютелька в тютельку. Если устанешь, останавливайся, слышишь меня? Спешить некуда. Просто доберись целым и невредимым.

— Так и сделаю.

— Тогда пока. Люблю тебя, парень.

Я отключился, положил телефон в держатель для напитков и вытер лицо двумя руками.

На какой-то момент я потерял ориентацию, меня охватили сомнения, страхи. Что я делал? Я не мог сделать это. Я был не готов. Мимо пронесся еще один полуприцеп, сотрясая джип. Я глубоко вздохнул, медленно выдохнул. Еще раз. Отключил все чувства, все сомнения. Вместо этого еще раз вспомнил путь до Вайоминга.

Ехать по шоссе I-84 на запад, потом свернуть к Айове, на запад, по I-284/I-80, ехать по I-80 до Шайенна, по I-25 повернуть на север, к Касперу. Ехать по двести двадцатому шоссе до торгового центра, потом свернуть на юго-восток по Бульвару Вайоминг до горы Каспер. Ранчо Эм-Лайн будет через двадцать миль, если свернуть с бульвара Вайоминг на неназванную проселочную дорогу, которая ведет в пустоши к югу от Каспера в Вайоминге.

Я мог это сделать. Я представил себе ранчо, сотни квадратных миль пологих холмов и травы по колено, и далекие горы, вершины которых прорезали небо, которые так и ждали, когда их перейдут и жаждали, чтобы их покорили.

Я завел джип и посмотрел в зеркала, чтобы убедиться, что путь свободен, и потом выехал с обочины, набрал скорость и перестроился на самую правую полосу. Прежде чем включить радио, я подождал несколько минут и набрал комфортную скорость в семьдесят пять миль в час[12]. В мамином джипе — теперь моем джипе, было спутниковое радио, что, наверное, было самой потрясающей вещью, которую я мог представить. Я переключал станции, пока не наткнулся на какую-то хорошую мелодию. Я услышал хриплые звуки гитары и сильный вокал; панель считывания информации подсказала, что играет Volbeat — «The Sinner is You», эту композицию я никогда не слышал. Слова сразу же захватили меня: «Что такое жизнь без капельки боли...»

Именно такой философии я и хотел придерживаться. Но если бы я мог, то предпочел бы жить без такой огромной боли. Я, конечно, слышал всю эту ерунду: то, что не убивает, делает тебя сильнее, и о том, как тяжелые времена учат ценить хорошие времена. Я на это не купился. Тяжелые времена всегда были тяжелыми, и сколько ни думай о том, что все будет хорошо, легче от этого не станет. Что хорошего в том, что моя мать умерла от рака? Что я должен вынести из этого? Я должен пережить это, стать сильнее? Ну... я точно не собирался свернуться в клубок и умереть, так что, да, я это пережил. Но еще я знал, что уже никогда не буду прежним. Я ощущал шрамы на сердце и в мыслях. Раны были глубокими, и по-настоящему они никогда не заживут. Нельзя смотреть, как твоя мать умирает, а отец теряет надежду, и не измениться к худшему.

Я был нарисован болью. Несколькими густыми, покрытыми лаком слоями боли, которая не пройдет.

Я все ехал, милю за милей, час за часом. Чикаго я обогнул с юга и пересек метрополию по промышленному лесу из дымовых труб, из которых вырывались столбы пламени. Я находился где-то между Джолиетом и Дэйвенпортом в Иллинойсе, когда остановился в Бургер Кинге, чтобы поесть и позвонить деду. Еще через четыре часа я был между Де-Мойном, Айова и Омахой, Небраска. Иногда время шло даже медленнее, чем на лекции по экономике, а иногда так быстро, что я не мог поверить, как далеко заехал. Айова и Небраска были плоскими и бесконечными, и только непрерывно звучащая музыка спасала меня от того, чтобы сойти с ума от скуки. Иногда я чувствовал, что начинаю дремать, и тогда открывал все окна, включал музыку так громко, что уши болели, и подпевал во все горло.

Дорога все не кончалась. Она так и бежала под капотом — еще одну милю, еще один час. И еще один час. И еще один. Я разговаривал сам с собой. Разговаривал с Эвер. Разговаривал с мамой.

С папой я не разговаривал.

Закат застал меня на парковке недалеко от Линкольна, где я припарковался под фонарем, запер двери и крепко заснул. Я ехал двенадцать часов подряд, останавливаясь только чтобы поесть, заправиться и каждые четыре часа звонить деду. Когда я проснулся, меня охватил страх. За бледно-оранжевым кругом света, в котором я припарковался, была непроглядная тьма. На дальнем конце парковки стояли полуприцепы, а на самом здании парковки светились бледные флуоресцентные лампы. Я вышел из машины, запер ее и сходил в туалет. Все стены и перегородки были изрисованы граффити: коряво накаляканными ругательствами, именами и тому подобной чепухой.

В автомате я купил колу, позвонил деду и снова отправился в путь. Я ехал в сонной, тихой темноте. За ярким пятном на дороге от света фар не существовало ничего, только темнота и высоко в небе бледная луна; не существовало ничего, кроме музыки, желтой линии посередине дороги, асфальта, белой линии по краю шоссе, да еще время от времени мимо проносилась пара горящих фар.

Я часто думал о том, кто сидел в той машине, что приближалась ко мне, на что была похожа их жизнь, какие проблемы они решали, опустив голову, что пережили. Были ли у них друзья или они были одиноки, как я? Может, в следующем году дела у меня пойдут лучше. Может, я подружусь с кем-нибудь в школе. Или, может, найду себе девушку. Подружку.

Ага, конечно.

Я проехал мимо Карни, Лексингтона и Норт-Платта[13] по пустынным полям, залитыми серым предрассветным светом, мимо стад бродящих коров и табунов лошадей, которые втягивали носом воздух и трясли гривами, мимо Сиднея. В Макдональдсе я остановился, поел и позвонил деду. Эти звонки стали моей целью в поездке. Проехать четыре часа, позвонить деду. Они означали перерыв, возможность передохнуть, остановиться и понять, как далеко я заехал.

Шел второй день моей поездки, и было уже далеко за полночь, когда я проехал под знаком, гласящим, что я прибыл на ранчо Эм-Лайн. Моя машина больше полумили шуршала шинами по длинной, прямой, как линейка, дороге, которая вела к просторному трехэтажному деревянному дому. Дом или, по крайней мере, обшивка из бревен, как любил говорить дед, был старше, чем некоторые из штатов, его построили еще в тысяча восемьсот сорок третьему году. Внутренняя отделка за последние десять лет подверглась значительным изменениям, планировка стала открытой, современной, там сделали громадную двухэтажную гостиную с огромными окнами и кухню, в которой стойки, отделанные под гранит, тянулись на целые мили, а столовые приборы поблескивали нержавеющей сталью. Я любил дом дедушки с бабушкой. Он был огромным, сверкающим, и там было весело. Когда я был маленьким, они разрешали мне носиться по коридорам и скользить в носках по полам из твердого дерева, а дядя Джерри часто бросал мне футбольный мяч из гостиной так, что он подскакивал до потолка, на двадцать пять футов[14].

Я припарковался, выключил мотор и стал сидеть в тишине. Единственная лампочка горела в главном здании, больше света не было на целые мили вокруг. Я выскользнул из машины и тихо закрыл за собой дверь, потом оперся о машину и запрокинул голову, чтобы посмотреть на звезды. Звезд было бесконечное множество, они сверкали, мерцали, кружились и кружились в чернильной темноте — целая вселенная серебряного света. В самом ее центре светился тоненький лунный серп, омываемый звездным светом. Одна из звезд прорезала небеса, упала вниз по искомой траектории и исчезла.

Я не загадал желание.

Я услышал, как тихо скрипнула и закрылась задняя дверь кухни, а потом послышались медленные неторопливые шаги деда. Я продолжал смотреть на звезды, рядом с месяцем я заметил маленький квадратик созвездия и, пока дед подходил ко мне, попытался сосчитать их. Он остановился в паре футов от меня, повернувшись ко мне боком. Я услышал, как открывается картонная коробка, и потом — щелканье зажженной зажигалки. Дед зажег сигарету, глубоко затянулся и выпустил дым в ночное небо. Он выкуривал четыре сигареты в день, ни больше, ни меньше. Это было его единственной, тщательно выбранной слабостью. Он не пил, не брал выходные, не спал допоздна. Каждый день он выпивал по три чашки кофе и выкуривал четыре сигареты. Одну — утром, с первой чашкой кофе, вторую — после завтрака, третью — после обеда и последнюю — поздно ночью, перед сном. Мне этот запах навевал ностальгические воспоминания. Он заставлял меня вспоминать о дедушке, о разговорах, которые затягивались далеко за полночь, о раннем утре на ранчо с полным кофейником и о табачном запахе дыма, которым пах дед, когда мы выводили на пастбище табун необъезженных скакунов.

— Долго ты ехал, — сказал дед в перерыве между затяжками.

Я кивнул.

— Ага. После Омахи я остановился, чтобы поспать, но только на пару часов. Я вымотался.

— По мне, так дорога между Айовой и Вайомингом хуже всего. Все, что ты видишь — бесконечное ничего.

Я рассмеялся.

— От Айовы до Вайоминга прошла большая часть пути.

— Точно. Я горжусь тем, что ты сделал это, хотя и не совсем одобряю, что сделал это в таком раннем возрасте.

— У меня не было особого выбора, дед. В Мичигане я терял гребаный рассудок.

— Следи за своим гребаным языком, парень, — проворчал дед, но, говоря это, усмехнулся. — Когда ты начал так говорить?

— Думаю, некому больше останавливать меня, когда я ругаюсь, — сказал я и услышал, как сорвался голос. Внезапно у меня к горлу подкатил горячий и плотный комок.

— Ты теперь здесь, и ты знаешь, что бабушка тебе мозги промоет, если услышит то, как ты говоришь.

Я кивнул, но гравий у меня под ногами начал расплываться. За двадцать шесть часов я проехал одну тысячу четыреста пятьдесят восемь миль. Я просто устал в дороге, вот и все.

Вот только в глазах у меня стало гореть все сильнее, а потом на носок ботинка упала какая-то капля.

Меня обхватили крепкие объятия. От дедушки пахло сигаретами, одеколоном, дымом от костра и чем-то еще, чем пах только дед. У меня напряглись плечи, и я попытался оттолкнуть его, отойти от него. Дед держал меня.

— Здесь нечего стыдиться, парень. Выпусти все наружу.

Он крепко прижимал меня к своей тоненькой хлопчатобумажной футболке. Даже в свои семьдесят три дед был силен, как лев.

— Это можно чувствовать, сынок. И никто не подумает о тебе ничего плохого. Уж точно не я.

Я вздрогнул, задрожал, и потом из меня хлынул горячий поток слез. Все вышло наружу, рыдания сотрясали и колотили меня. Дед просто молча обнимал меня, а я смирился с его присутствием и с тем, что его сильные руки сжимают меня.

— Я скучаю по ней, дед. Я так чертовски сильно по ней скучаю, что этого просто не может быть. И я скучаю по папе, — я вцепился в рубашку деда, удерживаясь на ногах. — Его нет, хотя он жив и живет в том доме. Он здесь, но его нет. И он нужен мне, но он... просто сдался. Я совсем один. Мне так одиноко. Меня тошнит от этого. Тошнит от самого себя. И я так устал. От того, что больно. Устал скучать по ней.

— Я знаю, Кейд. Знаю. Я не могу сказать ничего, что бы помогло тебе. Просто держись, это все, что ты можешь сделать. Я видел, как умирают люди, ты знаешь. Я об этом не часто говорил, но... хорошие парни, друзья, те, кого я готовил, с кем сражался бок о бок и кого любил как братьев. Боль не проходит. Ты просто встаешь каждый день и делаешь то, что должен делать, и постепенно... ну... на смену боли приходят другие чувства. Другая боль. Но и хорошие вещи. Я встретил твою бабушку, когда, наконец, ушел из армии после того, как три раза побывал во Вьетнаме. Десять лет служил, и почти все время в горячих точках. Видел такое дерьмо, какое ты и вообразить не можешь, и надеюсь, что ты и не увидишь. Что я пытаюсь сказать, я тогда был совсем чокнутый. Встретил твою бабушку, и это было тем добром, которое перевесило все зло.

Он остановился, чтобы затянуться сигаретой и выпустить дым.

— Если бы я потерял Бет... ну, не могу честно сказать, что я бы справлялся с этим лучше, чем Эйдан. Пока ты не познаешь такую любовь, Кейден, ты и понять не сможешь… я даже не знаю, как сказать. Я не очень хорошо обращаюсь со словами. Это переворачивает все внутри тебя. Как будто вокруг молодого побега обвивается лоза, и они растут вместе, пока уже нельзя сказать, где дерево, а где лоза. Если ты это потеряешь, это разорвет тебя на части. Разорвет навсегда. От меня бы ничего не осталось, если бы я потерял Бет. Вот что я пытаюсь сказать. Так что не слишком осуждай твоего старого папашу.

— Я пытаюсь, дед. Я это все понимаю, по крайней мере, так, как умею. Но я... я еще мальчик. Я пытаюсь не быть им. Знаю, что нужно взрослеть. Но иногда мне не хочется.

— Тут нет ничего плохого, сынок. Я сам был сосунком, когда вступил в ряды армии и отправился в Корею. Только неделю назад стукнуло восемнадцать. Я должен был ехать, я знал, что должен. Все парни, с которыми я вырос, вели себя как восторженные дурачки, куражились и храбрились, но внутри, там, в глубине, где прячут все тайные чувства, с которыми не знаешь что делать, мы были напуганы. Чертовски напуганы. Большинство из нас никогда не уезжало из Вайоминга. Я не уезжал. И мой лучший друг Хэнк тоже. Мы вместе пошли в армию, в один и тот же день получили повестку о призыве. Вместе прошли базовое обучение, и нас направили в одну часть. Как нам повезло, мы подумали.

Дед поднял ботинок, положил на колено, стряхнул остаток пепла с сигареты и положил окурок в нагрудный карман рубашки.

— Хэнк... черт его возьми. Этот парень был просто чокнутым. Совсем ничего не боялся. Как герой. Проблема в том, что героизм и бесстрашие и есть то, что убивает человека, и именно это и случилось с Хэнком. Вся наша часть попала в засаду у подножия холма. Пулемет, который стоял на огневой позиции, косил нас, как мишени. Если кто-то из нас передвигался хотя бы на миллиметр, его тут же цепляли. Десятки парней попались на это. Черт, это было ужасно. Ну, так вот, Хэнк вбил себе в голову, что может вытащить нас оттуда. Говорит мне: «Прикрой меня», — как будто мы могли хоть что-нибудь сделать. Хотя мы пытались. Бросили пару гранат, немного поплевались свинцом. Этот безумец Хэнк вскакивает и пускается бежать, уворачиваясь от пуль, как ненормальный. Пули свистели рядом с ним, были на волосок от того, чтобы попасть в него. Он подбегает к этой огневой точке, встает в гребаном миллиметре, бросает пару гранат, по одной в каждой руке, хватает ружье и начинает палить. И, черт возьми, он в одиночку уничтожил эту огневую точку.

— Но... одна пуля попала ему в живот. Это не остановило его, пока все подонки там не подохли. А потом он просто упал. Я видел это. Пуля в живот — это премерзкое дело, Кейден. Отвратительный способ умереть. Он умирал несколько дней. Мы были на поле битвы, и от станции неотложной помощи нас отделял путь, длинною в несколько дней. На целые мили не было никого, кроме доктора Кайла. И Кайл ни хрена не мог сделать, чтобы спасти его. Он умер, крича от боли. Несколько гребаных дней у него ушло, чтобы умереть.

— А я? Я плакал, как ребенок, Кейд. Вот в чем смысл истории, которую мне не следовало тебе рассказывать. Я выплакал свои гребаные глаза, когда он, наконец, испустил дух. Я не хотел взрослеть. Мне было девятнадцать, когда я потерял Хэнка. Я, конечно, быстро взрослел, но это? Потерять своего лучшего друга? Иногда жизнь заставляет тебя быстро взрослеть. И ты ничего не можешь поделать с этим, сынок. Тебе нужно просто вытереть слезы, переставлять ноги и делать то, что должен делать.

Я кивнул и стал смотреть на неисчисляемые звезды, и дед стоял рядом со мной, молча курил. Каждый из нас потерялся в своих мыслях.

Глава 14

Дата добавления: 2015-10-30