Незапятнанная честь

Башир Тимурзиев

Незапятнанная

Честь

Незапятнанная честь

повесть

Пламенному патриоту

ингушского народа –

Картоеву Джабраилу Дабаевичу

посвящается

Славы так и не узнал.

Честь ему воздать пора бы.

Он в сраженьях храбрым стал?

Нет, герой родился храбрым!

Муса Гешаев

«Знаменитые ингуши» (книга вторая)

I

Шел третий год после окончания войны.

Надежда ингушей и чеченцев, что после окончания войны им разрешат вернуться домой на Кавказ, не оправдалась. Более того, 26 ноября 1948 года вышел указ, запрещающий покидать место жительства. В указе было сказано, что за выезд без разрешения коменданта на расстояние более 3-х километров спецпереселенец осуждается на 20 лет каторжных работ.

В день выселения, 23 февраля 1944 года, главы семей были разлучены со своими семьями. Хотя и прошло около четырех лет, однако не все родственники нашли друг друга. Многие главы семей через расспросы или поездки (до 1948 г.) находили свои семьи.

Многие не заставали свои семьи живыми. Тиф, голод, холод сделали свое дело. А тут еще драконовский закон, запрещающий сходить в соседнее село, до которого три-четыре километра.

Пошли аресты. Коменданты работали четко. Люди исчезали и больше не возвращались. В лютые морозы семьи оставались без кормильцев и погибали от голода и холода. Никому не было дела до умирающих людей. В некоторых отдаленных селах о гибели людей узнавали только весной. Мы, дети девяти-десяти лет, сразу стали взрослыми. Перед людьми стоял один вопрос – выжить. Выжить любой ценой. Все дети с семи-восьми лет были обязаны работать в колхозе, как и взрослые.

В ноябре 1948 года было принято Постановление Советов Министров СССР № 4363-1726 сс «О выселенцах», где говорилось, что лица, уклоняющиеся от общественно-полезного труда в местах их поселений, подлежат привлечению к уголовной ответственности. Установлено, что переселение «произведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства».

А 26 ноября того же года принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдельные районы СССР в период Великой Отечественной войны».

Кто-то где-то узнал, что, если дети будут учиться, то их с сентября по май не будут заставлять работать. Вот мы, переростки, по девять-десять лет сели учиться в первый класс. Лично я в первый класс пошел учиться в десять лет. Много у меня было учителей и преподавателей в жизни. Десять классов, техникум, институт, всякие институты повышения квалификации, идеологии, ориентации молодежи. Не о всех я сейчас помню. Забыл имена и фамилии. Но первую свою учительницу помню с 1945 года по сей день. Это была молодая учительница, направленная на работу после окончания учебы. Ее звали (разве забудешь!) Анастасия Ивановна. А вот фамилию точно не помню. То ли Завьялова, то ли Завитковская. Она учила нас с первого по четвертый класс. Так как классных комнат было мало, а может быть и потому, что учащихся было мало, занимались вместе первоклашки и третьеклашки. Затем второй класс и четвертый. Когда мы перешли в третий класс, к нам пришли первоклашки. Я, как говорится, дико извиняюсь, вовсе не об этом хотел рассказать.

Я хотел рассказать об одноглазом учителе, который появился в нашей школе, когда я учился в третьем классе в 1948 году. Он был с черной повязкой на левом глазу, в полинялой военной форме, со смуглым лицом, высокого роста. Левая рука была в черной перчатке. Носил офицерскую фуражку с голубым околышем. Мы завидовали ребятам-старшеклассникам, которых он учил. Не могли дождаться, когда закончим четвертый класс. Жил он в школьном доме возле школы. Жил один. Через несколько дней стало известно, что он ингуш, фронтовик. Что воевал не только с немцами, но и с японцами.

В его достаточно большой комнате вечерами собирались ингуши, односельчане. Все были очень удручены. Хотели знать, что значит «определены на вечное поселение». Что, теперь нас никогда не пустят на Кавказ? Война же кончилась три года тому назад. Много вопросов задавали учителю. Мы, дети, все это узнавали от старших. Нам было неудобно входить в комнату учителя и мы ждали старших на улице до времени, когда они будут уходить домой. И просили рассказать, что сказал учитель по поводу нашего возвращения на Кавказ. Старшие удрученно молчали. Слова «вечное поселение» действовало на всех угнетающе. Конечно, учитель знал, что мы ждем старших допоздна. И вот где-то в конце сентября он вышел из комнаты, когда там собрались старшие, и позвал нас, ребят третьего класса. Нас было человек пять-шесть. Братья Хамхоевы – Багаудин и Хасан, Гойгов Ахмед (сын Хамзата), мой племянник Алихан (сын Юнуса). Мы робко вошли в комнату и сели около русской печки на пол. Старшие сидели на досчатых поднарах. Сам учитель сел на низкий стульчик возле единственного окна.

Один из старших, тоже бывший фронтовик, Уматгирей Гойгов, сидел на стуле, возле стола. Видимо, до нашего приглашения одноглазый учитель что-то рассказывал старшим. И когда все расселись и успокоились, Уматгирей напомнил Аслангирею (так звали учителя), чтобы он продолжил свой рассказ.

Учитель снял фуражку, поправил повязку на левом глазу, расстегнул верхнюю пуговицу на гимнастерке, обвел всех своим добрым, мягким взглядом и продолжил:

– Так вот. Мой отец на привозном базаре в Владикавказе, когда он продавал дрова, познакомился с одним мужчиной, по национальности немец.

Отец рассказывал...

В этот день продать воз дров мне не удалось. Было уже поздно, начало темнеть, я решил, что нужно найти место, чтобы переночевать, дать лошади отдохнуть и накормить. И, уже выезжая из пустеющего базара, я вновь встретил того немца, с которым днем познакомился и разговаривал. Немец улыбнулся мне и сочувственно спросил:

– Что, ингуш, не продал дрова?

– Да, вот видишь, не продал, – ответил я.

– Надо, ингуш, приезжать рано утром, когда много покупателей. А после обеда продать дрова трудно, да и цена низкая.

У меня в городе ни знакомых, ни родственников не было. Я спросил у этого немца, не знает ли он, где можно переночевать и чтобы можно было дать лошади отдохнуть и накормить ее (овсом я запасся еще дома).

– Знаю, где можно переночевать и дать лошади отдохнуть. Правда, далековато, но ничего. Садись поедем. Слышал о «Немецкой колонке»? Или «Михайловка»?

– Да, слышал. Это не далеко. А сколько берут за ночевку? – поинтересовался я.

– Дорого, ингуш, дорого, – сказал немец, улыбаясь. – Как продашь дрова – расплатишься. Будешь ночевать у меня. И для лошади есть место и для твоей брички. Только по пути мне нужно зайти к одному человеку. Меня зовут Оскар. Дахтлер Оскар. В «Немецкой колонке» меня все знают. Садиться на бричку Оскар отказался. Мы с немцем пошли пешком. Через некоторое время Оскар сказал мне:

– Жди меня здесь. Не переживай. Я скоро вернусь. Тебя как зовут?

– Дауд. Гондоров Дауд, – ответил я.

Оскар скрылся в темноте. Куда-то быстро-быстро спешили люди. Только в некоторых домах светились окна. Где-то далеко что-то тяжело бухало. Не было слышно ни пения петухов, ни лая собак, ни плача детей. Надвигалась темная ночь. Шел 1918 год. Отец позже рассказывал, что когда он познакомился с Оскаром и мы переехали жить в «Немецкую колонку», мне было полгода.

Вскоре Оскар вернулся и мы поехали дальше. Через некоторое время выехали на совершенно ровную и светлую улицу. Во всех домах светились окна. Около одних ворот Оскар велел мне остановиться. Открыл ключом калитку, вошел во двор, открыл ворота. Показал место под навесом, где поставить бричку, а сам зашел в комнату. Через несколько секунд он вышел и начал мне помогать. Отделил вожжи от уздечки, развязал супонь, ослабил гужи, убрал дугу, снял с лошади хомут. Освободил подпруги, снял сиделки и потник. Хомут, сиделку и потник он унес в какое-то помещение. Вожжи, подпруги аккуратно повесил. Достал ворсистую щетку и подал мне. Показал на деревянную емкость для корма лошади. Показал и на бочку с водой, возле которой стояла дубовая кадка. Когда я закончил приводить лошадь в порядок, Оскар поманил меня и вошел в небольшое помещение, показал на маленький кувшин с ручкой, на бочку с водой и на дверь.

– Туалет, – и ушел.

Когда я вновь вошел в помещение, то там уже стоял тазик, низенькая скамеечка и чистые калоши. Я достаточно хорошо знал ингушский обычаи и ритуалы. Но этот немец откуда все это знает, подумал я. А может он вовсе не немец. Когда я начал совершать малое омовение, Оскар подал мне мыло, а сам стал ждать с полотенцем. Я все больше удивлялся, но молча выполнял все нужные действия для совершения намаза. Стоя в стороне, Оскар внимательно следил за мной, и, когда я закончил все действия, подал мне чистое полотенце.

Я аккуратно вытер лицо и руки и вернул Оскару полотенце. Убрав тазик, скамеечку, мыло и полотенце, где им положено быть, Оскар сказал:

– Пошли, – и вышел из комнаты.

Я последовал за ним, но прежде чем Оскар поднялся на крыльцо, я его окликнул:

– Оскар, мне надо, – и, подняв руки к вискам, показал, что мне нужно совершить намаз.

– Пошли, пошли, – сказал Оскар, – не на улице же ты будешь совершать намаз.

Поднялся на крыльцо и открыл дверь.

– Эльвира, принимай гостя, – улыбаясь, сказал он.

В дверях появилась женщина средних лет.

– Пожалуйста, битте-битте, – сказала она и вышла на крыльцо.

Я на несколько секунд был в нерешительности: пропустить хозяина или войти самому.

– Ингуш, ты чего, испугался, – сказал Оскар, смеясь.

Женщина, прикладывая руки к груди, все повторяла:

– Битте-битте, пожалуйста.

Я поднялся на крыльцо, поставил яловые сапоги, снял калоши и в одних носках вошел в комнату. Хозяева тоже вошли за мной. Оскар взял меня за локоть и повел в смежную комнату, где уже лежал молитвенный коврик. Показал рукой направление, куда лицом надо стоять и вышел из комнаты.

Все больше удивляясь, я совершил послеобеденный и вечерний намазы. Достав из нагрудного кармана четки, произнес по сто раз за каждый намаз: ЛаилахIа илаллахI (Нет Бога кроме Аллаха), совершил дуIа. Я поднялся и легко кашлянул. Дверь тотчас открылась и Оскар сказал:

– Я думаю, что сейчас уже можно накормить и напоить лошадь. Скажи, Дауд, какую меру ты даешь лошади на ночь. Я быстро отсыплю и вернусь. Тогда и мы поужинаем.

– В мешке с овсом есть чашка. Отсыпь четыре чашки, – сказал я.

Оскар быстро вышел. Женщина хлопотала возле русской печи. На столе уже стояли приборы: чашки, миска, стаканы, вилки, ложки и еще много всякой мелочи, которой я никогда и не видел. Кругом все блистало чистотой.

Я заметил так же, что в доме много вышитых разной величины салфеток. Женщина показала мне на комнатные тапочки (вернее, полутапочки без задника) и велела одеть. Я повиновался и сел на стул, стоящий возле стола. Вошел Оскар и что-то сказал женщине.

В это время послышался плач ребенка. Она, на ходу вытирая руки, направилась в другую комнату, а Оскар, без всякой суеты, не спеша, поставил на стол все, что приготовила женщина: вареный картофель, вареные яйца, творог, хлеб – лаваш, соль, перец. Плач ребенка прекратился и женщина вернулась. Оскар сел к столу и сказал:

– Ну что, Дауд-ингуш, давай поужинаем тем, что бог послал или как у вас у ингушей говорят, тем, что Аллах послал, – и взял кусок лаваша.

Я поднял обе руки и произнес: бисмиллахиррахманиррохим – Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Я прочитал всю суру.

Только после прочтения этой суры Корана я взял яйцо, постучал о стол и медленно начал снимать скорлупу. Некоторое время мы ели молча. Потом Оскар спросил:

– Дауд, ты из какого села, где живешь?

– Мы живем в селе Базоркино, – ответил я и начал чистить второе яйцо.

– А семья у вас большая, Дауд? – вновь спросил Оскар.

– Да нет, не большая. Я, жена и сын шести месяцев. Близких родственников у меня нет. Они умерли от брюшного тифа. Тогда мы жили далеко в горах, в Верхнем Лейми. Я с несколькими пацанами, оставшись абсолютно без родителей и без близких родственников, попал в дом призрения в городе Ставрополь. Меня звали как Давида Гондарова из рода Лейми. Возраст – четыре года. Там нас учили читать, писать. Обучали слесарному, кузнечному и шорному делам. Когда нам, по расчетам начальства, исполнилось по шестнадцать лет, нас определили на кожевенный завод, где на жизнь мы должны были зарабатывать сами. Проработал четыре года, а потом призвали в армию. Эти четыре года я жил с одиноким дворником-татарином, который хорошо владел арабским языком. Он научил меня основам Ислама. Заменил мне и отца и мать, которых я почти и не помню. А вот горы все время стояли перед глазами, даже во сне. Эти четыре года – самые счастливые в моей жизни. Если бы не встретил этого старика, не знаю, кем бы я стал. В жизни много соблазнов, а они порождают пороки. После моего возвращения из армии, а я служил четыре года в городе Оренбург, мы с Алимом (так звали моего приемного отца) купили старую халупу недалеко от центра города. Стал опять работать на кожевенном заводе, но уже начальником участка и хорошо зарабатывал. Халупу мы за год отделали. Соорудили новые помещения для дров и угля, огородили свой участок забором. Если мы раньше все время жили в одной комнате, то теперь у нас были две, хотя и не большие, но удобные комнаты с отдельными входами и довольно большая прихожая. С выходом из прихожей мы с Алимом пристроили небольшое помещение для хранения продуктов. Алим был большой мастер всяких солений. Он знал большое количество рецептов. У нас круглый год были соленые огурцы и помидоры, соленые дикие груши, разного вида варенья. На всю зиму мы с Алимом делали заготовку картофеля, риса, кукурузы, пшеницы, тыквы, перца. Это для того, чтобы часто не ходить на рынок, чтобы экономить дорогое время. Оскар, мне постоянно, всегда не хватало времени. После работы, вечерами я занимался арабским языком. Алим прикрепил меня к одному знатоку-арабисту, которому еженедельно я должен был сдавать определенный раздел. Этот арабист, тоже татарин по национальности, был очень строг. Его уважали и боялись ученики. Со мной, с переростком, он часто занимался не только в пятничный день, но и в другие будние дни по вечерам. Я чувствовал, что и он и Алим радовались моим успехам в учебе. И вот где-то года через три после возвращения из армии, когда я с хорошими знаниями закончил два махала (из четырех), я узнал, что состоятся состязания между закончившими первые два, как я уже сказал, махала. Мне захотелось принять участие в этом состязании. Алим и мой учитель одобрили мое решение. Запись участников состязания производили в соборной мечети города. Я записался и узнал дату.

Через неделю после пятничной молитвы, начались состязания. Система была такая: садились два участника друг перед другом. Задавали по пять вопросов. У кого был перевес в правильных ответах – тот и побеждал. Так проходил первый круг отбора. Победители вновь встречались между собой. И так продолжалось, пока не оставались двое. Если же количество правильных ответов бывало равным, то и после пяти вопросов задавались вопросы, пока один из участников не получал перевес в один бал. За ответами следила авторитетная комиссия. Участников в этот раз было более шестидесяти. Состязания шли быстро. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Победитель отходил в одну сторону, проигравший – в другую. Я прошел хорошо пять туров. Алим и мой учитель были мной довольны. Наконец определился мой последний «противник». Сидевший до этого невозмутимо, мой наставник-учитель подозвал меня и велел сесть около себя.

Он довольно долго молчал, перебирая красивые, в крапинках, бусинки четок. Совершив дуIа, спрятав четки, он спросил меня:

– Дауд, ты помнишь кто ты по нации?

Этот вопрос меня волновал всю мою сознательную жизнь. Я помнил из детства только горы. До шестнадцати лет меня записывали как «кавказец». В армии меня записали как татарина. Но я знал, что я не татарин, хотя татарский и арабский языки знал хорошо.

– Учитель, – ответил я. – Я не татарин, не русский. Я – или ингуш, или чеченец. Я точно не знаю. Но я буду искать свои корни. Алим обещал отпустить меня в Грозный и Владикавказ на несколько дней. Скоро директор завода обещает дать мне отпуск. Может быть кто-нибудь помнит, из каких сел увозили сирот в Ставрополь после брюшного тифа.

– Тебе, Дауд, только 27 лет, а вот ему (он указал глазами на мужчину средних лет) больше тридцати четырех. Судя по списку, он ингуш. Учился в Дагестане, в Темирхан-Шуре. Многие ингуши учились там и учатся сейчас. Тебе предстоит трудная «дуэль». С ответами не торопись. Ингуши, если уж учатся, то учатся очень углубленно. Я встречал одного ингуша в Мекке во время паломничества. Он удивил многих арабистов своими знаниями основ Ислама. Этот человек, который сейчас будет с тобой состязаться, очень похож на того, которого я встречал в Мекке, но он значительно моложе того. Да и прошло с тех пор тринадцать лет. Желаю тебе успеха. Иди, тебя уже приглашают.

В мозгу у меня набатом стучало: «Ингуш! Ингуш!»

Я много раз видел, как здороваются кавказцы. Они здороваются совсем не так, как здороваются татары или мусульмане на востоке. Они не складывают ладони, не кланяются. Они протягивают правую руку и говорят: «Ассалам алейкум!» Не «Салам алейкум», а именно «Ассалам алейкум». А часто и крепко обнимаются, говоря при этом «мой мусульманский брат». Вот я и решил так поздороваться со своим последним «соперником». Только решил к этой формуле добавить слова «мой кавказский» и понаблюдать за ним.

Как только имам соборной мечети Ставрополя Габдулла объявил, что начинается последнее соревнование между жителем Ставрополя и жителем Владикавказа, все, кто находился в мечети, сгрудились вокруг центрального ковра, где проходили соревнования. Мы с владикавказцем невольно оказались лицом к лицу на расстоянии пару метров.

Как только имам мечети поднял руку и произнес:

– Начинайте!

Я сделал шаг к сопернику и приветствовал его:

– Ассалам алейкум, мой мусульманский, мой кавказский брат!

«Противник» удивленно посмотрел на меня и крепко пожал мне руку. Мы оба сели. По правилам соревнования вопросы задавать начал старший из соревнующихся. В мечети установилось гробовое молчание. Двое «учетчиков» устроились возле нас со своими письменными принадлежностями для записей вопросов и ответов.

Заметно улыбнувшись, мой «противник» задал мне первый вопрос:

– Скажи, брат, в каком стихе солгали пророки?

Я, чуть подумав, ответил:

– В слове Его (велик Он): «И они вымазали его рубашку ложной кровью». Они – это братья Юсуфа.

Имам мечети поднял руку и громко сказал:

– Принимается.

– Скажи, брат, каковы условия малого омовения? – задал он второй вопрос.

Эти азбучные сведения я знал с тех пор, как меня усыновил Алим. И не задумываясь ответил:

– Предание себя Аллаху, способность различать чистоту воды, отсутствие ощутимого препятствия и отсутствие препятствия по закону, – отчеканил я.

– Скажи, брат, о пяти вещах, которые Аллах Великий создал прежде создания тварей? – задал он третий вопрос.

– Это вода, земля, свет, мрак и плоды, – ответил я.

– Скажи, брат, что такое вера Ислама? – задал он четвертый вопрос.

– Свидетельство, что нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммед – посланник Аллаха, – дал я ответ.

– Расскажи-ка мне о женщине от мужчины и о мужчине от женщины? – задал о свой пятый вопрос.

– Это Ева от Адама и пророк Иса от Мариам, – ответил я.

– Все пять ответов принимаются как достоверные, – сказал Имам.

– Теперь ваша очередь, Дауд Гондоров задавать вопросы, – повернулся он ко мне.

Я немного помедлил и задал первый вопрос:

– Расскажи о единой местности, над которой взошло солнце один раз и не взойдет над нею потом до дня воскресения.

– Это море, когда Муса ударил его своим жезлом; оно разделилось на двенадцать частей, по числу колен, и взошло над ним солнце, и не вернется оно к нему до дня воскресенья, – ответил владикавказец.

– Расскажи о пяти созданиях в раю, которые не из людей, не из джинов и не из ангелов, – задал я второй вопрос.

Помолчав некоторое время, он ответил:

– Это волк Якуба, собака людей пещеры, осел аль-Узайра, верблюдица Салиха и Дуль-дуль, мул пророка (да благословит его Аллах и приветствует).

– Расскажи о правиле правил, о правиле в начале всех правил, о правиле, нужном для всех правил, о правиле, заливающем все правила, об установлении, входящем в правило, и об установлении, завершающем правило, – задал я третий вопрос.

Он сложил руки, как это делают при совершении намаза. С закрытыми глазами, чуть заметно шевеля губами, он сидел, и видимо, слушал внутренний голос.

Напряжение в мечети нарастало. Имам мечети Габдулла спросил:

– Чориев, вы будете отвечать?

– Да-да. Конечно. Слава Аллаху. Одну минутку, – и он достал из нагрудного кармана гимнастерки миниатюрной футлярчик, поцеловал его и ровным голосом начал отвечать на мой третий вопрос.

– Правило правил – это познание Аллаха великого; правило в начале всех правил – это свидетельство, что нет Бога, кроме Аллаха, что Мухаммед – посланник Аллаха; правило, нужное для всех правил, – это малое омовение; правило, заливающее все правила, – это большое омовение от нечистоты. Постановление, входящее в правило, – это промывание пальцев и промывание густой бороды, а постановление, завершающее правило, – это обрезание.

– Расскажи, почему не пишут в начале суры «Отречение»: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного?» – задал я четвертый вопрос.

– Когда была ниспослана сура «Отречение» о нарушении договора, который был между пророком (да благословит его Аллах и приветствует!) и многобожниками, пророк (да благословит его Аллах и приветствует!) послал с ним своего двоюродного брата и зятя Али ибн Абу-Талиба (да почтит Аллах его лик!), в день празднества, с сурой «Отречение», и Али прочитал ее им, но не прочитал: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного!»

– Хорошо, расскажи о числе сподвижников, которые собирали Коран при жизни посланника Аллаха (да благословит его Аллах и приветствует!), – задал я пятый вопрос.

– При жизни пророка Мухаммеда (да благословит его Аллах и приветствует!) собирали Коран его сподвижники. Вот их имена: Зейд ибн Сабит, Осман ибн Аффан, Убейд ибн Каб и четвертый из них... – владикавказец замолк. Так прошло минуты две-три. Он вновь достал ларчик из кармана, раскрыл его, достал оттуда махонькую книжечку, я думая, что это был Коран, раскрыл его и поцеловал. Закрыл, уложил в ларчик и спрятал в карман гимнастерки. Еще посидел немного с закрытыми глазами и сказал:

– Четвертый из них был – Абу-Убейда-Амир ибн аль... аль... аль-Джарах.

Вздох облегчения прошел по всей мечети.

– Все пять ответов принимаются как достоверные, – сказал имам мечети.

Таким образом, мы задали по пять вопросов и набрали по пять «очков» (баллов).

Отец рассказывал...

Имам мечети громко произнес:

– Продолжайте!

В мечети стояла такая тишина, что можно было бы слышать полет мухи, если она там летала. Владикавказец сидел с закрытыми глазами. Мне показалось, что он за несколько минут похудел. Он молчал. Время шло.

– Чориев, задавай вопрос! – сказал имам мечети.

Кавказец чуть заметно встрепенулся всем телом, открыл глаза и задал мне шестой вопрос.

– Скажи, брат, ниспослал ли Аллах Коран весь сразу, или он его ниспосылал по частям? И сколько времени ниспосылал? Сколько сур в Коране? Куда они ниспослались?

Я отыскал глазами своего учителя и моего приемного отца, Алима. Они сидели в третьем круге и зорко смотрели на меня. Было видно, что они оба начали за меня волноваться. Они ждали моей победы. Их волнение выдавала осанка. Среди огромного количества глаз, их глаза светились, как звезды в яркую ночь. Я не мог нарушить их ожидания. Медленно, громко чеканя каждое слово, я сказал:

– Нисходил с ним Джибрил – верный (мир с ним!) от Господа миров к пророку Мухаммеду, господину посланных и печати пророков, с повелением и запрещением, обещанием и угрозой, рассказами и притчами в течение двадцати лет, отдельными стихами, сообразно с событиями. Всего сур в Коране сто четырнадцать, мекканских из них – семьдесят сур, а мединских – сорок четыре.

– Ответ принимается как достоверный, – сказал имам мечети. – Продолжайте.

Напряжение среди присутствующих росло. Некоторые из внешних кругов вставали на колени.

По последнему вопросу своего «противника» я понял, что числовые данные в сурах Корана он считает самым трудным разделом и поэтому он и задал мне шестой вопрос с численными величинами. «Раз так, – подумал я, – нужно «бить» его по его же слабому месту». Быстро сформулировав вопрос в уме, я четко и выразительно задал свой шестой вопрос:

– Скажи, мой брат, сколько в Коране десятых, сколько стихов, сколько букв и сколько падений ниц? Сколько пророков в нем упомянуто, сколько и какие нем упомянуто существ летающих? Какое существо, сделанное из глины, оживил пророк Иса?

Напряжение среди правоверных в мечети достигло своего апогея. Кроме средних кругов, все сидевшие встали. Я обратил внимание на дрожащие руки имама мечети, в которых он держал четки. Мне показалось, что он с одобрением посмотрел на меня. Мой «противник» начал отвечать на вопрос с конца. Он был очень бледен, на лбу у него выступили крапинки холодного пота.

– Иса оживил летучую мышь, которую он сделал из глины, а летающих существ девять: пчела, муха, удод, ворон, муравей, комар, Абабиль, саранча, летучая мышь. – сказал он. – В Коране упомянуты двадцать пять пророков. В Коране шесть тысяч триста тридцать шесть стихов. Что касается десятых частей, то их шестьсот двадцать одна десятая, а слов в Коране – семьдесят девять тысяч девятьсот девяносто девять. А букв в Коране – триста двадцать три тысячи девятьсот девяносто. А падения ниц – их четырнадцать.

Владикавказец Чориев сложил руки на груди и слегка наклонился, давая знать, что он закончил отвечать.

Имам мечети обвел глазами сидящих и сказал:

– Ислам-Хаджи, подтверди или опровергни этот ответ.

Я слышал о Ислам-Хаджи, о нем говорили, что он знает Коран наизусть, но видел его в лицо первый раз. Ислам-Хаджи встал. Это был худощавый, высокий мужчина, примерно пятидесяти лет, в турецкой красной феске с белой полоской посередине…

А что было дальше я тебе, Оскар, расскажу потом, если мы когда-нибудь еще встретимся. Уже поздно. Покажи, где я могу лечь. Мне еще нужно совершить ночную молитву.

– Дауд, за какую сумму ты хотел продать эту бричку дров? – спросил Оскар.

– Я не знаю. Сегодня вообще никто не покупал дрова и не приценивался.

– Ты завтра утром, очень рано, поезжай на базар и продай эти дрова. Если тебя устроит цена – привези еще. Утром ты на базар из дома, т.е. из Базоркина, рано не успеешь, дорога плохая. После обеда на базаре делать нечего. И поэтому ты сразу приезжай сюда, ко мне. Если я буду на работе, тебе откроет ворота моя жена. Пока ты распряжешь лошадь, совершишь свои ламазы, отдохнешь, а там и я приду с работы. А теперь давай спать, только, наверное, надо напоить лошадь.

Так закончилась первая встреча моего отца и немца Оскара, – сказал Аслангирей.

* * *

– Теперь и нам пора по домам, – сказал бывший фронтовик Уматгирей. – Только пообещай, что завтра расскажешь дальше.

Извинившись, что долго сидели в гостях, мужчины, а за ними и мы, пацаны, разошлись по домам.

II

На следующий день к вечеру опять собралась у Аслангирея вчерашняя «компания». Все ждали продолжения вчерашнего рассказа. И он продолжил его.

Когда на третий день вечером Дауд приехал с дровами, Оскар уже был дома. Они быстро управились с лошадью и зашли в дом. Дауд поздоровался с женой Оскара и передал ей небольшую плетеную корзину. В корзине были брынза, чурек и груши. Жена Оскара что-то сказала мужу. Тот укоризненно посмотрел на Дауда и сказал:

– Дауд, больше так не делай, а то я не пущу тебя ночевать, – и улыбнулся.

Когда, закончив молитву, Дауд зашел в столовую, Оскар спросил его:

– Дауд, как тебе удалось тогда продать дрова? Ты не прогадал, что остался ночевать и утром поехал на базар? Какую цену тебе дали?

– Очень хорошую цену, – ответил Дауд. – Если бы каждый раз давали такую цену, я бы до самой зимы привозил. А это тридцать червонцев, я думаю, цена не плохая.

– А если девяносто червонцев, тебя устроит? – спросил Оскар.

– Да кто же за бричку сырых дров даст девяносто червонцев, Оскар?

– А если продавать чурками, но в размер распиленными чурками. Ты сюда, ко мне во двор, привозишь каждые два-три дня по бричке, пока не будет десять-пятнадцать. Потом нанимаешь двух пильщиков и продаешь чурками. Только остается колоть. Даже можно некоторую часть продавать в колотом виде. За колотые, готовые дадут хорошую цену. Надо попробовать. Конечно я знаю, будут расходы: за билет, за рубку леснику, пильщикам. Но эти расходы оправдаются, окупятся. А леснику подари вот эту одежду, – Оскар достал из сундука довольно большой сверток. Он развязал веревку и показал мне длинный и широкий дождевой плащ с капюшоном. – Надо задобрить его, чтобы он давал тебе возможность самому выбирать участки для рубки в удобных местах. А через некоторое время ты подаришь ему вот эту штуку, – и показал обрез пятизарядной винтовки с уменьшенным прикладом, вернее без приклада, а с удобной ручкой для руки.

– Оскар, эти вещи слишком дорогие, чтобы я их взял задаром.

Оскар улыбнулся своей мягкой доброй улыбкой. Я молча смотрел на него, ничего не понимая. Так ко мне с добротой до сих пор относились только Алим, Хамзат, Саид. В эту минуту передо мной пронеслось мое голодное детство, моя юность – первые годы жизни с Алимом, годы службы, возвращение из армии, работа на заводе, устройство быта и учеба. А тут этот немец со своими добрыми и умными советами, со своими дорогими подарками, со своим гостеприимством и добротой. Перетерпевший за многие годы много лишений мой железный организм размяк, с сердцем произошло что-то непонятное, в ногах появилась дрожь, голова закружилась. Огромным усилием воли я устоял на ногах. Я отвернулся от Оскара, но удержать слезы уже был не в силах. Стесняясь достать носовой платок и вытереть слезы, я так и стоял с обрезом в руках. А слезы катились по лицу. Оскар отлично понимал, что происходит со мной и не тревожил меня. Через некоторое время я овладел собой, положил обрез на стол, уже не стесняясь Оскара, вытер слезы и сказал:

– Я не знаю, были ли у меня братья и сестры, так как где-то с трех-четырех лет находился в приюте для детей без родителей. У меня нет и не было близкого человека, кроме приемного отца Алима, жены и полугодовалого сынишки. Есть очень добрые и щедрые однофамильцы. Алима уже нет в живых. Но с сегодняшнего дня, если ты не возражаешь, у меня есть брат по имени Оскар.

Я протянул ему руку. Мы пожали друг другу руки и крепко обнялись.

Эльвира, жена Оскара, стояла у дверей столовой и улыбалась. Она без объяснений поняла, что произошло сейчас. Подошла к нам и тоже, одной правой рукой, обняла меня. Какое-то время мы все трое так и стоял. Потом Эльвира отошла от нас и громким голосом дала команду:

– Мужчины, кончайте свои дела и быстро в столовую. Дауд, все, что тебе нужно для омовения и совершения молитвы в этой комнате, – она показала на дверь. – Торопитесь, братья, ужин стынет, – добавила он с оттенком теплоты в голосе.

Это слово «братья» обдало Дауда теплой волной. О, Аллах, какое красивое слово – братья! Братья! Названные братья! Братья по вере! Молочные братья! Свободные братья! Братья по оружию! Какой огромный смысл заложен в этом слове. При совершении действия малого омовения ему приходилось по несколько раз повторять аяты перед мытьем рук, полосканием рта и носа, перед мытьем лица, ног. Намаз его растянулся больше обычного, так как он сбивался при чтении необходимых аятов и читал их по два-три раза. Он нашел брата и сестру. Какой счастливый день в его жизни!

Отец рассказывал...

Этот день ему напоминал другой день, когда он в шестнадцать лет оказался совершенно одиноким. Из детского приюта их выпроводили, а где, как, чем жить объяснили очень туманно. В общежитии кожевенного завода ему дали место. Комната была большая, кроватей - двенадцать. Дауду досталось место возле входной двери. Она хлопала до полуночи. За две недели «самостоятельной» жизни он очень похудел, так как «филонить» не умел, а работа была тяжелая. Как он не экономил, но аванс, выданный на заводе, кончался. Как-то после работы, идя «домой», они с ребятами из приюта присели на скамейки возле городской управы.

Было пять-шесть ребят. Самым крупным из нас был Гриша Бондаренко. Был он «талантлив» на дела, которые полицаи не одобряли. Одевался прилично, даже хорошо. Как он доставал одежду мы знали хорошо. В этот вечер, о котором идет речь, он завел разговор, что богатые должны поделиться с нами. У него был план. Он начал нам его излагать. Нужно было «взять» магазин купца-татарина. Сторожем там тоже был дряхленький татарин. Двое, после полуночи, должны подкрасться к нему, заткнуть ему рот тряпкой, связать, а остальные, «открыв» двери, забрать пальто, телогрейки, обувь. Если окажутся и по одному костюму каждому. Небольшое количество, только для личного пользования. Нас никто не заподозрит. Эти вещи целыми днями продаются.

– Ну что, братишки, согласны? – потирая руки, спросил он.

Ребята молчали. Большинство из нас, хоть и жили впроголодь, но воровать не воровали. Да и сейчас не было такой необходимости грабить магазин на базаре. Ребята хорошо знали из рассказов старших, чем кончались такие дела. Я сразу наотрез отказался участвовать в этом деле. Другие ребята тоже не очень поддержали эту идею. Гриша соскочил с места, подошел ко мне. Он был очень зол, что я отказался.

– Что, ингуш, жилки затряслись? – сказал он, осклабившись. – Ты, жалкий трусишка, так и будешь всю жизнь ходить в этих лохмотьях. А строил из себя героя. Трус несчастный. Я с тобой вообще не хочу разговаривать. Пошел отсюда и больше не подходи к нам.

Поднявшись со скамейки, я спросил ребят:

– Кто с ним, кто со мной? – и двинулся в сторону общежития, где мы жили.

Ребята тоже поднялись и пошли за мной. Гриша некоторое время стоял, а потом, догнав меня, схватил за рукав пиджака:

– Ингуш, ты всегда был жалким трусом, ты голым и сдохнешь с голоду, – кричал он.

В слово «ингуш» он вкладывал, по его мнению, самое большое оскорбление для меня. Не знал Гриша, что когда меня ребята называли «ингуш» мне было приятно, хотя взрослых ингушей я никогда не видел. Но когда он начал говорить: «Ингуш, ты жалкий трус», тут я не смог стерпеть. Мне, усталому и голодному после тяжелой работы, очень не хотелось драться, но и спустить оскорбления при ребятах я не мог. Приняв решение драться, я сказал Грише:

– Давай, приятель, каждый пойдем своей дорогой. Ты – грабить и воровать, а я работать и с голоду дохнуть. Иди своей дорогой, – и кинул ему под ноги каучуковый мячик, который он выпрашивал у меня, кинул так, чтобы он не смог его поймать и должен был нагнулся за ним. – Дарю тебе на память, – добавил я.

Он действительно наклонился, чтобы поднять мяч. Мне только это и было нужно. Я что есть силы ударил его в лицо тяжелым, грязным ботинком. Он дико заорал и упал вниз лицом. Из его носа хлестала кровь. Все ребята окружили меня. Мой приятель Геннадий Музычук старался незаметно от ребят передать мне кастет. Я не взял. Около нас собралась большая толпа. В это время кто-то тронул мое плечо. Это был дворник с метлой. Он отозвал меня в сторону и спросил:

– Мусульманин?

– Не знаю, – ответил я. – Наверное, мусульманин. Говорят, что я ингуш. Я сирота из приюта, на кожзаводе работаю.

Дворник решительно взял меня за локоть и повел к стоящему недалеко извозчику. Сел сам и мне сказал, чтобы я быстрей садился. Я сел. Женщины из толпы кричали: «Убили! Убегают! Убили! Убегают!» Я интуитивно чувствовал, что этот старик спасает меня от больших неприятностей. Он торопил извозчика, как будто за нами гнались. Через несколько минут он велел извозчику остановить пролетку. Расплатился. Пройдя по закоулкам несколько шагов, он открыл ключом калитку и мы вошли в небольшой дворик. В глубине двора стоял приземистый домик из самана. Прижато к домику был сооружен сарайчик из горбылей. И домик из самана, и сарайчик были крыты досками. Старик закрыл калитку и мы вошли в прихожую.

Он снял фартук, куртку и обувь, похожую на чуни. Я тоже снял пиджачок и разулся. Старик показал рукой на дверь в комнату и сказал:

– Хади.

Я не стал входить первым и чуть отстранился.

– Хади, хади, – повторил он. – Ты мой кунак, тебе можно первый хади.

Я вошел. Комната была устлана ковриками различных размеров. С левой стороны стояла красивая и чистая русская печка с лежанкой и плиткой. В комнате было чисто. Кровать в углу, столы возле окна и печки, переносная деревянная вешалка, тазик, кумган, два-три низеньких стульчика. Пахло чабрецом. На стене висели два стеллажа: один с книгами, другой с разной посудой. Старик сел к столу, пригласил и меня сесть. Некоторое время он сидел молча, а потом внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Зачем драться?

Я молчал. Не мог же я сказать этому старику, что Гришка Бондаренко приглашал ограбить магазин на базаре.

– Зачем бил нога этот парень? – не унимался старик.

– Он меня оскорбил, – ответил я. – Он обозвал меня трусом.

– Он чито хочет? – допрашивал меня старик, – Базар, купец, магазин, татарин, палто, телогрейка, ботинка. Звал карапчит? Ты не согласна? Да? Он кричит: «Ингуш трус! Ингуш трус!» Ты его бей нога.

Я молчал. Оказывается, этот старик все слышал.

– Ты ночевай здесь. Место много. Я на печку лажись. Сейчас Алим кушать делай. Ты мне помогай. Утром завод работай. Полицай приходи, все скажи, свидетел имя скажи. Тебе есть имя?

– Да есть. Давид меня зовут, – ответил я. – Фамилия Гондоров.

– Давид, Давид, – повторял он мое имя.

Подумав немного, он сказал:

– Давид – Да́уд, Давид – Да́уд. Для старик Алим ты будешь Да́уд, – делая ударения на «а», сказал он.

Он быстро совершил малое омовение и занялся стряпней. Растопил печь, просеял муку серого цвета, поставил чашку с топленым маслом на печь, а сам задавал мне вопросы про ребят, которые были со мной, когда началась драка, вернее, когда я ударил ногой Гришку.

– Как зват тот парин, который ты нога ударял? – спросил он.

– Гришка Бондаренко.

– Бондаренко, Бондаренко, – повторял старик.

Он достал с этажерки бумагу, карандаш и велел мне записать. Я записал. Он подошел и прочитал.

– Хорошо, – сказал он. – Другой всех надо записат.

– Дядя Алим, а зачем это надо, – спросил я в свою очередь.

Тем временем вода закипела.

Он, усиленно смешивая муку в чашке с чуть подсоленным кипятком, левой рукой добавлял еще, пока масса не стала густой, как тесто. Полив эту массу горячим топленым маслом, он продолжал дальше смешивать ее. В комнате распространился очень аппетитный запах.

– Твоя пиши всех ребят. Фамилии, какой имя.

– Да кому это нужно, дядя Алим, – вновь спросил я.

– Полицай нужно, Алим нужно, Дауд нужно, суд нужно, прокурор нужно, – объяснил он.

Он делал шарики величиной с куриное яйцо из той массы, которую приготовил, и клал их в тарелку.

Я начал осознавать сложность ситуации. Нанесена травма. Бондаренко может взять документ с больницы и подать на меня в суд. Вот тут и нужны будут имена свидетелей. Эх, какой я наивный! Старик прав. Аккуратно под фамилией Бондаренко я написал фамилии и имена ребят, которые были со мной во время драки, т.е. в момент, когда я ударил его ногой в лицо. Тем временем Алим заварил кипятком калмыкский чай, поставил глиняные кружки на стол, поставил тарелку с шариками из той густой массы, в которую он добавил масло. Мне он подал кусок сахара и щипцы, а сам взял лист бумаги и начал вслух читать фамилии и имена, которые я написал. Лист и карандаш он опять положил на этажерку. Налил чай в кружки и показал на тарелку с шариками.

– Толокно, – сказал он. – Очень хорош продукт. Кушай. Скажи, как я скажу, – он поднял руки вверх ладонями и произнес: – Бисмиллахир рахманиррохим, – Во имя Аллаха милостивого, милосердного! – без малейшей ошибки на русский язык сделал он перевод с арабского языка.

Я в точности за ним повторил.

– Кушай, кушай, – повторял он, пододвигая тарелку с «шариками» ко мне поближе, – Это хорош продукт. Мука, вода, масло. И хороший рука, – засмеялся он. – Моя тебе научит. Ты намаз делат знаит? – спросил он.

– Нет, не знаю, – ответил я.

– Дауд, сколько тебе год? – опять спросил он.

– Говорят, что шестнадцать. Я точно не знаю.

– Ой-ой-ой, шестнадцат год намаз не знаит, очень плохо, очень плохо.

Он налил и мне и себе ароматный калмыкский чай. В свою он бросил щепотку соли, налил молоко и стал размешивать. Я сделал тоже самое. Никогда за свою жизнь я не ел ничего вкуснее этих «шариков» и не пил ничего приятнее этого подсоленного калмыкского чая с молоком. Райская еда. Алим, видимо, понял, что еда и питье мне нравятся. Торопливо допив свой чай, он произнес: «Алхамду лиллахи раббил аламин» и встал. Я тоже поднялся, но он сказал:

– Кушай, кушай. Я делай намаз.

Смакуя, не торопясь, я допил свою кружку, налил еще полкружки, посолил, долил молоко, перемешал. Все это я делал механически, а перед глазами был Гришка Бондаренко с разбитым носом. Действительно, думал я, если он подаст в суд, а ребята откажутся рассказать, что он нам предлагал и как меня обзывал. Да еще достанет справку от врачей. Могут засудить. Что делать? Алим сосредоточенно совершил все действия, предшествующие совершению намаза. Очень долго молился. Когда же закончил, подошел к печи, вздул вновь огонь. Перебирая четки, медленно расхаживал по комнате взад и вперед. Я не знал, чем себя занять. Встал и подошел к книжному стеллажу.

Алим сделал мне знак, что книги трогать нельзя. Закончив перебирать четки, он снова сел, прочитал молитву, провел руками по лицу. Налил себе чаю, посолил и долил чуть-чуть молочко.

– Ты когда работа кончат на кожзаводе? – спросил он.

– В пять часов, дядя Алим, – ответил я.

– Общежитие не ходи, сюда приходи, – добавил он. – Мне сына-дочка нету, брат-сестра нету. Тебе тоже родной нету. Алим, Дауд нада жить места. Твоя барахло ест общежити?

– Да, есть, дядя Алим, – радостно ответил я.

Я ненавидел общежитие кожзавода.

– Места ходит будем, один не ходей, – уточнил он.

Моей радости не было предела. Какое счастье жить с этим стариком в этом удобном, уютном доме. Как отблагодарить Бога за это? Дал себе слово оправдать доверие и доброту Алима.

Отец рассказывал...

Когда, после совершения намаза, я вернулся в столовую, Оскар сделал мне замечание.

– Брат, долго молишься, ужин остыл, Эльвира ругается, – улыбаясь говорил он.

– Нет – нет. Эльвира не ругайт, ужин горяч, кушайт, кушайт, – суетилась она.

Некоторое время мужчины ели молча.

– Какие новости в Базоркине? – спросил Оскар. – Как живут ингуши после провозглашения Горской Советской Республики в феврале?

– Своя республика – это, конечно, очень хорошо, но через полгода после ее объявления в селах не стало соли, керосина, свечей, ситца. А если и привозят, то за литр керосина просят такую цену, что за эти деньги можно купить овцу или годовалого теленка. Ситец же сельские активисты делят между собой и своими прихлебателями. Я не знаю, Оскар, как безграмотные, умственно ограниченные люди хотят управлять другими людьми? У этих людей нет никаких организаторских способностей. У них нет ни кола, ни двора. Если, конечно, одной болтовней люди становятся богатыми, то эти сельские активисты будут богачами. От многих воняет махоркой и самогонкой. Читать и писать умеют еле-еле, а многие и вообще не умеют, – с грустью говорил Дауд.

– Дауд, у тебя есть свой дом, земельный участок, – спросил Оскар. – Где живешь?

– Ни своего дома, ни участка у меня нет. Я не коренной житель села Базоркино. Таких, как я презрительно называют «привитые к селу». Наши голоса не учитываются при решении общих сельских вопросов. За исключением нескольких светски грамотных к пяти-шести действительно высокообразованных арабистов, люди в своем большинстве малограмотны. А живем мы с женой и малышом в усадьбе бывшего генерала, графа Уварова в подсобном помещении, где когда-то жила прислуга графа. Условия, конечно, не очень, но есть крыша над головой. Меня там определили ночным сторожем.

– А плата? – спросил практичный Оскар. – Заработок какой у тебя? Работа же ночного сторожа очень тяжелая.

– Активисты села заявили: будешь сторожить усадьбу – разрешим проживать, – ответил Дауд.

– А сейчас, в эту минуту, ночью, кто охраняет твой объект? – не унимался Оскар.

– Сейчас дежурят мои ученики. Я обучаю двадцать юношей основам ислама, вернее основам арабского языка. Так вот, я тоже с них беру «плату». Когда я с ночевкой куда-то уезжаю, то эти молодые люди сторожат и заменяют меня. Об этом знают и активисты, и в сельском Совете. И разрешили, как исключение.

– Выходит, ты задарма работаешь.

– Как задарма? Это как квартплата, разве не ясно?

– Дауд, а что ты собираешься делать через год, через два? Так и будешь жить в сарае, где жила прислуга и по ночам горбатиться. Ты какой-то наивный. Без зарплаты работать. Это как? Всю жизнь будешь торговать дровами?

– Нет, конечно. Я могу работать кузнецом, шорником, слесарем, но для этого нужен свой дворик, нужна кузня или мастерская. Я работы не боюсь. Посмотрим. Власти же обещают людям хорошую жизнь. Поживем – увидим.

– Хорошую жизнь нужно создавать своим горбом, а не ждать, пока это хорошая жизнь спустится с неба. У тебя есть хоть какие-нибудь сбережения? – спросил Оскар. – Вам нужно выбираться из села. Многие мои соотечественники уезжают на Поволжье и продают дома. Нужно подыскать недорогой, но достаточный для вашей семьи дом и вручить хозяину задаток. Эту осень и зиму тебе, Дауд, придется сильно потрудиться. Надо продать бричку и купить фургон и еще одну лошадь. Одной лошадью и бричкой ты теряешь только дорогое время. Если для это дела тебе нужна моя помощь – я всегда могу отпроситься с работы. В следующий раз захвати всю свою наличность. Нужно действовать быстро. С гор спускаются люди целыми кланами и закупают жилье. Чем дальше, тем дороже будут дома. Эльвира, к этому делу придется подключить и твоих братьев. Сообщи им, чтобы послезавтра вечером все трое пришли к нам. Я их познакомлю с Даудом, да и нужно с ними посоветоваться.

– Хорошо, Оскар, я их позову, – ответила Эльвира и посмотрела на Дауда. – А теперь пусть Дауд дорасскажет, чем же все-таки закончились состязания между арабистами, которые состязались в Ставрополе, когда он жил со стариком Алимом и ему было двадцать семь лет.

– Докуда я дошел тогда? – спросил Дауд.

– Ты задал владикавказцу свой шестой вопрос и он на него ответил.

– Да, ответил. Но как он ответил? Определить правильность его ответа было поручено имамом мечети Ислам-Хадже (я, по-моему, говорил, что он знал Коран наизусть). Ислам-Хаджи встал, обвел всех присутствующих взглядом. Некоторое время он стоял молча, потом сильно поставленным голосом сказал:

– В первый суре Корана «Сгусток», которая была ниспослана Мухаммеду, алейхиссаламу, в пещере горы Хиро с Джибрилом-верным сказано:

«Читай! И Господь твой щедрейший,

Который научил каламом,

Научил человека тому, чего он не знал».

Как Вы помните, первое слово аята этой суры – «Икро» – «Читай». Это повеление, как призыв к учебе, овладению знаниями является свидетельством того, что Ислам с первых минут своего появления пришел с целью рассеять мрак, невежество. Что же касается ответов нашего гостя из Владикавказа, то в них допущены непозволительные ошибки. В святом Коране, во-первых, не шесть тысяч триста тридцать шесть стихов, а шесть тысяч двести тридцать шесть. Во-вторых, количество слов в святом Коране не семьдесят девять тысяч девятьсот девяносто девять, а семьдесят тысяч четыреста тридцать девять. В-третьих, количество букв в святом Коране не триста двадцать три тысячи девятьсот девяносто, а триста двадцать три тысячи шестьсот семьдесят. Это истина. Она не требует проверки!

Он повернулся к мимбару, поднял обе руки, как бы призывая Всевышнего в свидетели, коснулся ими, красиво, со вкусом ухоженной бородки, повернулся в нашу сторону, коснулся правой рукой левой части груди. С особым почтением он поклонился группе стариков, которая сидела обособленно и сел на свое место.

Имам Соборной мечети Ставрополя Габдулла правой рукой сделал знак присутствующим сесть. Все сели. Сам он подошел к группе стариков и опустился на корточки. О чем они говорили не было слышно. Имам сделал несколько записей в листке, который все время он держал в руке. Поднялся и вернулся в круг и стал на место, где он и стоял во время состязания. Он сделал знак двум «учетчикам». Те быстро поднялись, вышли в боковую дверь и вернулись с большим свернутым ковром и красивым ковриком.

После разбора своего ответа Исламом-Хаджой, владикавказец уже не поднимал головы.

– Братья мусульмане, закончились состязания между муталимами, которые завершили два махала. В состязании участвовало шестьдесят человек. К пятому, последнему туру вышли двое: один из Владикавказа и один из города Ставрополя. Согласно итогам победителем стал житель города Ставрополя, приемный сын Алима и ученик Хабибуллы-Хаджи, мастер участка кожзавода. С согласия Совета Хаджиев города Ставрополя и муфтия края приемному сыну Алима, ученику Хабибулы-Хаджи Дауду присуждается этот персидский ковер. Дошедшему до конца состязания нашему гостю из Владикавказа Чориеву дарится молитвенный коврик, привезенный из Стамбула. Пусть Ислам-Хаджи совершит дуIа, – и имам мечети Габдулла сел.

Вот так закончились, Эльвира, эти состязания. Еще через три года я завершил усвоение третьего и четвертого махалов, как говорится, без отрыва от работы. Старик Алим уже не работал. Большее время проводил в мечети. За мной ухаживал, как за малым ребенком. Готовил еду, доставал нужную мне литературу столпов ислама. По его рассказу, ему было уже за девяносто лет. Однажды после ужина мы долго говорили об Абу Хамиде аль-Газали. Алим очень любил этого восточного ученого и часто повторял его слова: «Человека сражает голод и убивает сытость». «Кто думает лишь о том, чем наполнить свой живот, стоит лишь того, что из него выходит». Или: «Обжорство – начало всех болезней, а диета – основа лечения».

– А тебе, Дауд, подходит его высказывания по поводу того, что сами по себе знания не помогут, как не помогли человеку 10 мечей, когда на него напал свирепый лев в пустыне. Мечи у него были, но он не умел ими пользоваться и наносить удары. Всем известно, что оружие защищает лишь тогда, когда человек научится им пользоваться. Так же и со знаниями. Если даже человек прочтет сто тысяч научных вопросов и выучит ответы на них, и то не станет использовать эти знания на практике, это не принесет ему пользы. Вот уже четырнадцать лет мы живем вместе, как отец и сын. Сколько ночей ты не спал за эти годы, заучивал, читал, лишая себя сна? Я не знаю, что толкало тебя на это. Если это было стремление к земным благам, радостям земной жизни, желание достичь высокого положения в ней, похвастаться перед сверстниками и похожими на тебя, то тебя ждет беда. Но если этим ты стремишься возродить законы Пророка, воспитать себя, победить свой нафс, то тебя ждет благо, большое благо.

Все, что я сейчас говорю, ты знаешь лучше меня. Это ты доказал еще три года назад, когда тебе, как победителю состязания, вручили очень дорогой персидский ковер. Дауд, кроме праведных дел, которые будут светильником в могиле, нужно иметь еще и условия для совершения праведных дел. Поэтому все, что у меня есть, я завещаю тебе. Дом, земельный участок и сбережения. Все это я юридически оформил и документы находятся в этом сундуке. Все эти годы мы жили очень хорошо. Я гордился тобой. Ты стал для меня роднее родного сына. А мой родной сын пяти лет и моя жена утонули лет пятьдесят тому назад. Прошу тебя, Дауд, исполнить мою последнюю просьбу: через год после моей смерти продай все и поезжай туда, где жили и умерли твои родители. Я знаю, что ты об этом мечтаешь всю жизнь. Ты образованный человек. Такие, как ты, нужны своему народу. Тебе будет трудно, так как ты не знаешь родного языка, но ты знаешь русский, татарский и арабский. Будешь учить ингушских детей и молодых людей русскому и арабскому языкам, а сам будешь учить ингушский. Через год-полтора после возвращения при твоем упорстве ты им овладеешь. Главное для тебя – это быть среди своего народа. Здесь, вдали от своей родины, ты потеряешься, никакой пользы от твоих знаний не будет твоему народу. Ты не должен жить жизнью изгоя. Дари свои знания своему народу. А знания ты приобрел большие. Об этом говорят и твой наставник и учитель Хабибулла-Хаджи, и Ислам-Хаджи, и имам Соборной мечети Ставрополя Габдулла, и все факихи этого края. Да не только этого края, но и Астрахани, Дагестана, Татарстана. Все говорят: «С сыном Алима Даудом трудно состязаться в вопросах Адата и Шариата. Мне это слышать очень приятно. Значит, я ухожу не с пустыми руками. Есть у меня светильник.

Сложив руки, как при совершении намаза, он долго сидел с закрытыми глазами и молчал. Я тоже молчал. Что я мог ему сказать? Чем мог я его утешить. Роднее его у меня на этом белом свете не было никого. Он для меня и отец, и мать. Я твердо пообещал выполнить его просьбу и вернуться туда, где жили и умерли мои родители. Тем более, я этого хотел всю сознательную жизнь. Я вспомнил Чориева из Владикавказа, с которым состязался и с которым я переписывался. Он писал, что в тысяча восемьсот восьмидесятых годах в горах Ингушетии свирепствовал брюшной тиф, очень много людей умерло, а малолетних детей, чудом оставшихся в живых, увезли куда-то вглубь империи. Он обещал мне помочь в поисках моих родичей, хотя по происшествии тридцати лет вряд ли кто помнит, кого куда увезли. Более того, очень много ингушей иммигрировало в Турцию. Не от хорошей жизни, видимо.

– Дауд, налей мне горячего чая в пиалу, – попросил он. Голос его был слабый, но ровный. – И вот что. Ты знаешь Хайруллу, что на татарском кладбище сторожем. Так вот, я давно заказал ему для себя надгробный камень. Он готов. Осталось только высечь последнюю дату. Место я ему показал.

Пытаясь как-то его утешить я сказал:

– Слишком рано, дядя Алим, ты заговорил о завещании и надгробном камне. Нам надо еще совершить вместе паломничество в Мекку.

– Нет, не рано. Я прожил достаточно лет. Прожил их честно. Жил своим трудом. Я работал, чтобы не умереть с голоду и мог славить Создателя. Долгов перед людьми не имею, а что принесу туда, будет видно на Мизан-весах. А Мекку тебе нужно посетить со своими людьми. Так будет лучше и тебе и твоему народу. А о смерти ты же помнишь, что сказали мудрецы:

Смерть законна,

Не надо плача, не надо стона,

Омар, Осман любимцы Бога,

Но та же их ждала дорога.

И лев Господнего Чертога Али – ушел!

Помни, Дауд, что сказал Всевышний: «Не отдавайте неразумным людям вашего имущества». И еще: «Если обнаружите в них зрелый разум, то отдавайте им их имущество». Это указание на то, что достигшему в науках определенного уровня необходимо давать истинные знания, поднимаясь с ними от ясного и понятного до подробного и скрытного. И несправедливо не давать тому, кто заслуживает этого, но так же несправедливо давать тому, кто этого не заслуживает. Ибо давно сказано:

«Кто поделится знаниями с невеждой – потеряет их,

А кто не даст их тем, кто этого заслуживает, –

Несправедливость совершит».

Алим сделал глоток чая и откинулся на подушки.

– Послушать некоторых, так можно подумать, это кладези премудрости, а на самом деле в юности из-под палки выучили три имени и пять высказываний и этим всю жизнь пользуются, – говорил он тихим голосом. – Чьи только слова не приводят. А ведь вспоминают Аристотеля, аль-Фараби, аль-Кинди, аль-Газали. Наши недоучки готовы устраивать побоища из-за неверно переписанного каллиграфом слова. Часто за обильными столами мы слышим, как люди, принадлежащие к зажиточным кругам, называют себя народом и говорят от его имени. Но разве они знают настоящую жизнь народа – крестьян, ремесленников, поденщиков, бедняков. С настоящим народом у них мало общего. Я сам из черни, из самых низов. Великих жертв стоило моей семье дать мне образование. Бедняки из нашего квартала, видя мои способности, стали отдавать моей матери последние горсти зерна, чтобы ей было чем платить учителю. Это было в Казани. Тогда-то я и понял, что такое народ. Разве это можно забыть. Они не раздумывая жертвовали все, что имели, лишь бы один из их среды овладел знаниями.

На некоторое время он замолчал.

– А твоя задача, Дауд, быть среди своего народа и просвещать его. С «авторитетами» не спорь, а рассеивай страшный туман невежества своего народа. А для этого надо начинать с детей, юношей. Надо знать язык народа, его обычаи, изучить его культуру. Как немного освоишься, нужно жениться, завести семью, приобрести жилье. Сейчас время совсем непонятное, да, очень непонятное. С пропагандой основ Ислама будь предельно осторожен. Перед новыми знакомыми не раскрывайся. Ты опытный. У тебя все сложилось удачно и...

Он опять замолчал. Казалось, что он заснул. «О, Аллах, - думал я, - сколько тепла, доброты и знаний уносит этот старец с собой на тот свет. И сколько он дал мне и людям». Боясь его потревожить, я долго сидел молча. Внезапно Алим издал слабый хрип и произнес священную мусульманскую сентенцию: Лаилахьа ил-Аллахь (Нет Бога, кроме Аллаха). С этими словами он завершил, почти вековой, земной путь. Я прочитал суру «Ясин» и другие аяты.

Проводить его в последний путь пришло очень много правоверных. Только в день похорон я узнал, что Алим четыре махала изучил еще пятьдесят лет назад. Почему он об этом мне не говорил, я могу только догадываться. Он никогда не давил собеседника своими знаниями. В спорах религиозных авторитетов он не принимал прямого участия. Но если его просили разъяснить какой-нибудь сложный вопрос, то ответ его бывал кратким и ясным. Тут же называл название книги, где об этом сказано, и его автора. В медресе города Ставрополь он вечерами учил татарских детей и молодых людей более тридцати лет. Многие бывшие его ученики уже стали крупными знатоками основ Ислама. Многие работали в Санкт-Петербурге и Москве.

Имам Соборной мечети Ставрополя Габдулла прочитал всем собравшимся завещание Алима. Похороны прошли с тщательностью. В мечети перед похоронами было организовано радение мусульман с произнесением семьдесят тысяч раз: «Нет божества, кроме Аллаха». Через полмесяца после смерти Алима, Габдулла позвал меня и попросил вести вечером занятия с ребятами в медресе. Эта работа в какой-то мере развеяла мою скорбь по умершему Алиму. Я проработал еще одиннадцать месяцев на кожзаводе, а вечерами – в медресе и ровно через год после смерти Алима продал дом, домашнюю утварь, уволился с работы, оформил все документы, распрощался со своим учителем Хабибулла-Хаджой, знатоком Корана наизусть Ислам-Хаджой, имамом мечети Габдуллой и выехал во Владикавказ к Чориеву.

А что было дальше вы узнаете завтра.

III

Отец рассказывал...

По совету Оскара отец продал бричку, купил фургон, вторую лошадь и необходимую сбрую. Леснику вручил дождевой плащ с капюшоном, а через некоторое время и обрез винтовки, чему он очень обрадовался. А вот до вручения леснику обреза винтовки случился такой инцидент. Это был его второй рейс с уже оборудованным под возку дров фургоном.

– Приехав в лес и выбрав место для рубки деревьев для дров, я надежно привязал лошадей, дал им овса (в подвесные сумы) и начал рубку. Через некоторое время, разговаривая между собой, подошли к моему фургону два человека и стали очень внимательно разглядывать моих лошадей. Делая вид, что я не обращаю на них внимания, я быстро подошел к своей телогрейке, под которой я положил заряженный обрез винтовки. (Вот когда мне пригодился совет Оскара – всегда держать оружие при себе или возле себя. И оно должно быть готово к употреблению). У одного из них была «пятизарядка». Расстояние до фургона было примерно метров двадцать. Второй, который без оружия, начал распрягать «правую» лошадь. Я, быстро подхватив телогрейку вместе с обрезом и топором в правой руке, направился к фургону. Видимо, считая меня вахлаком, они не ожидали, что я окажу им какое-то сопротивление. Подойдя метров четыре-пять к тому, что был с винтовкой, положил топор и телогрейку с обрезом на землю. Тот, что распрягал «правую» лошадь, начал что-то говорить мне. Я стоял спокойно и обдумывал план действия. В полной уверенности, что им без всякого труда достались отлично ухоженные и откормленные лошади, они улыбаясь, что-то говорили, то ли мне, то ли между собой. Обреченно сев, я опустил голову. «Правая» лошадь была уже распряжена и привязана поводком недоуздка к дереву. Начав распрягать «левую» и полностью убедившись, что я не ингуш, ни капельки не опасаясь меня, он сказал:

– Твоя украл мая лошадь. Я искай-искай ево. Тебе болшой спасиб. Хорош кормит, и погладил лошадь.

Они полностью потеряли всякую бдительность. Тот, который был с винтовкой, подошел к своему товарищу и оказался совсем близко от меня. Я нащупал обрез в телогрейке. Мгновенно соскочил, передернул затвор обреза и направил на него.

– Положи винтовку на землю! – твердым голосом сказал я. Пришедший в полное оцепенение, он не мог снять винтовку с плеча.

– Положи на землю! – с угрозой повторил я и выстрелил ему под ноги. Он быстро скинул ремень с плеча и винтовка упала на землю. А тот, который распряг «правую» лошадь, то разматывал супонь, то опять наматывал на дужки хомута второй моей лошади. Направил правой рукой обрез прямо в живот, уронившему винтовку, левой поднял ее, открыл магазин, чтобы высыпать патроны. Патронов не было. Магазин был пуст.

– Поднимите руки, – сказал я. – Если опустите – выстрелю. Потом на всякий случай я велел обеим вывернуть карманы. Попеременно направляя обрез то на одного, то на другого я сказал:

– Теперь слушайте меня внимательно. Я не знаю, пока не знаю, кто я по нации. Может чечен, может ингуш, может быть грузин, может осетин. Я вырос без родителей в приюте, в Ставрополе. Сейчас я отстрелю вам по одной ноге, чтобы вы не убежали, и сдам вас властям. - И чтобы это получилось совсем убедительно, вторично выстрелил уже под ноги тому, который распряг «правую» лошадь и собирался распрячь «левую».

– Власти ненад, власти ненад, – начали они просить. – Сраза убиват, убиват, – и стали на колени.

– Вы кто по нации, – спросил я.

– Наша осетин, совсем бедна живет. Ингуш лошад украл, коров украл, баран украл. Совсем жить не даст. Совсем бедно живет.

Тут осенила меня удачная мысль. Пусть ребята попеременно до вечера заготовят мне дрова. Быстро сделал на одном конце вожжей затяжной узел на руке одного из грабителей, другой конец перекинул через сук и привязал за другое дерево, подняв привязанную руку, чтобы другая рука не достала до узла. Так заставляя самих меняться через определенное время, я заставил их под прицелом обреза срубить деревья на три ездки. Заставил аккуратно очистить от сучков, отрезать с тонкой стороны в размер, погрузить фургон, вытащил затвор из пустой винтовки, а саму винтовку положил сверху срубленных и уложенных в фургон дров. Потом строго предупредив, что если мы еще где-нибудь встретимся, то живыми не разойдемся, одного отправил в одну сторону, другого в другую сторону. Предупредил, чтобы не оглядывались, если хотят жить. Запряг распряженную лошадь, увязал дрова канатами в двух местах.

Дата добавления: 2015-10-23